Комната. Мир.

Я проснулся сегодня к обеду. В комнате было темно – свет не пробивал заслон плотного покрывала, которым Йост закрывал окно в Комнату, а потому мне смутно представлялось время суток до того момента, как я не пригибал край, чтобы заглянуть в Мир, пучину неизведанной красоты, и снова закрыться от него, получив все необходимое в виде примерного времени. Часов в комнате не было, а если и были, я пока точно не знал, как они выглядят, чтобы сказать об этом наверняка. Я мог назвать каждую вещь своим именем, зная ее на ощупь и чувствуя слухом, но представления о часах не имел. Первые дни по приезду я уже мог различать цвета, не зная, правда, их обозначения. Через неделю – предметы обрели контуры и магия, излучаемая каждым из них, не давила более на глаза. Йост смеялся, говоря о том, что магии в них вовсе нет, но я видел ее, скользящей по воле заката, отражающейся от зеркал причудливыми пятнами и падающей на деревянный пол махровыми узорами. К концу второй недели я уже понимал: Мир за окном огромен и нелогичен, а Комната – тепла, окружена заботой и пригодна для существования. В Комнате было много книг, а к концу месяца я научился читать. Многие слова оказались мне знакомы. Многие предложения и предложения всплывали в памяти ярким и шутливым голосом Йоста Диттмара, читавшего мне многое до того, как я мог сам во всем разобраться. Вскоре даже незнакомые слова и книги были прочитаны именно этим голосом в моей голове. Это дарило какое-то единение с ним, даже когда Йоста не было дома. Долгие часы одиночества книги были моими добрыми друзьями, заменив своим обширным миром, Мир, звеневший и стонущий, раскинувшийся за одиноким окном Комнаты. В книжном мире, как в комнате, царил комфорт и гармония, а суета Мира реального отходила на далекий другой план. Я много читал, а натура моя, восприимчивая к всякому слову, дышала всем, что давали мне мои друзья. Однажды, прочитав старый фолиант о временах инквизиции, я испугался и вышел из комнаты. За дверью одной комнаты были другие, те комнаты, где я никогда не бывал в одиночестве и по доброй воле, но немного знакомые и пахнувшие приятно. В другой комнате, не родной, не любимой, было три двери, ведущие в обитель Йоста, в кухню и в Мир. Последняя оказалась заперта, но я дергал ее долго, зло и с такой яростью, что вскоре отчаяние, завладевшее сердцем, взяло надо мной верх и я заплакал. Впервые в жизни. Это был единственный день, когда я рвался в Мир. Переживания мои вязались узлом вокруг единственной цели: найти Йоста и рассказать ему… рассказать о гонениях, опасности, страхе и силе тех, кто никогда бы не оценил его дар по заслугам. Мне казалось, что книга открыла мне единственному неизведанную никем истину, а чтобы защитить своего друга, я должен был рассказать ее в ту же секунду. Легкие болели от крика, а я рвался за дверь, как обезумивший, до тех пор, пока она не поддалась и не звякнул замок, удерживающий меня в доме до сих пор. Я рванулся, вперед, но тут же был осажен обратно, не заметив в собственных метаниях, что не магическая сила сняла замок с закрытой двери, а уж тем более не злой дух за тем стоял. Я упал и снова заплакал. Йост стоял на пороге скорее озадаченный, чем напуганный. Однако замешательство его было недолгим, он рванулся ко мне и с несвойственной лаской пригладил волосы, запутанные со сна. Я пытался его предупредить, рассказать ему, что заставило меня покинуть уютную комнату, а он слушал меня, улыбаясь, то успокаивая, то подбадривая нежными словами. А я все говорил и говорил, точно боясь, что вечер закончится, а я так и не выскажу ему всего, что гложет меня. Мне казалось тогда, что не скажи я это сегодня – завтра я могу не увидеть друга вовсе – он исчезнет днем, как исчезает обычно, задолго до моего пробуждения, а вечер не возвратит его на порог – босого, веселого и отдающего всего себя моему воспитанию. Откуда же мне было знать, что все, что я постигаю в Комнате, другим было давно известно! Я всегда знал, что Йост имеет и другую жизнь, в тисках беспрерывно меняющегося Мира, отличную от той, что ведет в доме. Он был двулик и непонятен. Веселый, живой и подвижный со мной, накинув поверх алой рубахи коричневую мешковину старой уродливой мантии, делался угрюмым и озлобленным. Я слышал, как однажды, накинув мантию и выйдя из дома, он ругался на пороге с женщиной, принесшей послание моему другу. Послания означали долгую дорогу, я знал это с первого же дня появления под крышей этого дома. Я сидел под открытым окном комнаты и слушал, прижав колени к животу и стараясь быть как можно меньше, как можно незаметнее близкому Миру за окном. Мы жили на отшибе, но не далеко от города, так что и прежде мне доводилось слышать речь, а потому разговоры людей меня не пугали. Испугал меня Йост, повысивший голос до крика. Потом жизнь текла своим чередом. День сменялся ночью, ночь – рассветом. Мне никогда не удавалось увидеть рассвет. Я засыпал раньше, чем ночь начинала светлеть, а просыпался, когда лучи солнца распаляли комнату до духоты. Но я часто наблюдал закаты, а звездной ночью Йост даже показывал мне некоторые созвездия, какие обычно применял для гаданий и приворотов. Это было занимательно, но мой друг называл это шутовством и не более. Он не любил работу в услужении некоторых женщин, хотя часто составлял им гороскопы и смешивал травы, в поддержании их красоты или удержании неверных мужей. Наверное, мрачность помогала ему работать, потому как даже будучи в красной рубахи он выглядел угрюмым и злым. Я наблюдал за ним через щель двери, но приближаться боялся. По отдаленным резким движениям по бумаги или по косым взглядам в окно напротив его рабочего стола, я пытался разгадать содержимое конверта с предсказанием, в то время, как с травами приходилось куда сложнее. Он никогда не смешивал по два раза одни и те же листья, добавлял соль или воду, а порой даже мог подкинуть в кипящее варево лягушку или паука. Но шутовство это не было его работой. Он не часто говорил об этом, но я знал: его работа связана с помощью принцу и принцессе. Это была благородна работа на благородных господ, а потому Йост загорался, рассказывая мне о редких приключениях за пределами даже самого Мира! Это было похоже на полет – Йост расправлял свои крылья и с каждым словом все более отдалялся, предаваясь воспоминаниям и забывая умалчивать что-то, не предназначенное для моих ушей. А я слушал. Так внимательно ловя каждое слово, что сам, увлеченный этим полетом, желал погрузиться с головой, пережить эти воспоминания, прочувствовать каждое его движение и произнести каждое слово. А потом он смеялся и гладил Бархатную. Она млела и мурчала, словно и не было ее имя насмешкой над непокорным нравом. После этих рассказов спалось мне сладко, а солнечные лучи остывали и не тревожили меня до самого вечера. Однажды мне даже приснился первый день в доме Йоста. Как трясся он, внося меня в глухую тишь собственного дома крохотного, завернутого в покрывало, что теперь закрывает от меня Мир, и с диким грохотом бросив книги с кровати на пол, уложил меня на свою кровать. Я лежал с широко открытыми глазами, уставившись в почерневшее дерево потолка, видя все абсолютно четко, без изъянов. От внезапного осознания этого мне хотелось закричать: «Смотри, Йост, я вижу все!». И я бы закричал, но горло мертвой хваткой схватила боль. Даже звука не сорвалось с онемевших губ, а глаза, смотревшие прямо перед собой, не желали закрываться. А тускневший слух все еще ловил невнятное бормотание, в некотором роде явившееся неумелой молитвой: - Боги, если вы все же существуете, то пусть он не умрет. Я бессилен только перед смертью, но это вы подарили мне такое могущество! Тут я проснулся, обливаясь холодным потом. В дни, когда я ложился раньше ночи мне всегда снились кошмары, но этот, вроде бы и простой сон, породил во мне долгое смятение. В тот день, проснувшись к часу, когда Йост уходил, я впервые не выбежал его проводить. И от этого воспоминания становились грустно.