Vertigo

В три часа ночи на четырнадцатое мая, четверг, семикурсник Джеймс Леннокс в очередной раз оторвался от домашней работы и уставился через воспаленные веки в огонь камина. Гостиная факультета была давно пуста, и пламя постепенно потухало. В последний час он отвлекался все чаще и каждый раз неизбежно находил себя с закрытыми глазами и безумными красноватыми образами под веками. Приходилось постоянно стряхивать с себя липкий сон и искать на странице учебника потерянную строчку. Еще через почти час мучений он наконец захлопнул книгу. К этому времени уже пришло второе дыхание, тяжелая сонливость схлынула, отступив перед близким рассветом. Ложиться спать было бессмысленно. Джеймс апатично откинулся на спинку дивана, запрокинул голову и закрыл глаза, давая им отдых. Спать снова захочется только днем, около обеда, и, разумеется, невовремя, но выполненная работа того стоила. Каждая крупица, положенная в основание пирамиды идеального аттестата, имела значение. Учеба была одной из всего двух вещей в его жизни, которые действительно имели значение. И была тесно связана со второй. Нет первой — нет второй. Нет второй — нет нужды в первой. Аттестат нужен, чтобы все оставалось на своих местах, чтобы он мог контролировать шаткую башню из кривых разномастных кубиков лжи. Башня станет меньше, значительно меньше, если ему удастся получить работу в Австралии. В десятки раз меньше, чем если бы он оставался на родине. Именно поэтому учеба имеет значение. И она имеет значение. Его сон значения не имеет. На плечо, не дав Джеймсу вывалиться в усталое ничто, тихо опустилась рука. Другая влезла в волнистые волосы и провела бороздки от лба к затылку. Джеймсу не было нужды оборачиваться — он легко отличал звук ее шагов, абсолютно характерный твердый и краткий стук поступи, от любого другого. Он откинул голову еще ниже и почувствовал прикосновение мягких кончиков волос к лицу. Она задержала губы всего на долю мгновения дольше, чем нужно, — этого было достаточно, чтобы он сам отстранил голову. — Элли, — он все еще не открыл глаз, но в голосе было достаточно металла, чтобы она отпрянула, оставив у него на плечах только кончики пальцев. «Осторожно, Элли». Она не всегда была осторожна, и он ощущал одновременно стыд из-за своей жесткой интонации и нервное удовлетворение благодаря ей же. Джеймс устал от чувства дрожи в пальцах, появлявшейся, когда ему казалось, что он вот-вот утратит контроль и сорвется. Когда на сложную мелодию не хватит еще одного мизинца. Если. Она постояла еще пару секунд, а потом обошла диван и села рядом с ним. Несмотря на то, что до завтрака оставалось еще не меньше трех часов, Элеанор была уже в школьной форме, проснувшаяся и аккуратная, со свежим взглядом, наверняка мало напоминающим его собственный. В руках — учебник и несколько тетрадей. — Утром легче работать. Тихо. — Проще не ложиться, чем вставать рано. Может не хватить времени. — У тебя красные глаза. — Да ну. Ей удалось отправить его спать — впрочем, странно было бы, если бы не удалось, — и он смог еще понаблюдать в окно башни, как поднимается солнце, пока наконец не отключился, урвав до колокола почти два часа глубокого сна без сновидений. *** Хогсмидскую субботу они с Элли провели, уединившись в его опустевшей спальне. Пускать в дверь запирающие заклинания ей пришлось из его рук — но он милостиво прижал ее к этой самой двери. Им редко выпадал шанс побыть вдвоем — вдвоем всерьез, а не вдвоем «осторожно, Элли», — и каждый раз Джеймсу казалось, что он бесповоротно упустит драгоценные и очень быстро текущие сквозь пальцы минуты и часы, если не заполнит их ею прямо сейчас, немедленно, полностью, иначе ни на что не хватит времени. Поэтому нужно прямо сейчас, конечно же, втягивать ее выше по стенке, чтобы было удобней с губами и шеей, нужно, неловко перехватывая Элли за пояс, на ощупь стягивать с нее туфли и чулки и сразу, все еще пряча лицо на шее, лезть рукой под белье. Он чувствовал себя зайцем на темной дороге, в которого вот-вот ударит свет фар. Необходимо быть осторожным и сбежать раньше, чем появится машина. И одновременно нужно урвать как можно больше до того, как его подомнут колеса. Сладостное «нельзя» можно было бесконечно доставать у нее изо рта и слизывать с шеи. Запах, вкус, тепло, прикосновение одновременно были так до боли хороши и наконец-то, что Джеймс в очередной раз сжал зубы, боясь расплескать Элли или упасть сам, пока тащил ее до своей кровати, и не смог расслабиться ни на йоту, когда она перевернула его на спину и уселась верхом, попутно стягивая с себя одежду. Приходилось, как и в первый и во все последующие разы, сдерживаться, чтобы не кончить в первую минуту, и Джеймсу казалось, что он не избавится от этой необходимости напрягать живот и в том случае, если она будет рядом двадцать четыре часа в сутки. Сдерживаться было трудно, потому что недели «нельзя» тысячу раз стоили часов «можно». Можно целовать, пока не устанет язык и не заболит горло от редких вздохов. Можно мелко вздрагивать, когда Элли запускает под рубашку руки и гладит прохладными пальцами живот, а потом приподнимается и касается зубами кадыка и подбородка на пути к губам. Можно набрасываться на шею и плечи, когда она запрокидывает голову, можно прикрывать глаза, когда она прочесывает рукой волосы на загривке. Дергаться, когда она накрывает ладонью член, забывать выдохнуть, видя в ее близких глазах себя, полуразмытого мутной пленкой удовольствия — удовольствия! Можно проводить рукой от лодыжки до колена, клоня ногу в сторону, можно гладить податливые грудь и живот. Можно опустить пальцы с живота между бедер, склонившись к ее лицу, накрыть ртом рот и пытаться заранее уловить момент ее следующего вздоха. Можно задыхаться от чувства собственничества, специально не давать вдохнуть ей — и потому задыхаться еще сильней. Можно тянуть к себе ближе, прижимаясь, и с закрытыми глазами срываться вниз, в темноту, от прикосновений рук на спине и плечах. Честно пытаться двигаться ровно и и все равно сбиваться, когда Элли — Элли с полузакрытыми глазами, Элли здесь и сейчас — дергает волосы на затылке, жмурится сильней, цепляется, царапая кожу, и тут же гладит поцарапанное место. Смешивать пот со слюной, удерживать ее руки и с дрожью сдаваться, когда она высвобождается. Трогать бесконечно долго и просто не останавливаться, не отрываться, не бояться быть застигнутым врасплох. Здесь и сейчас. Это невыносимо сильно кружит голову — так, что приходится себя ограничивать. — Сильней, ну, — у Элли сдавленный и влажный хриплый голос, от которого поднимаются волоски по всему телу и отнимаются ноги. — Скажи еще раз. Джеймс невероятно внимательно старался не делать ей больно. Из ее боли происходили две проблемы: во-первых, на ней не должно было оставаться заметных следов; о «во-вторых» он не давал себе думать почти так же упорно, как удерживал пальцы от крепких захватов, — да и от этого легко было отвлекаться, слушая выдохи в надежде еще раз уловить свое имя. Тем не менее, как бы он ни старался заключить себя в рамки, после каждого раза на Элли неизбежно появлялась пара-тройка синяков, которые он тем или иным путем оставлял в недолгие моменты потери контроля над собой. Она прятала их или врала, и Джеймс снова и снова испытывал после этого одновременно ненависть к себе и жгучее удовольствие от воспоминания: там, на ней, остался его засос, его метка. Плевать, что он невидим под формой, — и хорошо, что невидим. Он там. На ней. У них было алиби — такое очевидное, вечное и прочное алиби, которое можно было разрушить, попавшись всего раз на сущей мелочи. Джеймс рисковал его потерять — потерять все — и не мог удержаться. Сейчас он нашел у нее на плече левой руки начинающий краснеть укус и бездумно разглаживал его ладонью, пытаясь стереть с кожи очередной свой след. У него наконец отлегло на душе — настолько, что он, кажется, пошло шутил о ревности, бесконечно улыбался и нес влюбленный бред, тщательно пряча смущение в тесных объятиях. Элли смеялась, и Джеймс чувствовал, как колет мышцы ног и пресса сменившая усталость новая сила — вера, что он действительно очень и очень многое (почти невозможное) сможет ради того, чтобы она каждый день смеялась с ним. Много легче становилось каждый раз после подобных встреч — Джеймс раздумывал, кем бы он стал, случайся они каждый день. Кем он станет — об этом было болезненно приятно мечтать. Сейчас он сидел над Элли и бессовестно и беспорядочно запечатлевал все, до чего мог дотянуться взглядом: беззащитную спину с выступающим позвоночником, который можно бесконечно перебирать пальцами, тонкий изгиб бока, темные влажные у корней волосы, косточку на запястье, в которую каждый раз так хотелось вцепиться зубами — сегодня он удержался, — мягкие, до красноты размятые губы, светлые розовеющие соски, алые щеки, мокрый лоб, и две родинки у пупка, и молочно-белые бедра, и… Он захлебывался деталями, хотел трогать и целовать одновременно больше мест, чем мог, дурел, скрывая восторг, когда она тянулась навстречу и сама касалась его, терял голову и полгода спустя не меньше, чем когда коснулся ее впервые. Устроившись в руках у сонно прикрывшего глаза Джеймса, Элеанор пыталась осилить усложненный параграф по трансфигурации из учебника, который вызвала из своей спальни через окно. Джеймс, вспоминая программу шестого курса, объяснял ей, как сам помнил, формулы преобразования, гладя теплый бок. На боку было, ясное дело, проще фокусироваться, чем на трансфигурации. В конце концов Элли растолкала его, заставила взять палочку и велела показывать. Постепенно заклинание вышло и у нее. Она наконец отбросила учебник и растянулась на кровати во всю длину, немного поперек Джеймса, улеглась ухом ему на грудь и, кажется, слушала, пока он делал то, что умел с детства — заплетал в косы ее растрепавшиеся волосы. Ближе к ужину они вместе приняли душ, и после почти прощания, растянувшегося минут на двадцать — они и так запаздывали, из Хогсмида уже начали возвращаться, — он выпустил Элли в пустой коридор, а сам, как того требовала безопасность, вышел только через несколько минут. За это время Джеймс успел заправить постель и сунуть под покрывало невозможно наглую записку для домовиков: «Пожалуйста, не меняйте белье». Через час она села рядом с ним на скамью в Большом зале, но за весь ужин не коснулась его даже локтем. *** Вечером двадцатого июня, перед первым аттестационным экзаменом Джеймса, они с Элли вместе возвращались из библиотеки. Ей все выходные предстояло готовиться к зачету по зельеварению, ему — всю ночь повторять трансфигурацию. Однокашники расползлись по гостиным и спальням в попытках доучить необходимое, и Элли с Джеймсом без особого смысла нырнули в проход за гобеленом: основные коридоры и так были пусты. Через десяток шагов Элли остановила его, придержав за локоть: — Поцелуй меня, пока никто не видит. Джеймс почти споткнулся, едва не уронив книги. Элли забрала их у него из рук, положила на пол и сама шагнула к нему вплотную, обвив руками шею. Она не отпускала его непростительно долго — для доступного всем прохода, пусть и «тайного», — а он в этот раз не смог заставить себя ее оттолкнуть. Когда Элеанор все-таки сама выбралась из его рук и они пошли дальше, у Джеймса слегка кружилась голова и болела нижняя губа, хотя он мог поклясться, что они простояли рядом всего ничего. *** Хогвартс-экспресс с гулом несся в Лондон. Элли ехала на свои последние каникулы, Джеймс — прямиком во взрослую жизнь. Он вполне неплохо (относительно собственных ожиданий) сдал экзамены — будет неприятно удивлен, если в результатах окажется больше одной «В». Элли благополучно разобралась с испытаниями для шестого курса. Они подсели в купе к компании приятелей с факультета. Купе было скорей занятым, чем пустым, и им удалось усесться только вплотную друг к другу. Их сжали сидящие с обеих сторон, и следующие два часа поездки Джеймс провел, то и дело отвлекаясь с компанейских шуток на мелкие движения плеча Элли. В какой-то момент он обнаружил, что его ладонь наружной стороной вне его воли прижимается к ее бедру. Еще через час к ним присоединились старосты, счастливо расправившиеся со своими обязанностями, и Элли спихнули Джеймсу на колени, задвинув их в угол к окну. Она, кажется, то и дело смеялась и отпускала шуточки. Временами Джеймс отвлекался от ее ерзающих ягодиц и своей руки, подчеркнуто бесстрастно придерживающей ее за талию, улавливал суть разговора и, кажется, даже удачно отвечал. Элли обняла его за шею рукой и откинулась назад. Кто-то из компании отпустил про них замечание, которое прошло незамеченным в общем смехе, но горло у Джеймса мгновенно пересохло. Элеанор, словно угадав, что с ним творится, тихонько погладила его плечо. — Не бойся, — шепнула Элли под очередной взрыв смеха, глядя при этом куда-то за окно. — Никому и в голову не придет. Джеймс кивнул и чуть сильней сжал руку у нее на талии. Поезд дергался, останавливаясь. Школьники уже высыпали в коридор и тянули за собой чемоданы. Элли и Джеймсу предстояло выбираться одним из последних. Он наконец расслабился: еще немного осталось до дома, и все окажется в относительной безопасности. По крайней мере, он избавится от кучи людей, которые снуют вокруг и от которых практически нельзя запереться. Подбираясь в чемоданной толпе к выходу из вагона, Джеймс на несколько секунд в давке сжал пальцы Элли и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ и одними губами произнесла «все будет хорошо». На перроне Джеймса и Элли ждали родители. — Элеанор! Да помоги ты брату с чемоданом!