Засада

Убегать – это для трусов и виноватых. Кацура не был ни тем, ни другим. Он не убегал, а дразнил поганых псов из Шисенгуми – глянцевым всполохом черных волос за поворотом, эфемерным промельком синей юкаты среди толпы, дерзким перестуком гэта по крышам над головой. Ещё один переулок, ещё один тупик – для них: Кацура растворялся в воздухе подобно сладкому пару собы, столь же мифическому, как и его поимка. Неуловимый, быстрый и легкий, Кацура забавлялся с надрессированными дворняжками, лавируя между торговыми палатками, сливаясь с колоритными вывесками, словно хамелеон, прячась в их собственных тенях. Он проносился мимо нитроглицериновой волной, оставляя после себя удушающий дым негодования и разъедающую глаза пыль разочарования. Резво перепрыгнув через телегу, наполненную какой-то хренью, Кацура нырнул в узкий проулок. И с разбегу воткнулся во что-то жесткое и живое, судя по рассеянному «хм», выдохнутому в его макушку. – О... Зура... – флегматично констатировал Гинтоки, взглянув на Кацуру – такой взгляд обычно у слепых или покойников. В любом случае, безжизненные глаза следует закрывать – затемненными очками или ладонью. Но Гинтоки, к несчастью, был зрячим и совсем не мертвым. – Я не... – возмущенное окончание коронной фразы прозвучало глухо и невнятно, потому что было сказано в рот Гинтоки, внезапно оказавшийся в непозволительной близости от губ Кацуры. – Э?.. – Кацура растерянно моргнул, не зная, что сделать в первую очередь: сплюнуть, вытереть мокрые губы или засунуть мини-взрывчатку в бесстыжую пасть Гинтоки. – Шисенгуми, – спокойно пояснил тот, – они только что пробежали мимо нас. Ты разве не заметил? Ты же от них убегаешь... – Я не убегаю! – ...вот я и подумал, что надо бы тебя выручить. Вряд ли они обратят внимание на целующуюся парочку влюблённых... О, опять, – лениво сообщил Гинтоки и снова прижался вялыми губами к сердито сжатым губам Кацуры. – Какого черта?! Какие влюблённые?! – взбешенно вскричал Кацура и впечатал ладонь в лицо Гинтоки, отодвигая его от себя на безопасное расстояние. – Шисенгуми, конечно, и слабоумные, но не настолько же, чтобы не суметь отличить мужчину от женщины. – Ну, понимаешь, – глубокомысленно протянул Гинтоки. – Твои длинные волосы такие... длинные. – Он подцепил двумя пальцами тонкую прядь, свисающую черной лентой с плеча Кацуры, и слегка потянул на себя. – И юката... со спины тебя легко можно принять за женщину. – Я не женщина... – Кацура был обречен пережить тошнотворное де жа вю: ему вновь не дали договорить, прервав ещё одним совершенно противоестественным поцелуем. После третьего насильственно грязного вторжения в свой рот Кацура уже не мог говорить, только согнуться пополам и давиться спазмами, царапающими горло и перекрывающими дыхание, словно застрявшая косточка от абрикоса. Абрикоса потому, что на языке явственно ощущался вкус абрикосового лимонада, который Гинтоки допил за секунду до их столкновения. – Хм, – задумчиво произнес Гинтоки, наклонившись к содрогающемуся Кацуре. – Кажется, я снова слышу топот сапог этих неугомонных шавок. Ну-ка, выпрямись, – за не слишком вежливой просьбой последовал слишком грубый рывок вверх – и Кацура оказался в крепком и властном объятии, не способный ни шевельнуться, ни вздохнуть. Впрочем, вздохнуть не получалось не только по этой причине. Четыре раза – четыре раза! Не более чем за пять минут Кацура вынес столько унижения и испытал столько отвращения, сколько не пережил за все годы своей жизни. – Их не может быть так много, – меланхолично произнес Кацура, осев на землю и прислонившись спиной к развороченному деревянному ящику. Он был истощен морально, совершенно разбит. Гинтоки украл не только его достоинство, он высосал из него все силы и желание отомстить за поруганную честь. Эти поцелуи... Кацура уже никогда не станет прежним. – Ты не представляешь, сколько их много, – зевнул Гинтоки. – Скоро тут пробежит ещё одно стадо, поэтому советую тебе подняться, а то у меня в последнее время чего-то поясницу ломит, боюсь, неудобно будет спасать тебя, сидя на корточках. – Спасать? – тускло усмехнулся Кацура. – Почему бы просто не уйти отсюда? – Невозможно, – категорично заявил Гинтоки, словно отсек Кацуре голову своей беспощадной катаной. – Они – повсюду. Это самое безопасное место. – Ни одно место не может быть безопасным, если в нем находишься ты. – Зура, послушай... – Я не... а, какая разница... – Кацура уронил голову на колени, подтянутые к груди, и устало вздохнул. – Смотрю, ты печален, – сочувствие в голосе Гинтоки граничило с вечным цинизмом, а тяжелые ладони, опущенные на поникшие плечи Кацуры, пробуждали дурное предчувствие. – Кто, как не я, мастер на все руки, сумеет взбодрить доброго друга, изнуренного долгой погоней и загнанного в угол. – Я не изнуренный и не загнанный в угол, – запальчиво возразил Кацура и враждебно вскинул голову, чем неосознанно и легкомысленно подверг себя очередному поцелую. – Как я и думал, у меня защемление позвонков, – с досадой пробормотал Гинтоки, сжав зубами нижнюю губу Кацуры. – Сделаем вот как, – не вынимая ненасытный язык изо рта друга, он легко подхватил его за талию и усадил на ящик. А потом по-хозяйски распахнул полы юкаты, раздвинул ноги Кацуры и притиснулся вплотную, одной рукой надавив на его затылок, чтобы не пытался отстраниться, а второй заключив в кольцо его запястья, сведенные вместе и прижатые к крышке ящика, чтобы не пытался оттолкнуть. Гинтоки так искренне и добросовестно исполнял роль страстного любовника, что на миг Кацура почувствовал припозднившуюся благодарность: не всякий гетеросексуальный мужчина станет жертвовать своей ориентацией ради спасения друга, пусть даже и понарошку. На смену секундному затмению пришло страшное озарение – Гинтоки вовсе ничем не жертвовал, а наоборот, получал удовольствие от процесса: поцелуй становился откровенней и пылче, и что-то твердое упиралось в левый кулак Кацуры, и подсказывала ему интуиция, что это не рукоять меча. Но на этом потрясения и любопытные открытия не закончились. Увлеченный размышлениями сначала о самоотверженности, а потом об извращенных наклонностях Гинтоки, Кацура не заметил, что отвечает на его поцелуи, причем давно, активно и самозабвенно. Кацура не помнил, чтобы когда-либо его так безрассудно бросало из крайности в крайность – отвращение слишком быстро и алогично сменилось наслаждением. Стремительные метаморфозы личных предпочтений пугали куда сильней, чем рука Гинтоки, неожиданно скользнувшая под юкату и уверенно отодвинувшая узкую полоску нижнего белья. Но когда сухие горячие пальцы проникли внутрь, Кацура мгновенно перестал думать, бояться и дышать. Под опущенными веками жгло, словно в глаза попала стеклянная крошка, Кацура открыл их и снова задохнулся, но уже не от боли, а от злого изумления: лицо Гинтоки было совершенно бесстрастно, он как будто просто спал. И только пальцы, входящие все глубже, противоречили этому впечатлению. Даже его язык сейчас двигался во рту Кацуры с ленивой медлительностью, словно Гинтоки уже устал целовать его, но и прекращать не собирался. Так объевшийся сладостями ребенок будет упрямо досасывать леденец, из жадности не желая его выбрасывать. Гинтоки и был этим самым ребенком, однако Кацуру оскорбляло сравнение с конфетой. Но леденец в воображении имел недвусмысленно продолговатую форму, а язык Гинтоки, развратно скользящий по нему вверх-вниз, представлялся так живописно, что Кацура невольно заерзал на полуразвалившемся ящике, в миг согласившись быть чем угодно, если Гинтоки вдруг решит облизать не только его губы. Пальцы внутри больше не причиняли дискомфорта, напротив, теперь их было мучительно мало. И Кацура дернулся вперед, красноречиво намекая, что ему хочется глубже, толще и длиннее. Гинтоки хоть и был порой потрясающе недогадлив и глух к чужим просьбам, но на сей раз поразительно быстро сообразил, что от него требуется. Все так же ревностно не прерывая поцелуя, проворно расправился с поясом на кимоно, приспустил до колен штаны и аккуратно вошел в Кацуру, который уже был распален до такой степени, что едва не потерял сознание, когда Гинтоки накрыл ладонью его возбужденный член. Ящик угрожающе скрипел и шатался, Гинтоки рычал, матерился и вел себя, как невоспитанное оголодавшее животное, наконец, урвавшее долгожданный сочный кусок мяса, царапая ногтями бедра Кацуры, агрессивно прикусывая его губы и язык, впечатывая его импульсивными варварскими толчками в рифленую стену. Кацура в ответ кусал алчные губы Гинтоки, чтобы не завопить от этой болезненно приятной пытки, и с недоверчивым восторгом смотрел на его невыносимо живое лицо – на горящие червленым азартом глаза, на воинственно нахмуренные брови, на приоткрытый в безмолвном боевом крике рот. Кацура гордился, что сумел хоть ненадолго – всего на четыре минуты – разбудить Гинтоки. – Люди такие чудовища. Посмотри, что они вытворяют. Это омерзительно. Человеческая раса самая жестокая и безнравственная во всей вселенной. – Принц Хата повернулся к своему лицемерному слуге и умоляюще прогнусавил: – Давай теперь точно сюда больше не вернемся? В конце улицы прозвучал оглушительный взрыв, а следом – не уступающий ему в оглушительности яростный крик: – Кацура, я найду тебя!!! Гинтоки, стиснув зубы, кончил и блаженно повалился на Кацуру. Ящик не выдержал и с предсмертным хрустом рассыпался, напоследок мстительно воткнув ржавый гвоздь в ягодицу Кацуры. – Я рад, что тебе понравилось, Зура, – апатично пробурчал Гинтоки, неправильно истолковав его сдавленный стон.