Пуговки

Когда умирают люди, они видят туннель. Или дорогу. Или реку и одинокую лодку. Когда умрёт Пряник, он увидит только густую чернильную темноту. Потому что Пекарь велик, Пекарь – мастер, Пекарь почти бог. Почти. Он может сотворить из липкого комка почти человека. Только душу он ни из какого теста не сделает. Когда Пряник, поднятый на стол-алтарь, с мольбой простирает свои обрубки-ручки, Пекарь только выдыхает с болью, срывает нимб-колпак и с силой зарывается чуть присыпанными мукой пальцами в неровные волосы, словно обрезанные кухонным ножом. – Давай я сделаю тебе новую шляпу, – тихо произносит Пекарь, усталым жестом снимая очки с помятой оправой. – Или пуговки, выбирай, у меня осталось ещё немного марципана: зелёные, лиловые, красные… ты же любишь пуговки? Нарисованный рот кривится в неосознанной обиде, нарисованные брови с мольбой складываются на пряничном золотистом лбу. – А… душу из чего ты делаешь? – вглядывается в доброе и грустное лицо Пекаря Пряник с бесконечной сахарной надеждой. – Из сладкой ваты? Она же лёгкая, да? Как вата, да? Пекарь молчит. Что он может сказать? Что магия своими проклятыми волшебными искрами может оживить тело, но не может вдохнуть душу? Что магия – всего лишь опасная и шумная игрушка? Что Пекарь… играл? Пекарь потирает ребром ладони переносицу и, закрыв глаза, снова надевает очки. Кривая проволока нестерпимо давит, дужки стискивают виски, в студёнистой дрожащей темноте словно вспыхивают искры, беззвучно хохоча и толкаясь. – Пекарь? – пронзительно-тонко и звонко тянет Пряник, медленно опуская ручки. – У тебя нет сладкой ваты? «Это всего лишь Пряник», – мысленно фыркает Пекарь и горбится, стараясь сделаться меньше. Это не просто Пряник. Это маленький человечек, такой беспомощный и одинокий, с ворохом придуманных им проблем и – без души. – Давай… пуговки… – неожиданно обречённо, с беспросветной солёной грустью в нарисованных точках-глазах соглашается Пряник, рассматривая глазурные узоры на плоских ножках. – Лиловые, - с бесконечной топлёной нежностью уточняет он, глядя во влажные и печальные глаза доброго Пекаря. – Лиловые! – излишне весело, даже чуть наигранно восклицает Пекарь и лихо нацепляет колпак. – Пекарь? – тихонько тянет Пряник: фальшь в голосе кондитера режет, как нож – самый большой и страшный нож для мяса. – Пекарь, тебе грустно? Прямо и точно. Так с размаху отрубают голову рыбе. Так – тихо и мягко – отрубают что-то в душе Пекаря эти слабенькие слова. – Конечно, нет! Разве могу я грустить? – веселье переходит почти в буйство. Пекарь важно достаёт марципан, ловко лепит маленькие шарики. – Пекарь… А у тебя… точно нет сладкой ваты? – тихо-тихо и как-то потерянно спрашивает Пряник, скромно складывая ручки за плоской спиной. – Знаешь, Пряник… – так же тихо отвечает Пекарь и замолкает, озлобленно сдавливая готовую пуговку. Не знаешь ты ничего, Пряник. Лепить таких человечков весело и забавно. Оживлять их – ещё веселей. А вот ты, Пряник – сбой. Ошибка. Проклятая магия любит шутить. Пекарь дал тебе тело. Магия дала тебе жизнь, а вместе с жизнью – чувства. У прежних не было ничего подобного. А вот душу тебе никто не даст. – Может, всё-таки пуговки? – негромко заканчивает Пекарь. Не время для откровений. Не время для маленького Пряника.