Ночь Самайна

Его увели в сентябре. Еще не опали листья, а ветер нес запоздалое тепло с юга. В деревню, что расположилась на самой опушке леса, прибежал испуганный сын мельника, который и рассказал, как юный музыкант уходил в чащобу, туда, где поросли вековым лесом древние Холмы - жилища Сидов. Говорили потом, будто юноша встал против солнца, и феи унесли его тень. Говорили, что это Королю осени по нраву пришлась нехитрая мелодия, которую Тэйг наигрывал на своей флейте. Говорили, что это от самых Холмов пришла красавица-Ши и увлекла за собой музыканта. Разное говорили люди. Но искать Тэйга, гневить злопамятных Сидов, никто не решился. Зря ждала юная Карех своего возлюбленного. Не вернулся Тэйг – ни через день, ни через месяц, ни через год. Пять долгих зим минуло с той поры. Отболело, отлегло от сердца, поросло травой-быльем. Вышла Карех замуж, родила сына, да только счастья так и не сыскала. Порой колола сердце тоска, и глядела женщина на дорогу, что когда-то увела в лес ее рыжеволосого жениха. Да ждать его - больше не ждала. Давно для нее мертвецом стал Тэйг, а с того света не возвращаются. Как выпал первый снег, так поселился в сердцах человеческих липкий страх перед теми фейри, что зимой приходят из леса. Благословенное железо вешали люди над дверными косяками, обновляли крепкие засовы. Не войдут в дома Ночные Кошмары, не будут красть младенцев из колыбелей, теплой человечьей кровью снег выкрашивая. А коли и появятся в деревне – так зря ли вешали на пояса железные ножи в кожаных ножнах, отмеченные символами Солнца и Света? Страшна ночь Самайна: вой ветра в печных трубах да крики Дикой Охоты, что по небу несется, в душах ужасом замирают, ледяным страхом сердце сковывают. Глядит Карех в окно, одной рукой зыбку качая. Муж в кузнице остался, побоялся под темное небо выходить. Вот кто-то постучал в дверь, не убоявшись железных заклепок в темных досках. Не раздумывая, отворяет Карех засов: а ну как путник, что спасается от жестоких игр бессмертных Сидов? Стоит на пороге Тэйг, улыбается. Волосы у него пламенем рыжим горят, кожа белая, как снег, а глаза синие-синие, как промоина в грозовых тучах. Красивее он стал, хоть и не изменился ни на йоту. Карех в дом отступает, в ладонях железный нож сжимая, а Тэйг за ней идет, и улыбка на лице у него все страшнее становится. - Ты не бойся, - говорит, и голос его воем ветра кажется, - не ждала ты меня, не за тобой я пришел. А сам к колыбели идет, где дитя проснулось. Страх материнской любви слабее, и встает Карех между ребенком и гостем незваным. - Уходи прочь, - говорит, и нож железный поднимает. А он в руке у нее огарком свечным плавится, капает на пол, будто и не металл вовсе, так – воск. Смеется Тэйг, голову запрокинув, на одежде его серебристые искры мерцают. - Не любила ты меня, Карех, - наконец, произносит Тэйг, - не захотела искать, не захотела душу мою у Сидов забрать. Похоронила раньше времени, в покойники записала. Но ведь давала ты обещание ребенка мне родить, так я за обещанным и пришел. Хочет женщина что-то сказать, да язык не слушается. Хочет вперед шагнуть, да ноги свинцом тяжелым налились. Хочет руки поднять, да не чувствует их. И остается лишь глядеть, как гость незваный на руки младенца берет, а тот и не плачет – хохочет заливисто, норовит за рыжий локон схватить. Заворачивает Тэйг ребенка в полу плаща, на пороге через плечо оглядывается. - Не переживай, - говорит, - мы с женой из него славного Сида вырастим. И уходит, шагнув в метель. С грохотом дверь закрывается, пригоршню снега в дом швырнув. Порывом ветра гасит лучину, и способность шевелиться к Карех тут же возвращается. Кидается она к двери, открывает, бежит в пургу, крича жалобно, руки протягивая. Но нет на снегу следов, лишь белеет под лунным светом та дорога, по которой Тэйг пять лет назад ушел. Утром муж ее домой возвращается, и видит жену, что лежит в снегу у двери, руки в сторону леса протягивая. Замерзла Карех, на статую ледяную стала похожа. А дома, в зыбке, вечным сном спит их маленький сын.