Молитва.

В мастерской становится слишком темно для моих глаз. Но я не могу оторваться от работы. Южные ночи черны. Черны, несмотря на неугасающие огни на улице. Я думал, что это в Испании осталось языческое наследие. Оно переродилось, сроднилось с католической церковью, назвавшись ночью святого Хуана, но осталось языческим. Я думал, что это только в Испании, но нет. Италия все лето озарялась смехом и всполохами пламени. Это такая форма молитвы, как считают люди. А по мне, так существуют каноны, которые не стоит нарушать. – Перестань вертеться. Не могу поймать тени на твоем лице. – Вот и не омрачай мое лицо тенью, – он смеется и откидывает кудри на спину. Смотрю на него выжидающе. Пока он снова устроится, чтобы сидеть неподвижно, пока поправит волосы, пока почешет маленький аккуратный нос. – А каким я буду святым? – спрашивает, но не подходит к холсту. Он опытный натурщик. Знает, что лучше не мешать мастеру. Да и по рисунку еще ничего не понятно. – Ты? Святым? Никогда не будешь, – делаю вид, что не понял вопроса. Почему-то мне нравится с ним играть. Нравится его провоцировать колкостями. Он никогда не обижается. Лишь дерзит в ответ, но делает это так очаровательно. Так улыбается при этом. – Отчего же? – он хлопает глазами и вступает в игру. – Из меня вышел бы отличный святой. Даже представить не можешь, какие чудеса я уже вытворяю. Но будет одна маленькая проблема. Он вздыхает и явно еле сдерживается, чтобы не откинуться назад в более расслабленной и раскованной позе. – Всего одна? И какая же? – я хмыкаю и зажигаю новые свечи. – Будет очень трудно найти хорошенького натурщика для моих икон. – Можно писать копии, – сам не понял как согласился, что его святость вполне возможна. – Это не то. Это все не то, ты же знаешь. Я сам рисовал копии. Они могут быть хороши, но запомнят только первоисточник. – И модель, – добавляю скорее себе, чем ему, но он радостно цепляется за эту фразу. – Правда? – так искренне радуется, как мальчишка. Он и есть мальчишка, в общем-то. Я знаю его уже несколько лет, но с тех пор он совершенно не повзрослел. Разве что стал лучше позировать. Но сейчас он вскочил со своего места, как совсем неопытный. – Нет, если будешь так вертеться, – мне приходится подойти к нему и самолично передвигать его тонкие ноги, перекладывать его изящные руки, поправлять искристые от огня свечей кудри. – Прости, – он вдруг стал серьезным. Даже повзрослел как будто. – Я могу долго не двигаться. – Знаю, – мне захотелось его успокоить. Похвалить. Но я отчего-то сдержался и ограничился этим сухим «знаю». Часы летели вместе с частыми тонкими мазками. Холст оживал. День за днем, вечер за вечером. В основном мы молчали. Я был поглощен работой, а он... Он просто не хотел мешать, я думаю. Как-то раз я поймал на себе его внимательный взгляд. – Еще немного, и я подумаю, что ты хочешь меня нарисовать, – я усмехнулся. Я красив, но не рядом с ним. Нет, никто не сравнится с ним. Это как солнце и свеча. Как драгоценный камень и цветное стекло. – А даже если хочу? – спокойно ответил он. – Лучше не стоит, – он смутил меня? Да, смутил. Я склонился к холсту. Как хорошо, что мальчик сейчас не видит моего лица. – Почему? – спросил искренне и удивленно. – Я видел, как ты рисуешь, – решаю отшутиться. Нет, рисует он красиво. Он достойный ученик своего учителя. Но лишь ученик. Что служит вечной издевкой в его сторону. Мальчик вздыхает. Кажется, он обижен. Да, не стоило ему грубить. Я уже жалею о том, что сказал. Иногда я думаю, что мне стоит вовсе молчать. Зачем говорить, когда есть холст? Пусть все скажут мои картины. – Понятно, – он улыбается. Делает вид, что мои слова его не тронули. Может, он уже привык к таким словам? – Знаешь, не слушай меня. Я сказал глупость. Ты хорошо пишешь, правда. Лучше этого только рисовать тебя самого. – Не оправдывайся. Я и сам знаю себе цену, – отмахивается и делает вид, что его не волнуют мои слова. Чертенок. – Думаешь, ты первый мне это говоришь? Я молчу. Я знаю, что я не первый. Не второй. И он слишком хорош для того, чтобы я стал единственным. Руки дрожат, и я откладываю кисть. Чтобы успокоиться, размешиваю новую краску. Сам виноват. Знал же, что рисовать его будет непросто. Но неповторимо. Это я тоже знал. Мальчик видит, что я отвлекся от холста, и встает, разминает затекшие ноги. Медленно потягивается. С таким удовольствием, что чуть ли не урчит. – А почему ты не рассказываешь о себе? – он вдруг подходит совсем близко. – Нечего тут рассказывать. – Почему же? Ты учился у Боттичелли. Да и у моего мастера многое перенял. Моего мастера. Так легко и открыто он это говорит, будто Мастер принадлежит ему. Впрочем, в этом есть своя истина. Но на его месте я был бы осторожнее. Настолько, что постарался бы не оказаться на его месте. – Вот видишь, ты и сам все знаешь. – Нет, не все. Твой отец был художником? А мать? – А мать монахиней. Как и отец, впрочем. Он долго добивался того, чтобы с них сняли обет, – я не люблю эту историю. Слишком много шуточек довелось услышать. – Это невероятно! – он искренне радуется и, кажется, не собирается сально шутить. – Обойти все запреты ради любви. Добиться своего, преодолев устои и правила. – Я бы так не смог. – Даже ради любви? – это отблеск свечи в его глазах или маленькие дьяволята? – Не знаю, – я задумался и отложил баночку с краской. – Не думал об этом. Вдруг он приблизился и положил свои тонкие руки на мои плечи. – Я тебе нравлюсь? – пытаюсь отвести взгляд, но он не дает. Смотрит мне прямо в глаза как на допросе. При мысли о допросе представляются костры инквизиции. Но его светлый ангельский лик почти тут же их затмевает. Ангельский? Нет, он дьявол. – Вижу же, что нравлюсь. Знаю. – Пойми, дело не в этом, – мягко, но настойчиво снимаю его руки со своих плеч. – Я слишком хорошо знаком с понятием грех. Не на практике, Бог уберег. Я так воспитан. – Ты боишься ада? Но зачем же превращать свою жизнь в ад? Зачем отказывать себе в счастье? – он удивлен, но не проявляет настойчивость. Впрочем, он по-прежнему слишком близко. – Боюсь, – честно признаюсь я. – Да и... Можно вырвать человека из монастыря, но монастырь все равно в голове останется. – Но это же не ты. Это твои родители. Ты свободен от них. – А церковь? Общество? Совесть? – внезапно я понял, что перебираю его волосы и глажу лицо. Он не отстраняется. Напротив. Лишь тянется навстречу. – Забудь о них. Твоя молитва – картины. И она быстрее долетит до Бога. – Уверен? – Конечно! Я отхожу от него и возвращаюсь к холсту. – Тогда давай помолимся, – смущенно улыбаюсь. Он вздыхает и усаживается на место. Мне осталось совсем немного работы. Когда я завершаю картину, с нее на меня взирает Святой. А на святого из-за моего плеча смотрит мальчишка. – Это действительно я? – он такой радостный и счастливый, будто его рисуют в первый раз, а не, дайте подумать, в сотый? В тысячный? – Нет. Ты другой, – замечаю и поворачиваюсь к мальчику, а он удивленно изгибает бровь. – Я не про внешность. – А какой я? – он игриво посмеивается. – Ты чертенок. Маленький дьявол. – Искуситель? – он приближается ко мне, а я не могу бежать. – Не без этого, – быстро облизываю свои пересохшие губы и понимаю, что проиграл. Мальчик тянется ко мне, расценив мой жест как разрешение. Но был ли я против? Долгий жаркий поцелуй. От него пахнет медом, от меня мастикой. Мы падаем на пол, и он срывает с меня одежду, перепачканную в краске. На нас смотрит Святой с его лицом, но мне это не важно. Вдруг все, кроме него, утратило смысл. Все сомнения сдались, осталось лишь желание. Лишь любовь? Он жарко стонет от моих прикосновений, тянется навстречу, просит еще. Я схожу с ума от его сладких губ и отдаюсь инстинкту. А мальчик отдается мне, выгибается, бесстыдно движется навстречу. Это падение в бездну, это самая честная молитва, это безумие. С моими последними толчками он кричит в голос, будто одержимый. Я врываюсь в него все жестче и, кажется, наконец-то узнаю Бога. В этом нет ничего кощунственного. Быть может, это тоже молитва. Мальчик изливается мне в руку. А я оставляю всего себя внутри него. Сейчас он действительно мой. И в этот миг я его единственный. Мы лежим, обессилев, крепко обнявшись. Он расслабленно прижимается ко мне и вскоре засыпает. Я беру его на руки. Такого родного и невесомого. И отношу на софу. Пусть поспит. Пусть увидит самые добрые сны. Сижу и смотрю на него, поправляю волосы и укрываю покрывалом. Его веки подрагивают, а губы что-то шепчут. Мне кажется, это имя. Чужое. Ловлю себя на мысли, что не так важно, что оно не мое. Такой уж он – маленький дьяволенок. Самый нежный и чистый ангел на свете. И пусть он такой – искренний, дикий, бесстрашный, необузданный и немного язычник, но таким его запомню я. Его затуманенные страстью глаза, искусанные губы. Его вскрики и лоб в испарине. Этого у меня не отнимет никто, мои воспоминания ничто не выдаст. Пусть говорят картины, а не художник. С их слов мир запомнит его как Святого. И от каждой иконы с его лицом в памяти останется его настоящее имя. Он этого достоин. Знаю, что так и будет.