Они падают вместе

Им не будет больно, потому что они упадут вместе. Темная комната без окон. На стенах - светло-зеленая, почти больничная плитка, заляпанная чем-то темным. Бурым, серым, коричневым. Красным. Обрывки обоев по углам, занесенные сюда сквозняком. Зияющее око дверного проема. Пустошь для эмоций. Бутылки. Повсюду бутылки. Целые, битые, раскрошенные в пыль, втертые в его ладони. В ладони того, кто предпочел умирать в тысячный, может быть, раз. И каждый раз - понарошку, шутя, заливаясь искусственным смехом и некачественным алкоголем, надеясь, что этот раз - последний. Неровные полосы шрамов на запястьях, на каждом из них. И тусклый мелькающий синтетический свет под потолком. Намокшие джинсовые колени торчат из воды. Ванная все-таки наполовину пуста. Он курит и улыбается, закатив глаза с желтыми белками. А ведь Химчан когда-то был таким красивым. И ярко-оранжевая точка в его костлявых пальцах кажется живым светлячком, по чистой случайности залетевшим сюда, в эти остатки комнаты, в эту грязь. Если он уже давно мертв, то почему все еще дышит? Глаза перестали видеть свет, уши перестали слышать музыку, кожа перестала чувствовать тепло. Теперь она чувствует только боль. Вечную, поглощающую без остатка, испепеляющую. И правильно. Вокруг теперь только пепел, а он сам - прах неправильного феникса, который уже не возродится. - Ты у меня просто душка, - больной всхрип из-за уха, прикрытого сальной пепельной прядью. Вторая пара рук вырастает из его спины, вжимает худощавое бледное тело в серую стенку ванной, сминает податливую иссушенную кожу, накрывает соски. Химчан открывает глаза и смотрит вверх. - Я знаю, - шепчет он. Голосовые связки перерезаны уже давно. Проткнуты в порыве страсти ножом. Гуковым. Но тот не мог ничего поделать с этим - его любовник так сексуален, когда захлебывается дымом... - Хочешь, я тебя трахну? - смешок, больше напоминающий воронье карканье. И если он, Химчан - ворон, то его Ёнгук - зимнее дерево без листьев, погибшее, иссушенное, мертвое. Мертвое. - Хочу. Гук прижимается когда-то мощной, широкой, а сейчас ввалившейся грудью в холодное ржавое железо, кладя голову на острое плечо, и опускает свои руки-ветки в холодную воду. Химчан запрокидывает голову. Да, вот так. Еще ниже, еще глубже. Глубже в холод. В пустоту, из которой нет выхода. Они упадут туда, сделав шаг. Они уже на краю. Но им не больно, потому что падают вместе. Мокрые пальцы поднимаются из воды, прочерчивая влажные полосы по коже. Эти полосы блестят в свете мигающей под потолком лампочки. Прямо до тонкой, жилистой шеи - Химчан выдыхает - ногтями по шраму. Дальше, обводя скулы. Два пальца в рот. Три. Ёнгук довольно улыбается, наблюдая сбоку за этим представлением. Странно, что язык еще теплый. Эти же три пальца - только в ёнгуковом рту. И вязкая, перемешавшаяся слюна на них с привкусом тлена и прогоревших насквозь легких. Идеально. Они идеальны друг для друга. Иначе разве стали бы они падать? И Химчан непослушными когтями расстегивает ширинку под серой водой. Ему необходима новая доза. Доза его наркотика с именем Бан Ёнгук. Он не чувствует желания, но захлебывается потребностью - чтобы Ёнгук трогал его, мял, бил, кусал, царапал... Дрочил ему. Только Ёнгуку было подвластно то, на что у самого Химчана сил уже не хватало - возбудиться. И Ёнгук делает это. Он проскальзывает под мокрую грубую ткань, сильно сжимая член, теребя его пальцами, стискивая до болезненных химчановых стонов, и только тогда, когда лицо Чана страдальчески сжимается от невозможной агонии, он чувствует, что у него встал. Только так. Теперь только через боль. Дымящийся окурок дрожит в пальцах, обжигая их подушечки, но он не чувствует. Поэтому он просто подносит бычок к своей ключице и тушит о бесполезную кожу. Ресницы дергаются и застывают. Внизу, от сжатого кулака Ёнгука, возникает что-то, похожее на тепло. И колени самопроизвольно раздвигаются шире, подставляя больше. Джинсы трещат безнадежно. - Вставай, детка. Приказывать у Ёнгука всегда получалось лучше всего. И послушный Химчан поднимается, разворачивается. С него стекает грязная серая вода. Я отдамся тебе, как и миллионы раз до этого. Помнишь, как это начиналось для нас? Но в глазах Бана - сумасшедшее, горящее желание. Он полностью обнажен. Его член торчит в полной боевой готовности, а безволосая грудь вздымается в такт сердцебиению. Химчан знает, потому что у них одно сердце на двоих. Джинсы Химчана остаются плавать в мутной воде ванной, а сам он стоит внутри, подставив заботливому Гуку синие вены. Исколотые насквозь вены. Вены в бордовых разводах синяков. Вены в темно-сиреневых точках, будто сыпь. Но то не сыпь, то - смерть. Следующее, что помнит Химчан - мигающий тусклый свет над головой, затуманенные кайфом глаза напротив и огромный член в своей неразработанной заднице. Двигающийся. Вдалбливающийся. Разрывающий внутренности. И вроде что-то даже с треском разлетается внутри, но Химчану не больно. Ему не больно, потому что они падают вместе. Ёнгукова рука все еще неустанно дрочит где-то внизу, а его обкусанные в хлам губы смыкаются на сигаретном ожоге на ключице. Вкусно. Химчан вообще вкусный, наверное. И Ёнгук очень-очень хочет поселить его частичку внутрь себя. Поэтому кусает до крови и тут же зализывает. Черт, какой же Химчан соленый все-таки... С привкусом сигарет и сладковатого наркотика, что гуляет по венам. И Гук уже не уверен, кровь ли внутри него. Химчан такой нереальный. И Ёнгуку очень хочется показать ему эту нереальность. И он берет с пола драный, в пятнах грязи и пыли, черный галстук. Выгнутая шея Химчана такая соблазнительная... А перед глазами Химчана - такие красивые разноцветные пятна... Круглые, как фонарики. Да, точно. Праздничные фонарики. Он прикрывает глаза, сотрясаясь в конвульсиях своего последнего и, наверное, лучшего оргазма, выплескиваясь прямо в воду внутри ванной. А цветные фонарики сливаются, расплываются, пересекаются друг с другом, образуя замысловатые узоры... И рука Ёнгука такая теплая где-то внизу... Фонарики растворяются в темноте. Им не больно, потому что они упали вместе.