***
Идара помнила мамино лицо. Каждую чёрточку, каждый сантиметр бледной, едва-едва обласканной загаром кожи. Её карие глаза, глядевшие с непередаваемой лаской, нежные объятия и тёплые губы, короткий поцелуй. Завитки по-мальчишески обрезанных каштановых волос, тонкие губы, маленький нос с горбинкой и впалые щёки, землисто-жёлтые от перенесённой лихорадки. Мама стала для неё всем, целым миром, когда на отца рухнула старая ива. Любила дочку, хоть никогда не наградила самой простой милостью — мягким словом материнского укора или похвалы. Болезная, худая и почти никогда не улыбавшаяся женщина, с трудом поднимавшая тяжёлые вёдра студёной воды. Она онемела с самого рождения. Маленькая, юркая, непоседливая и смешливая дочь приняла по наследству её недуг — молчание поневоле. Но они всегда понимали друг друга. В последние годы отец зарабатывал тем, что торговал шкурами и содержал сельскую лавку — вагон на колёсах, забитый всяким добром: там можно было найти что угодно от новых вил до иллюминского ситца. И хотя семейное дело не приносило большого дохода, оно было лучше нищеты — двум немым и переломанному калеке трудно было найти другую работу. Раз в два-три месяца отец уезжал в Иллюмину или Светлые Воды и пытался сторговаться с семейкой Камо — самыми толковыми дельцами во всей стране. Но всякий раз те высмеивали его товары так едко, что мужчина не находил ответных слов и возвращался домой ни с чем. Когда он уезжал, торговлю вели Бьянка и Идара. Им, немым, дело давалось ещё труднее, и девчушка каждое утро с тоской смотрела на записку, приколоченную к внутренней стороне двери: «Вернусь через две недели». На этом листке девочка рисовала палочки утром и зачёркивала их на закате, но две недели всё равно казались ужасно долгим сроком. И всякий раз, когда отец выходил за порог, оставляя эту записку, сердце сжималось; Бьянка молча обнимала её за плечи, трепала по волосам и тихо вздыхала, глядя вслед мужу. Он оборачивался у ограды, махал рукой и шёл дальше, тяжело опираясь на крепкую трость. Больше Ольм не оглядывался, но они всё равно следили за ним, пока муж и отец не исчезал вдали. На сей раз — впервые! — Бьянка не очень тревожилась о муже. Она не видела сама, но слышала, что утром по дороге прошёл отряд, сопровождавший иллюминскую принцессу, и дорога до Светлых Вод была безопасней объятий милостивого Тетсу.***
Ещё до обеда Идара услышала, как старая Бетт из домика по соседству сказала проходившим через деревню арбалетчикам: «Ничего, орлы! Вторжение скоро кончится». Услышав это, Идара взяла да и переписала отцовскую записку: «Вернусь после вторжения». Оно-то, если верить Бетт, кончится раньше двух недель. Всеми окнами домик торговца глядел на дорогу из Иллюмины, и проходившие мимо чужаки были привычны. Одни спешили, словно за ним гнались стаи волков, другие едва переставляли ноги, и за многие годы ей наскучили что первые, что вторые. Но теперь неясное ещё дурное предчувствие заставило отвлечься от мыслей об отце и посмотреть на дорогу… а там не увидеть никого впервые за столько недель. Только безлюдная Дорога Короля, главная артерия всей торговли Хаскилии, могла бы выдать подбиравшуюся к ним угрозу. Но на неё никто, кроме девочки, не смотрел. Пока не потемнели небеса. Беженцы, каждодневно покидавшие предместья и торопившиеся в столицу, давно говорили им уходить. «Небеса темнеют, — восклицал какой-то безумный старик, размашисто шагая по дороге; солнечный полдень слепил глаза, и разнотравье душило зноем, пылью, крадущейся грозой. — Помяните мое слово! Темнеют! И начинается… это! Темнеют!» Но день всегда горел, словно лампада, в жарком мареве плыла и дрожала Дорога Короля. Ни тени, ни облачка не спешило по небосводу, и селяне неловко улыбались вслед старику. Они часто слышали о «тёмных небесах», но всё время из дальних провинций королевства или самых границ предместий. Всем ведомо, что за обрушившейся нежданно ночью, за теменью без луны и звёзд, приходит кошмарная смерть, и кровь льётся по улочкам, как вода. На тысячи голосов убегавшие в город твердили об опасности, но россказни больше походили на сказки. Жители деревни волей-неволей собрали своё ополчение с вилами, чтобы успокоить женщин и старух, но тёмного неба ещё не знали. Буря налетела нежданной гостьей; шквал согнул в поклоне яблони старой Бетт, как сухой горох посыпались оземь мелкие яблочки. У Идары из головы вмиг вылетела отцовская лавка, и через мгновение она уже перелезла через низкий забор, собирала в подол плоды. Одно — чтобы точно не забрали! — надкусила сразу, и держала зубами, кривясь от жуткой, вязкой кислоты. Одно, другое, третье, пятое, восьмое… Шумели ветви над головой, завывала буря, гнулась яблоня и укрывала её, как шатер зелёный. Вдруг хлопнула где-то дверь, и за вагончиком-лавкой отца возопила старая Бетт. Взвился крик — и рухнул как срезанный стебель. Идара вскинула глаза, и в просвете ветвей увидела свою маму. Бьянка рванула к дому, взлетела на крыльцо — чуть не зашибло дверью, — и отпрянула от пустого нутра комнаты. Огляделась, ломая руки во внезапной после рухнувшего крика тишине, без слов шевелила губами, и тут увидала дочь. Так страшно и бледно было её лицо, что Идара беззвучно вскрикнула и бросила недозрелые яблоки на траву. Вскочила и оказалась в крепком объятии матери. Как кошка, Бьянка перемахнула через забор, на миг позволила себе эту слабость, но тотчас потащила дочь за собой, за амбар, дальше от дома. Там, в тени, замерла, дёрнула дочь к земле и ползком, по траве и рассохшейся до трещинок грязи, затолкала её в тёмную щель меж землёю и полом амбара. Бессмысленно прижала палец к губам, будто напуганная ею Идара могла выдать себя криком, опрокинула одну из старых пустых бочек наземь, и забралась в неё сама. Идара теперь плохо видела мать. Стало страшно, безумно тихо, и тогда Идара, до того будто оглохшая от испуга и странного поведения мамы, услышала новые крики. Отдалённые, от дома старой Бетт улетевшие за несколько улиц от них; Идара не знала, что за животное может кричать так страшно, сумасшедше, до одури пронзительно и больно. Но вдруг разобрала в вопле несколько слов и поняла, что кричат люди. Бьянка тихо завозилась внутри бочки, выглянула и бросила на дочь долгий-долгий взгляд. Каждую чёрточку её рассматривала, вновь шевеля губами. Девочка вдруг с отчаянной ясностью поняла, что мама запоминает её лицо и, наверное, молится: «Из всех богов, рождённых пустотой, великий Тетсу, став владыкой Альбиона, воссел на троне яркою звездой… вражды и распрей были выше… душой желая брата…». Они глядели друг на друга несколько часов, пока не смолкли крики. Одна — перепугано, сквозь слёзы в три ручья. Другая молилась, сжимала оберёг, и от того, что она успела увидеть в стороне от дома, мутная тень словно застлала её взгляд. Сосредоточено, ясно Бьянка видела только дочь; она оглохла к крикам, хоть и сходила от них с ума, но зато слышала каждый судорожный вздох Идары. Она в страшном помутнении угадывала, кто начал кричать теперь, но не отдавала себе в том отчёт. Только Идара имела смысл. Та же вглядывалась в мамино лицо, которое всем, кроме искусанных до крови губ, походило на белую карнавальную маску, и затыкала уши. Потом прижималась лицом к холодной, сыро дышавшей почве, но через мгновение снова смотрела на мать. Для них шли самые страшные, но самые сблизившие за всю жизнь часы. Только через один или два они заметили, что всё это время над Хаскилией простиралась враждебная грозовая ночь. Не было ни грома, ни вспышек, но тучи низко склонялись к земле в немом безмолвии ветра. Даже он испуганно стих, когда замолчали люди. Бьянка выждала ещё час, прежде чем снова прижала палец к губам, жестом наказав оставаться на месте, и выскользнула из бочки. Прислушалась, замерла, осторожно пошла вдоль стены дома, и растворилась в темноте. Стих шорох её шагов, и Идара осталась совсем одна. Потом — она не знала, как долго длилась тишина, — к ней пролез поросёнок, и девочка едва не умерла от страха, когда услышала его возню. Она обхватила его руками, заставила лечь, прижалась, почесывая по голове, и закрыла глаза. Из всех богов, рожденных пустотой… То неизвестное, что творилось в деревне под зазывание ветра, потрясло её до дрожи. Казалось, что она спит, но сон никак не закончится. Как в кошмаре вы остаётесь одни, так и теперь её покинули отец, мать, все знакомые люди. Крики — и те затихли. …Великий Тетсу, став владыкой Альбиона… А самым страшным (и это Идара поняла только теперь) было то, что маминого крика она не услышит. И даже не будет знать.***
Аклорианцы смеялись, срезая лица с мертвецов. Но больше всего они забавлялись криками тех, кто остался жив и ещё мог чувствовать прикосновения ножа. Ни Идара, ни мама подарить этой радости не могли. Выйдя к деревне, идя мимо изувеченных, обезличенных тел, Тал почти не мог дышать. Гортань, лёгкие, всё его существо сжал безоглядный страх перед теми, кто мог сотворить такое. Страх, из которого позже проклюнется отчаяние, ненависть, который оглушит и ослепит вместе с невыносимой болью от собственного бессилия — так было однажды, когда он прибыл в точь-в-точь притихшую деревню, дошёл до дома с распахнутой дверью, поднялся по залитой кровью лестнице и увидел их. Только лежавших вдоль улицы и насаженных на колья он никогда не знал. А если и нет, то ни за что не признает теперь. В отличие от тех: мать и брата сердце не могло забыть даже спустя годы. У самого последнего тела лежала тень, зверёк, продрогшее привидение. Сначала они глядели друг на друга и не могли поверить в жизнь. Он — белее полотна, с кровящими бинтами, в доспехах славной гвардии. Она — в крови, безумии и слезах. Тело, подле которого девчонка свернулась, как котёнок, — женщины. Тал произнёс пару негромких слов, снял плащ. Девочка почему-то не убежала, и он приблизился, закутал её плечи, чувствуя, как прижалась и вздрогнула раз, другой, третий… — Кто ты такая? Ты жила здесь? Идара смотрела на рыжеволосого солдата и молчала. Она говорила глазами, а он не мог понять её так, как мама. Тал попытался вывести её из деревни, но на самой окраине едва не столкнулись с вернувшимся аклорианским отрядом. Десять или двенадцать скоро ушли, рассыпавшись по Дороге Короля звеньями лопнувшей цепи. Пятеро или шестеро остались и на всякий случай начали искать живых. Они перекрикивались на непонятном языке, один всё время указывал в сторону амбара. Тал видел это, потому что недавно считал амбар безопасным убежищем и хотел укрыться там с девочкой, когда аклорианцы отойдут. Они продолжали искать, а теперь услышали, и двое подходили ближе, и Тал начал осторожно вынимать меч. Он больше не держал Идару за плечи. Но вот одна из тварей увидела поваленную бочку и с силой откинула её, как если бы хотела застать врасплох спрятавшегося там человека. Она ошиблась, досадливо скривилась и никого не нашла. Но Идара не помнила, что бочка давно пуста. Она услышала треск, грохот, недоуменные и удивленные крики двоих, что ближе, и Тал не успел её удержать. Идара выскочила на них словно из-под земли, бросилась к бочке и ей казалось, что из тёмной да влажной сырости к ней протянет руки мама, укроет, обнимет, спрячет. У мамы будет лицо. Улыбка на мамином лице. И они проснутся. Тал ничего не мог сделать, когда всего через секунду раздался сухой, страшно чёткий треск арбалетного выстрела. Тишина нашептала ему больше крика. Аклорианцы не нашли его самого — наверное, сохранил Тетсу. Они ушли, он переждал для верности час или больше и всё время заново гнал в памяти тот треск, тишину, непонятный говор, одобрение и смех. Аклорианцы говорили друг с другом долго, что-то делали с телом, но не звучало ни единого крика. Сам он молчал, вспоминал в малейших деталях тот треск, тишину, и убеждался, что у неё не было шанса. Значит, убили насмерть. Когда они ушли, у Идары уже не было лица. Но выстрел — и это начнёт преследовать его в ночных кошмарах в Кьянтине, — не смертельный. А девочка без лица станет чудиться среди духов Рифа. Когда привидение спустится за ними от деревни к гроту и поманит Тала рукой, принцессу Айлиш напугает страшная бледность его лица. Она окликнет, удержит, скажет, что там ничего нет. Ничего — как теперь не было даже крика. Буки всё же подойдёт осторожной поступью к тому месту, где, по его словам, он увидел духа. Только острое зрение племени шадани разглядит старые доски под налётом водорослей, песка и грязи. А под ними — забытая волчья яма. Через неделю или две Тал спросит о ней у Кейзеля, и тот ответит, что ловушки давным-давно пытались ставить на тварей, выползавших из грота. Тал убедится, что призрак манил его умирать. Он — солдат, который должен добраться до деревушки у самого моря и вывести оттуда королевскую дочь, невредимой доставить её в Иллюмину. Опасно каждое мгновение промедления. Задержись, и можешь ступить на ещё одно пепелище, некогда слывшее прекрасным местом. Тал — солдат. И должен спасти принцессу, а не девочку-подростка. Он ничего бы не добился, погибнув здесь. Тщетно твердит себе, будто не понял, что её не убили сразу. Не понял, а не отказался понимать. Он садится на корточки возле тела и укрывает его плащом Элитной гвардии, забыв, что к нему приколот и личный знак. — Я вернусь, маленькая. Слышишь? — слова также не имеют смысла, как этот плащ, но земля ещё холоднее тела; девочка слишком напугана; ей должно быть тепло хоть теперь. — Я вернусь с другими. Мы… спасем тебя и твою маму. У Идары не будет даже могильной ямы, ведь слишком долго придётся вскапывать землю мечом. До самого вечера. А к ночи он должен быть в Светлых Водах. И подоспеет туда, только если пойдет сейчас.***
Когда поутру этой же дорогой пройдут разведчики гвардии и сам генерал Арло с отборными бойцами, найдут и деревню, и девочку… и плащ. И тело, укрытое плащом со знаком его сына, станет одним из самых страшных воспоминаний генерала.