Меч и ножны

Каменный пол обжёг ноги льдом. Она не почувствовала, не вздрогнула: холод не добавил, но и не отнял боли. Стараясь двигаться тихо, поднялась, пошатнулась. Озноб покрыл мурашками обнажённую кожу. Макария помнила, как угас очаг: когда она, улыбаясь, скинула хитон, пламя всплеснуло пухлыми, оранжевыми ладошками, возмущенно зарделось – и потухло. Оставило напоминанием несколько углей. Тогда ей было жалко огня: пусть бы отсветы скользили по черным крыльям, пусть бы оживляли румянцем его кожу, делали губы более теплыми… Ледяные губы. Жестокие руки палача. Хотелось замёрзнуть, как очаг, который сейчас уже, наверное, покрылся инеем. Сползти по каменной стене – и обратиться в неподвижное, не думающее, не осознающее изваяние. Не чувствующее боли. Боль поселилась внутри – горячая, раздирающая, постыдная. Засыхала вперемешку с ее ихором и его семенем на посиневших бедрах. Боль тупая, ноющая – гнездилась в остальном теле: синие, фиолетовые, черные следы пальцев – на плечах, на груди, на руках, распустились диковинными цветами. Я не люблю цветы, хочется крикнуть Макарии, крик стынет в горле, когда она видит себя в зеркале. Она настаивала на зеркале в соседней комнате, когда готовила эту ночь. Хотела полюбоваться – правда ли, что девушки, когда станут уже женщинами, улыбаются по-особенному? В серебристых глубинах – измученное лицо с искусанными губами (губы горят нестерпимо, это от его поцелуев), и в глазах больше боли, чем в остальном теле – острой, горькой, вот-вот выльется прозрачной жидкостью из глаз… Отражение выглядит жалко. «Пожалуйста, скажи, что это не со мной, - просит отражение взглядом. – Так ведь не бывает. В песнях… в олимпийских историях… так не бывает!» Петля рыданий захлёстывает горло, она отворачивается от отражения, сползает на пол и закрывает лицо руками, глуша тихий, рвущийся изнутри вой. Она не помнит, когда в последний раз плакала – она же дочь Запирающего Двери, в конце-то концов, но всхлипы идут на приступ и вырываются из груди обезумевшими пленниками из темницы, и перед глазами стоит усталое лицо Нюкты-Ночи: «Что я тебе говорила, девочка? Он – чудовище. Он умеет только причинять боль. Что же ты плачешь, дочь лавагета? Ты ведь получила то, что хотела?» Я получила то, что хотела, - распухшие губы, на которых – настойчивый вкус ихора, силятся изобразить улыбку, за которую ее прозвали светочем подземного мира. Я получила его. Я только не знала, что будет так больно. Не может же первая ночь любви быть такой. Я спрашивала. У Афродиты («О-о, это был Арес, он был так хорош!») У бабушки («Зевс доставляет удовольствие даже когда берет силой…»), у Гекаты (таинственный и многозначительный мечтательный смешок). Я спрашивала у матери – и видела по ее затуманенным глазам, по покрасневшим щекам, что в ту ночь у них с отцом было не так. «Знаешь, у кого было так? – ласково шепчет Нюкта. – У Медузы Горгоны, которую изнасиловал Посейдон. Ты скажешь, что она не любила его – легче ли тебе станет, дочь Владыки? Ты и теперь будешь утверждать, что получила то, что хотела?» Голос настойчив, мягок, вкрадчив. Повсюду: идет из углов, от наполненной прохладной водой ванной, от флаконов с притираниями, с потолка. Словно Нюкта в материнской заботе спрыгнула со своей колесницы и растворилась в воздухе маленькой комнатки – чтобы наставить на путь истинный глупую дочь своего Владыки. Голос веет холодком, мягко напоминает о том, что в наших желаниях может таиться зло, тащит за собой, настойчиво ведет в прошлое, и Макария послушно идет, потому что в прошлом нет боли. Только заблуждения. * * * - …всё-всё! Ещё лепешку – и с крыльев упаду! Кому-нибудь на голову. - Зевсу, - предлагает Эмпуса. - Гере… - мстительно шипит Ламия. Гипнос жуёт лепешку и серьезно размышляет над такими возможностями. - Афродите? – робко предполагает он. - Она с Аресом, - напоминает Макария. Гипнос ухмыляется. Откладывает недоеденную лепешку. И – под общий хохот: - Тогда я уж лучше издалека на нее настоем побрызгаю! Упархивает по своим делам – смыкать смертным веки волшебным настоем, оделять людей и богов вереницей сыновей – сновидений. Эринии Алекто прилетело крылом по уху, и она грозится богу сна вслед: «Крылья выщиплю, гусак проклятый!» - Он красивый, правда? Беспамятная Лета поднимает голову от рукоделия. Вяло роняет: - Да. А кто? Ламия поправляет причёску, цокает языком. - Красавец, ничего не скажешь, милая… Правда, ветрогон, а всё же красавец. И остальные закивали, запереглядывались. Начали подмигивать друг другу: вот наша царевна и на юношей заглядываться стала. Вот и правильно. Есть на кого заглядываться. О Гипносе ведь даже на земле аэды что поют? Правильно, прекрасный. Правда ведь прекрасный, хоть с Гермесом равняй, хоть с Аресом: русоволосый, сероглазый, красивый на заглядение, с этой своей улыбочкой, с белыми-то крыльями… Есть, есть в подземном мире, на кого заглядываться, пусть чванные олимпийцы захлопнутся! Правда, у него десять тысяч детей, зато ни одной жены. Ну, ты же понимаешь, Макария: один красивый мужчина (не считая Владыки, конечно!) на весь мир… Макария не слушала. Пряталась за светлой улыбкой. Не позволяла губам выговорить: «Не один». Ни к чему им вспоминать, что не только у Гипноса – русые волосы, серые глаза, крылья… Черные крылья – не белые. Волосы не вьются, не прыгают по щекам упругими локонами – лежат ровно, перехваченные ремешком. Глаза никогда не искрятся смехом: любой смех умрет в судорогах, напоровшись на остриё такого взгляда. Таким он был в её первом воспоминании: тогда она, совсем девочкой, пробралась на отцовский пир в честь возвращения их с матерью в подземное царство. Казалось несправедливым: сидеть с подружками, когда остальные пируют?! Стащить шлем у отца было легче лёгкого. Макария скользнула в наполненный шумом и песнями мегарон, радостно огляделась: здесь нет танцев муз, как на олимпийских пирах, и Аполлона с его вздохами и картинными позами, зато есть Гермес со сплетнями, а Ламия и Эмпуса вышли плясать, и у них выходит так красиво! А еще… Одинокий мечник появился в зале во время танцев. Без поклона подошёл к отцу, и Макария заметила, как побледнело и посуровело лицо матери. Лица других подземных исказила явная досада. «Явился», - прошипел кто-то из стигийских. Кто-то шептал: «Давно не было видно!» А Керы, извиваясь, повествовали о каких-то войнах, морах… - Хорошо, Убийца, - тихо обронил Аид, и Макария любопытствующим взглядом зашарила по черным крыльям. Лица Таната Жестокосердного она так и не видела. – Пируй с нами. Остальное потом. Тот отошёл, встал у стены. «С братом не поздоровался», - удивилась Макария. Нашла глазами Гипноса – тот весело повествовал: «Ну, раз Чернокрыл здесь – значит, дела на поверхности получше пойдут!» Потом Убийца повернулся – и Макария забыла, что хотела рассмотреть его лицо (какой смысл, они всё равно с Гипносом близнецы). Меч на его поясе тянул и звал. Черный, лишенный ножен металл пел что-то об отсеченных прядях, о покое, подманивал, обещал рассказать многое… Макария не заметила, как обошла танцующих, приблизилась к гонцу отца, о котором ей так старательно старались не рассказывать (а она всё равно знала). Протянула руку – коснулась холодного лезвия, сомкнула вокруг него пальцы, чувствуя его песню… Она не заметила, как вздрогнул Танат, как отшвырнул свой кубок отец, смутно почувствовала только: что-то сорвалось с головы. Потом был крик ужаса, и она не сразу поняла, что кричит мать. И что хтоний - в руках у Владыки, призвавшего свой шлем. И что все взгляды в зале устремлены на неё, уцепившуюся за самый страшный в мирах клинок. Потом она подняла голову – с доверчивой улыбкой, полной восторга – меч всё еще пел! – и увидела его лицо. Бледное, с жесткими чертами, словно высеченными в скале, с пронзительными говорящими глазами. Непохожее на лицо Гипноса-Сна. - У тебя хороший клинок, - сказала она. – Ты не сердишься? Не размыкая взгляда, он молча, медленно поднял руку. - Не трожь её, Убийца! Ни раньше, ни позже Макария не слышала у отца такого голоса. Когда её подхватили отцовские руки, она с удивлением посмотрела на лицо Аида – и ей показалось, что она видела страх. Только ведь Владыка ничего не боится, так что она, наверное, рассмотрела неправильно. - Острый, - радостно сообщила девочка и показала порезанную ладошку. – Вот. Владыка передал дочь жене. Углом губ выговорил: «Унеси её». Он так и стоял напротив своего посланца, странно сутулясь, будто готовясь заслонять кого-то собой. Из угла отчаянно визжала флейта, стараясь заполнить собой неловкое молчание. Макария видела белое лицо матери. Её прыгающие губы. Слушала прерывистый шепот: «Сейчас я перевяжу. Больно? Не надо так делать, не надо так делать…» - и пораженные глаза подземных. И извивалась в материнских руках, потому что не это хотела видеть. Уже на пороге ей всё-таки удалось поймать взгляд чернокрылого мечника. «Невидимка, ты решил, что я могу ударить её?! – спрашивал взгляд. – Я не причинил бы вреда твоей дочери». - Он бы меня не ударил! – возмущалась она потом, когда мать поливала её ладошку целебными отварами. – Он сам так сказал! Потому что я папина дочка и царевна. А его меч… Мать всё молчала и не понимала (мама не умеет читать по глазам, это Макария заметила давно). Потом убрала со лба дочери рыжий локон. Прижала к себе, обволакивая сладким, нарциссовым ароматом. - Не нужно так с Жестокосердным, дочка, - её голос подрагивал. – Никогда не касайся его клинка. Макария подумала, что заведёт свой. - Он папин друг, - попыталась объяснить несмышленной матери. Ответ пришел спустя долгое время, донесся сквозь сон. - Он чудовище. - А у нас их тут много, - пробормотала, валясь головой на мягкую подушку. – Эринии… Гипнос тоже… Почему-то казалось, что мать не согласна. - Чудовище… Возмутительно красивое, верное, состоящее на службе у ее отца и не замечающее свою царевну в упор. Подземные перемигиваются, пересмеиваются: царевна считает Гипноса прекрасным! Макария, любимица Владыки, душа Персефоны, ищет общества бога сна! Чьего общества еще прикажете искать, когда этот, второй, не обращает на неё внимания?! - Царевна, - короткий наклон головы, скользящий мимоходом взгляд. Столько же почтения он отдаёт Персефоне – малая часть того, что выпадает на долю его Владыки и друга. Танат верен только одному и свои привязанности ни с кем делить не намерен. «Со мной поделит», - думает Макария, танцуя под сенью тополей, плещась в водах Ахерона, ненавязчиво попадаясь на глаза отцовскому гонцу – и оставляя его полностью равнодушным. У него не железное сердце. Они лгут. Железо не способно на преданность. А если он предан, значит, может и любить. Пусть даже сначала не любит, это необязательно. Мать тоже сначала не любила отца. Зато теперь она мысленно с ним даже восемь месяцев, которые приходится проводить на поверхности. - Есть чувства, настолько глубокие и сильные, что на них нельзя не ответить. Рано или поздно… - скажет однажды мать. И будет смеяться над заявлением дочки: «Тогда я тоже хочу, чтобы меня похитили». Отец бы не смеялся. Он бы встревожился. Отец знал бы: дочь лавагета не склонна мечтать. Она склонна строить далеко идущие планы. И получать то, чего хочет. - …давно пора бы уже на молодых людей заглядываться? Ты оглянись вокруг, милочка: здесь, на Олимпе… Макария улыбается. Светло и радостно, в лицо Деметре Плодоносной. Полыхает рыжими кудрями, блестит глазами в предвкушении. Здесь, на Олимпе, кого только нет! Арес, и Аполлон, и Гермес, и Деймос с Фобосом, и Кратос, и Зел, и много юных богов. Каждый с охотой снарядит богатую свиту с подарками, явится с певцами и цветами – просить в жены царевну подземного мира… Только этого не будет, бабушка. Потому что светоч подземного царства – дочь лавагета, читающая по глазам. Потому что молодые и прекрасные заведут себе много молодых и прекрасных любовниц. Потому что она знает, кто влюбляется намертво и навсегда: мечники с пронзительными глазами, с печатью предназначения на лице. Которых остальные считают чудовищами. Верные. Хорошо, что Деметра Плодоносная не умеет читать по глазам. Какой крик она бы подняла… Внучка желает, чтобы её похитил гонец царя подземного мира. Друг её отца и самое жуткое чудовище, какое только бывает. «Не говоря о том, что он тебе в дедушки годится!» - с удовольствием воображает Макария крики бабушки, бродя по садам Деметры. И зловредно хихикает под нос, представляя ответ: «Ага, чтобы похитил, а потом сразу сделал своей. Да-да, бабушка, никакой свадьбы, это успеется. Да, ты не ослышалась, я хочу, чтобы меня похитил и взял силой Танат Жестокосердный… ой, куда это ты падаешь, о прекрасная Деметра?!» Только ведь чтобы это дурное чудовище затащить на ложе, нужно ему внушить определенные мысли, а это как-то сложно сделать, если чудовище на тебя и не смотрит. Остаётся ловить раздражающие шепотки: «Отнимает жизни!» - «Безжалостный!» - «Жестокосердный!» - представлять, какой будет их первая ночь… И разговаривать с Гипносом. Улыбающимся, белокрылым, безмятежным, непохожим на близнеца. Но у него тоже русые волосы. И серые глаза. И прямой нос, и подбородок с ямочкой, и высокие скулы, и губы тоже тонкие, и приходится довольствоваться тем, что видишь. - У твоего брата вообще женщины были? - У Чернокрыла? - Гипнос каждый раз удивляется, когда Таната называют его братом. Говорят, Танат удивляется не меньше. – Так он у нас не по этому делу. Что ты так смотришь… эй, я не об этом совсем… тьфу ты, не говори никому, а то он же с меня голову и снимет. Братишка-Мом как-то сложил песенку о том, что Чернокрыл влюблён в свой меч. Забавная была песенка, правдивая. Меч и крылья – это для него важное. Для остального есть рабыни или прислуга. Макария забавно морщит нос и украдкой тянет из крыла у Гипноса белое перо – пригодится кого-нибудь из подруг щекотать. Меч, крылья и убийства – а больше для него ничего нет, так, что ли?! Вы не умеете читать по глазам. Вы не знаете, как это – годами видеть закрывающихся от тебя людей, ревущих детей, мотаться, направляемым рукой безжалостных Мойр – и не иметь силы остановиться, потому что тогда ощутишь жажду убивать. Быть заострённым клинком, не находящим ножен, привыкнуть к бездумной ненависти и страху окружающих и искренне считать, что тебя должны ненавидеть и бояться, потому что ты – чудовище. - И никто не пытался? – Гипнос прямо валится со скамеечки, на которой сидел, а Макария рассуждает, рисуя белым пером узоры в воздухе. – Что?! Завидный жених: сын Эреба и Нюкты, гонец моего отца… Бог сна честно изображает реакцию женщин на Таната. Макария кивает. Смеется. И думает: я подарила бы ему покой. Говорят, в его дворце никогда не горит очаг – я зажгла бы его. Заполнила бы пустоту, облегчила путы, потому что если хоть кто-то считает, что ты не чудовище – уже не так страшно… Вот только чтобы Танат принял этот подарок, нужно обратить на себя его внимание, а как сделать так, чтобы на тебя посмотрел тот, кто… - …видит только свое предназначение, я тебе говорю! Гипнос недоуменно смотрел на смеющуюся Макарию. Потом столь же недоуменно принял её поцелуй в нос. Шутливо замахнулся пестиком – конечно, шутливо, кто осмелится ударить царевну подземного мира?! Разве что кто-то, кого она заставит драться с собой. - И если уж ты о предназначениях… а что ты выберешь? Если что – я тебе всегда вторую ступку, пестик, опять же, штук пятьдесят сыновей своих выделю… Макария, сияя, поднимает перо. И торжественно возвещает: - А я отберу предназначение у Убийцы, а то он многовато о нём думает. И вообще, я как смерть, буду гораздо более симпатичной. Гипнос смеётся так, что расплёскивает свой отвар, и Макарии хочется спать – и она укладывается прямо здесь, на поросшем белесой травой берегу Коцита. Потому что знает, что будет видеть прекрасные сны о поединке двух мечников. Всё-таки она не зря тренировалась с отцом все эти годы. …Гипнос в тот день не смеялся. Вроде бы, стоял бледный, приоткрыв рот, смотрел, как она, смеясь, бросает Убийце: «Бездарно дерешься!» Макария не могла бы сказать точно, потому что тонула во взгляде второго близнеца – того, который стоял, опустив меч, и думал не о проигранном бое, а о ней. Она знала, что о ней, знала, что он увидел её, знала: невидимая стрела сорвалась с тетивы, попала в цель, засела – не вытащить. И веселилась с нимфами, шептала матери успокаивающие слова, искала глазами отца – а сама думала: пусть бы он смотрел еще. Жадно, вбирающе, как миг назад. Две русые пряди грели ладонь. Буду носить их с собой, - улыбнулась Макария, когда гонец отца сорвался с места и взвился под свод. У нас с тобой много встреч впереди, Убийца. Конечно, ты не заговоришь со мной сам. Будешь смотреть издали – смотри, я буду безмятежной, как ты всё это время, которое я искала твоего взгляда. Ничего, так ты только крепче ко мне привяжешься. Ты от меня не сбежишь. Пожалуй, я даже не буду настаивать на колеснице – крылья у тебя достаточно широки. Нюкта встретила её тем же днём, когда, опьяненная и счастливая, Макария бродила по золотым полям асфоделя. Подплыла, окутала прохладой. Учтиво поздравила дочь Владыки с победой: «Наконец-то смерть будет прекрасной и легкой, словно светлый сон!» И заговорила о снах, потом о Гипносе, о том, что Макария проводит с ним много времени, и она, Нюкта, очень рада, потому что любимого сына кто-то ведь должен приструнить, а то она сама не может количество его детей упомнить, и о том, что она всегда мечтала породниться с Владыкой… - Гипнос? – переспросила Макария рассеянно (в мыслях она еще кружилась там, на арене, в танце двух мечников). Ойкнула, когда Великая Нюкта вдруг схватила ее за плечо. - Так это не Гипнос?! – прошептала первобогиня. – Но если так, то ты ищешь его общества, потому что видишь в нём… дитя, опомнись. Опомнись, он чудовище! - Как все подземные, - задохнувшись, процедила дочь Владыки. – Тебе ли не знать, о Великая Нюкта! Тебе ли не знать, что подземные тоже могут чувствовать боль, любить, нуждаться в семье… - Кроме него. Убийца умеет только причинять боль. Опасайся своих желаний, дитя. Не говори, что я тебя не предупреждала. Макария не смотрела ей вслед. Тихонько поглаживала кончиком пальца две русые пряди на ладони. Пусть себе уплывает – таинственная, облеченная в темно-синее жена Эреба-Первомрака. Все в подземном мире знали, что Нюкта ненавидит младшего сына. Наверное, она бы хотела вместо него Макарию – блаженную смерть. Входящую в дома с колокольчиковым смехом. Дарящую избавление от мук. Светлую, как Гипнос-сон, чистую, как воды Леты. Но смертей теперь было две, и их пути часто пересекались. И Макария, беспечно танцуя по полям кровавых битв, замечала верные признаки: сначала короткие взгляды, потом они слились в один, преследующий неотступно, и черный клинок стал неверен, и значит, всё должно было случиться уже скоро… Она только забыла, что её отец – в прошлом лавагет. - Подойди, - сказал Аид. Он смотрел сурово. У Персефоны, замершей на троне рядом, были заплаканы глаза, и Макария с тревогой взглянула на мать: неужели размолвка?! - Мой гонец влюблен в тебя. - Он тебе сказал? Отец хмыкнул. «Слова - шелуха», - прозвучало в звуке. Что слова для того, кто с детства читает взгляды? «Убийца, прекрати прятать глаза. Если ты думаешь, что я не замечу, что у тебя на уме только Макария…» Танат зажмуривается, опускает голову, будто подставляя под карающий удар. «Собираешься просить её руки?» «Хватит, невидимка, - голос сух и зол, - не волнуйся о своей дочери. Я уже говорил: не трону её». «А её ты собираешься спрашивать?» «Чудовище и богиня? Гонец и царевна?! Я…» - это уже не голос, это взгляд, за взглядом пропасть глубже Тартара, в пропасти на дне – отчаяние. «Ты бездарно дерёшься. Вали резать пряди. Я поговорю с ней». В горле пересохло, в висках зашумело. Она недоверчиво смотрела в суровое лицо отца. - Что ты прикажешь, Владыка? Нельзя же кричать: «Прикажи мне выйти за него!» - да еще при матери… Персефона вздрогнула, поймав взгляд дочери. Подарила из зеленых глаз горячую мольбу: не надо! Приоткрыла дверь во вчерашний вечер. «Ну, конечно! Ты отдашь её! Своему дружку! Единственную дочь! Убийце! Жестокосерд…» «Нет, не отдам. Я знаю Таната много веков. Я понимаю, насколько тяжела может быть эта ноша». «Он обойдётся и без твоего разрешения – просто…» «Похитит её? – Аид ухмыльнулся, погладил бороду. – Зная Макарию, я не уверен, кто из них кого похитит». «Что же ты сделаешь, царь мой?» «Освобожу ей дорогу». - Я не буду препятствовать, - тихо сказал Владыка. – Поступай, как знаешь. Макария перевела недоверчивый взгляд на мать. Та коротко кивнула. С усилием разомкнула губы. - Я приму твоё решение. И закрыла глаза, чтобы не видеть улыбку дочери. Улыбку, исполненную давно принятого решения. Матери сами не подозревают, как часто бывают правы. * * * Сквозь зубы вырываются только редкие всхлипы, дрожь уже не бьёт. Мягкая губка, вымоченная в нектаре, охотно стирает с рук и плеч синие следы. Волосы нужно расчесать, чтобы они не поблёкли. Кубок божественной амброзии дарит новую силу, разгоняет тепло по венам, боль отступает, остаётся одно гнездо – большое, черное, возле сердца. Почему так, почему, почему… Настойчиво звенят в висках перерезанные нити – ножницы Мойр зовут новую смерть к своим обязанностям. «Он умеет причинять только боль. Он…» - Убийца, - шепчет Макария отражению. Только меч, только воздух под крыльями, только бесконечные взмахи-выпады-удары, да он просто не знает, что такое нежность, он не умеет быть ни осторожным, ни трепетным, привык разить, и вряд ли он сам знает свою силу, и интересно, когда он в последний раз обнимал девушку? Он пытался касаться её слегка – и каждое касание оставляло синяк на нежной коже. Пытался быть осторожен – и причинил боль. И если он сейчас слышал её рыдания за стенкой и понял, почему она плачет… Да, папа, мама, Нюкта (кто там еще на очереди?!), это тяжкая участь – быть с ним. Заполнять вечную пустоту. Отогревать вечную мерзлоту. Учить вечного воина нежности. Я сжимаю кулак, папа, как ты когда-то, когда тянул свой вечный жребий. Я шагаю вперед, мама, как ты – навстречу своему мужу и своей судьбе. Решение принято, о Великая Нюкта. Я получила, что хотела. Я рада этому. Танат сидел на ложе, зябко обхватив плечи руками. Крылья висели за спиной понурым грузом. Возле босых ног валялся скомканный хитон – наверное, первым его порывом было уйти, пока он не понял, что уходом сделает только хуже. Взгляд Убийцы упирался в меч, стоящий возле постели. Взгляд явственно говорил, что бог смерти с удовольствием бы пропорол себе глотку своим же оружием. Но бессмертного, к сожалению, этим не возьмёшь. Поэтому лучше бы его запихнули в Тартар. Потому что тот, кто причинил своей единственной такую боль… - Я не… - Танат умел разговаривать еще меньше, чем Аид. – Я ошибался. Я не должен был… Она села рядом с ним (он сглотнул, когда почувствовал близость её тела). Перебрала черные крылья. Шепотом просветила: - Похитители так не разговаривают. Тебе не понравилось? Я слишком неопытна, или… Он повернул голову, и наконец-то можно стало разговаривать без слов. «Не нужно притворства, царевна. Я был жесток с тобой. Потому что умею быть только жестоким. Я слышал, как ты плакала из-за боли, которую я причинил». «Убийца, тебе следовало бы поучиться у Афродиты. Она бы пояснила, что девушкам бывает больно становиться женщинами. И они плачут. Поскольку все бабы – дуры. А потом их слёзы высыхают, и они…». Прикоснулась к его губам – неспешно, тихонько. Лед тоже может быть приятен – когда пылаешь сама. И скользить пальцами по плечам, словно откованным из адаманта – приятно. Если вспомнить, что красавцы с мягкими плечами – слишком непостоянны и изменчивы. Он не касался, её, не отвечал на поцелуи – и это было тоже к лучшему, потому что когда у тебя нет собственного тепла, чтобы дарить, - остаётся принимать чужое и не мешать, только ощущать щекочущий шепот: «Так нравится?» - Ляг, - она слегка подтолкнула его ладошкой. – Ты когда-нибудь бываешь расслаблен? - Сейчас, например. Она тихо засмеялась, лаская его плечи – твердые от напряжения. Хорошо, что он так заговорил. Хорошо, что больше не смотрит на свой клинок – только на неё. Что его руки, направляемые её ладонями, больше не оставляют синих следов на бёдрах. - Закрой глаза. Представь себя в бою. И противник – невидимка. И нужно вздохнуть, опустить плечи, слиться с воздухом, чтобы услышать его шаги, дыхание, - она ощущала, как тает напряжение под её пальцами. – Вспомни наш танец, там… что может быть прекраснее двоих, когда они чувствуют друг друга? Когда бой переплавляется во всё, что ты захочешь – песню, фреску, улыбку. Когда воздух так податлив под клинком… Они думали, мы непохожи. Мы непохожи. И созданы друг для друга. Как меч и ножны. Когда она опустилась на него сверху, боль не пришла. Когда сливаешься с тем, чего тебе так долго недоставало, - это не может ранить. И движения были медленными и плавными – не страстный пожар Флегетона, не бурные воды Коцита – целительные, неспешно набегающие одна на одну воды Леты. Лета не позволяет забываться в любви и наслаждении – нужно же кому-то исправить эту несправедливость. Тихо, неспешно, волна за волной, так губка лекаря, напитанная целебным отваром, касается открытой, кровоточащей раны. Я отказалась от целения многих, чтобы исцелить одного, - подумала Макария. Как странно. Можно было бы сказать – Судьба, только отец не любит, чтобы поминали Ананку. Волна за волной, волна за волной, волны гасят голод внутри и понемногу захлёстывают с головой, и дышать трудно, будто гребешь против течения, и остаётся только его изменившийся взгляд, и долгий вдох, когда глубина наконец отпускает, и сладкая истома, как после долгого купания, и ощущение неразделенности… И нити Мойр больше не звучат – отступили на время. Она долго не могла выровнять дыхание. Чувствовала – он смотрит. Вряд ли на лицо – лицо скрылось за волосами, растрепавшиеся волосы вообразили себя новым пламенем этого очага и возжелали занять побольше места. Он коснулся капризных локонов, убрал. Осторожно дотронулся до белой шейки – не оставил ни одного синяка. - Устроим поединок? – в полусне спросила Макария. – Рано или поздно ты начнёшь переубеждать меня. Сделай это, пока мы не оказались на брачном пиру. Потом будет поздно. Убеди меня в моей ошибке сейчас. Помолчала, вслушиваясь в то, как он безмолвно перебирает свои выпады и её ответные удары: «Я старше». «Радуйся, что у тебя молодая жена». «Я отнимаю жизни». «А что, мои ножницы уже и не считаются?» «Я только гонец». «И правая рука моего отца. И сын Эреба и Нюкты». «Олимпийцы будут в ужасе». «Покажи мне того подземного, кого это волнует». - Ты видела мой дворец? – наконец спросил он тихо. – Тени детей. Каменные стены. Очаги не горят. И повсюду – пряди волос… И там нет гинекея. - Обставь для меня пару комнат – и не надо большего. А очаги я могу зажечь сама. Сжала-разжала ладонь – и в очаге плеснули крылья пламени. - Я чудовище. - Моё чудовище, - уточнила Макария, улыбаясь огню. Огонь одобрительно кивал. – Знаешь, я приготовила тебе подарок. - Ещё один? Макария кивнула, поигрывая русыми прядями, так похожими на те, которые она отсекла не так давно. Наверное, это странно – получать подарки впервые за невесть сколько сотен лет. В особенности если кто-то вдруг решил подарить тебе себя. Неподалёку от очага лежит и ждет подарок, бережно обернутый в темную ткань. Черная бронза и мелкая россыпь кровавых гранатов. Ножны для самого страшного в мире клинка.