I believe in love even when I don't feel it. And I believe in God even when He is silent. Я верю в любовь, даже когда я не чувствую её. И я верю в Бога, даже когда Он тих.
***
Когда-то всё было совсем по-другому. Когда-то всё было намного проще, понятнее и привычнее, и Джейн твёрдо знала, что предпринимать, как жить, как думать и чувствовать. Все мысли, идеально симметричные и выверенные, пропорциональные, будто математические формулы, были выстроены в ряд, все эмоции разложены по полочкам, как разложена свежевыглаженная одежда в выбеленных до рези в глазах шкафчиках у прилежных хозяек. Когда-то Джейн была смела и сильна, и даже не думала оглядываться назад, на тревожное, наступающее на пятки прошлое; она была юна, и многое – почти всё, – оказывалось подвластно ей. Но сейчас, именно сейчас, не в её силах что-то изменить, что-то предугадать и наконец за долгое время сделать правильно, так, как прежде она делала это не раз. «Правильность», - это, наверное, именно то, чего отчаянно не хватает им обоим, за что она всё цепляется, пытается ухватиться и никак не может настигнуть. «Правильность», - это то, что он, истинный создатель хаоса, презирает – долго и тщательно, с чувством и расстановкой пожалуй всю свою выцветшую жизнь.***
Она в шутку называет его Ледяным Принцем и, пытаясь скрыть внезапное смущение, жаркой краской хлынувшее в лицо, поддевает носком туфли первый опавший лист – шутка вовсе не смешная, но он всё же по привычке, нежели из вежливости, изрезает тонкие губы в усмешке, отчего те похожи на криво изломанную язвительную прямую. И внутри Джейн всё стынет и ноет, и давит сметающей волной, снежной лавиной: ледяной принц не оттаивает, не оживает от её слабых, словно пустынный ветер, прикосновений, не утрачивает поразительного сходства с выточенными из равнодушного серого мрамора статуями, что девушка так долго разглядывала в золотом дворце, только лишь от её слов. Её слова звучат глухо и тихо – почти неслышно, как сквозь плотную толщу воды. Её слова звучат слишком спокойно, слишком правдиво для того, кого расцветшая пышным обманчиво-зазывающим цветом ложь дикой лозой обвила много столетий назад. — Я люблю тебя. Принц и не глядит на неё, только его плечи опускаются, как под тягостным грузом, никнут, точно плечи у могучего Атланта, что веками, тысячелетиями, проклиная богов, удерживает на них небесный свод. Он обжигается об них, словно о раскалённую печь, словно о жалящие языки пламени, и все эмоции, что жалкой, почти невидимой тенью виднелись на его остром лице прежде, сползают – одна за другой, все до единой, как сползает старая засохшая краска с обветшалого дома. Сейчас он и кажется Джейн таким – старым и ветхим, и болезненно хрупким, но она не позволяет себе забыть, что это – очередное обманчивое видение, одна из его неиссякаемых иллюзий, прибережённых про запас, как и не позволяет себе забыться – в который раз; и ей вновь страшно смотреть на обломки его лица, ведь за чёрным страхом, что чернее, грязнее ночи, неизменно приходит осознание: не её принцем как владел, так и владеет лёд. Густыми чернилами разливается вечер над землёй, растекаются кляксами угрюмые тени, клубится и мохнатится туманный сумрак. Из-за кромки окаменевшего под гнетом времени леса, прячущего в глубоких недрах среди причудливо изогнутых – как изломанных – ветвей тысячелетних дерев тонкую полосу горизонта, ползёт что-то тёмное, страшное; смотрит на девушку пустыми глазницами и скалится, и дышит, громко, спешно, прерывисто, как после затяжной, изматывающей болезни… Буря? Джейн неловко оправляет рукава тяжёлой, вышитой по подолу золотыми нитями змей накидки, и чувствует, как сжимается мир вокруг неё до неестественных размеров с напёрсток – не вдохнуть, не выдохнуть, и застывает заряженный духотой, наэлектризованный до предела застоялый воздух. Солнце, застывшее в серебристо-жемчужном куполе неба, неохотно пробирается – как продирается – сквозь дремучие заросли туч, грузных, слоистых и неестественно плотных, будто неуклюже вылепленных чьей-то неумелой рукой из пластилина, и едва-едва горит, робко и лениво, словно сквозь застиранную простыню. Вот-вот всё угаснет, и на стылую, замершую в неясном, затянувшемся ожидании землю тягучим потоком хлынет дождь. Но пока жарко и сухо. Пока пыльно и по-предгрозовому тихо, и воздух липкий, как паутина; тени застилают узкие дорожки, аккуратные и ухоженные, будто на глянцевой картинке, и утихают тонкие деревья дворцового сада. Пока нет ничего, кроме самой Джейн и её слов; слов, что зыблемым эхом отражаются в отяжелевшей голове. Не её принцем всё ещё владеет лёд, но разве лёд – не вода, что просто забыла оттаять?***
Когда-то всё было совсем по-другому, и она была совершенно иной. Когда-то – как же давно это было, кажется ещё в прошлой жизни, – Джейн куталась в тепло колючей, точно еловые ветви, маминой шали, с неясным, ни на что не похожим волнением вдыхала не менее колючий запах шерсти и представляла себя совсем взрослой. Повзрослеть хотелось непременно и непременно как можно скорее. А ведь сколько их было тогда, таких же девочек как она – не поломанных, стремящихся к заранее намеченной цели, с яркими глазами, с непоколебимыми мечтами о счастливой жизни, жизни немного красочнее, чем она есть на самом деле. О будущем. О, это чудесное слово! С мастерством опытного художника Джейн набрасывала цветными карандашами, разлиновывала маркерами это «будущее», и выходило на удивление заманчиво; оставалась лишь самая малость – сделать его настоящим. Сколько их было, таких же девочек, как она? Их десятки и сотни, и все они как под копирку, все они как Джейн. Все они, как и Джейн, живут в отцветших, словно измятая, стёршаяся по краям фотокарточка, словно поблекший пустоцвет, городах, все они прозябают дни, а вечерами ныряют в прохладные одеяла, столь же колкие, как материнские шали, и звуки проезжающих под окнами машин, отчего прозрачное стекло и ноет, и воет, и дребезжит, им заместо колыбельной. А потом они все вырастают. Потом они, напичканные, воодушевлённые сказками, глазеют на эту невымышленную ирреальность (или вымышленную реальность, как пожелаете) и не знают куда деваться, где отыскать своё место, и прячут руки за спину, как провинившиеся школьники. Они наблюдают, как несмело желтеют осенние листья, обрываемые задержавшейся в пути косолапой зимой, желтеет засидевшееся в гостях время – безжалостно, высокомерно оно оказывается к тем, кто пытается замедлить его уход; и черствеют, гнутся ветви дерев под порывами ветров. Под этими же самыми порывами гнулась и Джейн. Обрывались последние стежки, связывающие с теплом и уютом; рациональность постепенно, почти незаметно заменила все эмоции, холодный расчёт – чувства, работа затмила воспоминания и отныне несбыточные мечты. Не оставалось места и старым добрым сказкам, и давно уже покоился под сырыми пластами земли тот, кто мог бы напомнить ей о них. Гнулась Джейн, приспосабливалась как умела и почти перестала замечать вечный холод, что железными доспехами наспех успел сковать её замёрзшее тело.***
А потом она выросла, и всё завертелось, закружилось, словно в детской карусели, и многое уже было не вернуть. Распускалась, румянилась пышная гордая осень, сплетала низкие косматые облака в толстую золотую косу, непокорно встряхивала головой, увенчанной лучистой диадемой, и осыпался поздний шиповник, а жемчуг из звёзд сиял с новыми силами, также ярко, призывно и отчуждённо, как прежде. Бархатилась земля, укутанная снегом, как подолом тяжёлого плаща, клыкастая зима злилась и змеилась, кусалась на удивление сердитым ветром, и не спешили увядать редкие шапки серого снега. И вот наконец накренилась набок, покачнулась спросонья влажная, огранённая солнечными бликами и уже тёплая пора, хлынула, закипела оттепель; алмазная крошка тающего льда заблестела на дорогах, на тротуарах, на крышах стройных домов, и засверкала, зазвала раскинувшаяся над горизонтом весенняя синева... Его звали Чарльз Эштон, и порой Джейн всё ещё кажется, что она никогда не сможет забыть это шипящее имя, как не посмеет стереть из своей памяти и его владельца. Это было «то самое», что наверное бывает у каждого, что робким огоньком греет в груди, с мечтами и надеждами, с нелепыми предчувствиями и неизменно влажной и солёной, как морская вода, подушкой по утрам. Что-то броское, чертовски привлекательное было в Чарльзе, из-за чего Джейн так тянуло к нему, из-за чего она провела рядом с ним всю эту молодящуюся, по-юному свежую весну; он всегда пах чем-то сладким – сахарной ватой или же карамелью, – как осязаемое и столь очевидное напоминание ей об окончившемся далёком детстве. Джейн сравнивала его волосы со старым золотом, а прикосновения – с палящим огнём, такими обжигающе-жаркими они были, и никогда не говорила о своей любви: сперва было слишком рано, слишком неподходяще, неуместно и ненужно, потом – чересчур поздно. Дни просачивались сквозь девичьи пальцы как вода, как сухой песок; Джейн ничтоже сумняшеся обрывала календарь на стене, отправляла смятые числа, обведённые ярко-красным, в урну, и по линейке чертила новые проекты. Чарльз учил французский, с поразительной лёгкостью делил и умножал трёхзначные числа в голове, представлял себя исследователем или путешественником, но так и не сдвинулся с места. Джейн училась на астрофизика, разбирала старые диссертации и новые статьи, не представляла себя отдельно от звёзд, а звёзд отдельно от себя и в конце концов перебралась в раскалённую пустыню, когда-то кем-то названную Нью-Мексико, и никогда больше не видела Чарльза. ...Как непостоянен, как переменчив оказался поток времени и с каким незамысловатым упрямством он огибал Джейн стороной. Как дерзки, требовательны дни, и как равнодушны скупые ночи. Знакомое небо глядело на девушку холодными, будто отлитыми из свинца глазами незнакомца и, кажется, насмехалось над нею; она же доверчиво ловила в его льдистой бездонной глубине серебристо-седые усталые тени, черпала их ладонями, словно воду из чаши. А потом заструилась вереница прозрачных, словно капли ранней, предутренней росы, словно женская слеза, дней; Джейн дышала густым, спёртым воздухом, давно отравленным выхлопными газами и смутно знакомым сожалением; с завидным упрямством вызубривала расположение звёзд и знала их едва ли не лучше, чем карту родного, покинутого ею города, и любила их, пусть те и не могли полюбить её в ответ. Тор ворвался в её безупречно правильную, до тошноты, до скрежета зубов размеренную жизнь сметающим ураганом; озарил её вспышкой ярой молнии – такой же непостижимой, удивительно-опасной и мимолётной, но всё же успел стать в её глазах чем-то нерушимым и беспрекословным, чем-то, что возносят на пьедестал из гранита, чему поклоняются, как тем идолам, что когда-то давно взирали на предков надменно и величаво. А когда насмешливое видение исчезло, когда Разрушитель выжег дома и дороги, не оставив ничего, кроме одичавшей пустоши, Джейн сравнивала себя с внезапно обедневшим Нью-Мексико – в ней тоже не осталось ничего, кроме полых улочек, забитых чёрной копотью, заросших пылью и разочарованием, переполненных напрасными ожиданиями да шуршащими обёртками от надежд. А потом был Нью-Йорк – не утихающий, не замолкающий ни на мгновение, зияющий пугающими серыми дырами выцветших угрюмых небоскрёбов. Потом было жаркое лето, окаймлённое разрушениями, озарённое, обагрённое гневом и острой, точно лезвие идеально наточенного клинка, болью. То лето было пропитано киноварью чужой крови; и стальное, слепое небо, заволокнутое мутной белёсой пеленой, как заволокнуты незрячие глаза старца, отныне взирало на девушку не снисходительно, не насмешливо, а брезгливо и безучастно, и седые тени, притаившиеся в этом взгляде, по-прежнему не давали Джейн покоя. От раскалённого процессора веяло жаром, свет от монитора казался чересчур резким и ярким. Дома Джейн, в надежде хоть немного развеять ощетинившийся сумрак, терпеливо расставляла цветы – ломкие и хрупкие, с болезненно истончёнными стеблями; на работе же загоняла себя до изнеможения, словно каждый день – последний, и шанса потом что-то исправить, что-то изменить уже не предвидится. Этого обманчивого «потом» тоже могло больше не наступить – для девушки вся её жизнь представлялась смятым черновиком, карандашным наброском, который только предстояло переписать жирной ручкой; и Джейн без устали крутилась вокруг гудящих назойливым роем пчёл приборов, и порой скучала по тем дням, когда её мир был спокоен и тих, и не знал ненастий и грозных бурь. После смены она долго пробиралась к себе на квартиру – неухоженные дороги были покрыты первым снегом и стылым льдом, что трескался и крошился, будто стекло. Всё вдруг стало проще, намного проще, когда Эван, сосед Джейн, предложил подвезти её. Они жили на одной лестничной площадке и виделись едва ли не каждое утро; едва ли не каждое утро он встречал девушку согревающе-мягкой, удивительно тёплой улыбкой, и Джейн, принимая это незамысловатое тепло, кивала и улыбалась ему в ответ – она слишком устала мёрзнуть. Как прокручивают вперёд скучную видеоплёнку, так и девушка перематывала их отношения. Всё произошло слишком быстро, быстрее, чем гаснут вечерние фонари, и обгорают под плавящимся солнцем кроны – точно короны – деревьев, увенчанные хризолитами листвы – она подпустила к себе Эвана ближе, чем кого бы то ни было до него. Он был нетороплив на поцелуи – неспешные и глубокие, как омут, в который окунаешься с головой, а душными беспросветными ночами, когда полнящийся неиссякаемой жизнью мегаполис утопал в звенящем неспокойном сне, ласкал её долго, умело и до исступления медленно. И Джейн впивалась отчего-то дрожащими пальцами в широкие мужские плечи, обнимала, обвивала ногами его талию, плотно сжимала зубы и будто вином пыталась напиться чуждой ей любовью - до пьяна. Её кожа с лёгкостью впитывала в себя чужой запах – мёрзлый, льдистый и чуть горьковатый, но утром Джейн, стоя под горячими струями душа, без раздумий смывала его с себя. На улице, неизменно шумной и грязной, девушка по щиколотку утопала в рыхлом снегу, что без устали падал несколько часов кряду – слипшийся, неестественно круглый и лёгкий, похожий на пенопласт; вязла, будто в сыпучих песках. В скромном кафе близ дороги было, напротив, натоплено, тихо и уютно: невысокий потолок, круглые столики и сиденья, словно наспех обтянутые дерматином; дерматин пах грубо и дёшево. Эван дотрагивался до её руки также мягко и неспешно, как брал Джейн предыдущими ночами, и девушка не могла выдавить из себя и слабой улыбки – прикосновение широкой замёрзшей ладони казалось неожиданно холодным и неестественно-неправильным. Зябко ёжась в не по размеру большую вязаную кофту (что-то всколыхнулось в ней, в её памяти, будто когда-то она уже испытывала эти шерстяно-колючие ощущения), Джейн смотрела в просторное окно и чувствовала на себе заиндевевшее дыхание настоящего и будущего, наконец сплетающихся воедино. Всё это когда-то уже было, с ней или же с кем-то другим; за окном неотвратимо таяли подпалины пенопластового снега, и Джейн впервые за долгое время задумалась о завтрашнем дне. Завтрашний день отчётливо пах дерматином. …Холодел поблекший воздух, спускался, разбивался о землю сырой вечер; под окном девушки никли обожжённые ветром, обнажённые, а оттого и странно, страшно беззащитные ясени. На подоконнике, не смирившиеся с вновь обрушившейся на город непогодой, увядали когда-то любовно поставленные ею цветы. Всё завершилось как-то быстро и незаметно, так же, как это и начиналось, так же, как это было и с Тором. Её сердце, что давно превратилось в часовой механизм, работающий с маниакальной точностью, несносно молчало, когда Джейн без сожалений встречала взгляд светлых глаз Эвана и понимала, что не осталось ничего, кроме безмолвного осознания - всё окончено и больше уже никогда не повторится. И для неё заново стирались, размывались словно акварельные краски, щедро разведенные водой, любые границы между богом и человеком.***
Лёд – всего лишь вода, что забыла оттаять. Таял косматый снег, таяла влажная, узорчато-разукрашенная, разодетая в белое, будто на выданье, красавица-зима; окна покрывались тонким слоем инея, но он тут же, не успев спохватиться, сгорал к утру. А потом была магия – та коснулась Джейн, оставив на ней отпечатки своих по-старчески скрюченных цепких пальцев, как остаются следы на мокрой глине – ни стереть, ни сгладить; потом были новые, незнакомые ей миры, что она видела как в полудрёме, чёрная выжженная временем земля и чёрный диск солнца – промозглая пустошь, где царствуют одни лишь ветры. Потом был Локи – из всех мужчин, что Джейн встречала в своей жизни, он меньше всех походил на принца, пусть и был им по крови. Девушка думала о том, что в сравнении с Тором, сильным и могучим, недвижимым, словно вековая скала, словно каменная глыба, он выглядел совсем не опасным, совсем не богом, и только его глаза – бесстрастные и ровные, точно стеклянная гладь безбрежного озера, выдавали в нём нечеловеческое, а, выдавая, не позволяли забыть, кем он является на самом деле. Джейн в смятении узнавала в них уже знакомые ей тоскливые седые тени. Чувства подкрались незаметной кошачьей поступью; растворившийся гнев и невольная жалость, только-только зарождающаяся симпатия, понимание и принятие, а следом – уважение, соединились, сцепились друг в друга мёртвой хваткой – не разнять доводами трезвого рассудка, не разрубить верными предостережениями разума; из всех мужчин, что Джейн только знала, Локи подходил ей меньше всего. Из всех мужчин, что Джейн только знала, ей подошёл только он один. Сказки из полустёртых воспоминаний о детстве – не фантом, не мираж и не призрак; они оживали у Джейн на глазах, она видела их рассвет, она дышала их воздухом. Она называла их Асгардом и смело прикасалась к тому, что когда-то казалось ненастоящим и недостижимым. Разрушался годами накопленный вокруг и внутри неё лёд; холод отступал медленно и неохотно: впустить в своё сердце не-человека – не ворота отворить, а если уж впустишь, то не прогнать и самой хлёсткой метлой. И вот где-то позади под гнетом взгляда мазутных туч уже утихает блеск золотого дворца, буря, долгожданная, ненасытная буря вступает в свои права, и дождь начинает отбивать неровную дробь; и кроме этой нестройной дроби ничего больше не существует. Локи молчит, и молчание его красноречивее любых слов; её же слова гудят и саднят, и натирают наждачной бумагой где-то в груди - а ведь всего несколько мгновений назад они сорвались так просто, так легко и правильно, что Джейн сама им поверила. Локи кажется тоже поверил. Он проводит обманчиво-тонкими пальцами по мокрым, отяжелевшим из-за разгоревшегося дождя волосам Джейн, подцепляет влажную прядь, и это пожалуй единственное, что он может подарить ей, чем он в праве ей ответить. И девушка не знает, от чего дрожит больше: от грозовой прохлады и пробирающей до костей сырости или же от прикосновения чёрствой ладони, холодной, словно вешние воды. Просто так наверное бывает, что сказки не становятся чуть реальнее, если начать верить в них немного больше; а в той сказке, что Джейн очутилась, как и в сказках затерянного детства, нельзя забывать самого простого и очевидного: любому принцу, пусть и не самому благородному и честному, пусть замкнутому, язвительному и отчуждённому, самому неправильному принцу во всех мирах, о которых она только знала, нужна принцесса, а Джейн принцессой никогда не была. И ей безумно жаль, жаль до беззвучного стона, до ноющей, тянущей, щемящей и не желающей отпускать её ни на секунду боли, что не в её силах что-то изменить, что та пресловутая «правильность», не раз выручавшая её прежде, не сумеет ей помочь, только не в этот раз, лишь потому, что Джейн безвозвратно опоздала. Просто душа его, запрятанная за семью стальными замками, отныне и тиха, и спокойна, и тверда, и не хватит никаких слов, чтобы растопить её. Просто любить она научилась только сейчас, Локи же разучился давным-давно.