Письма

Поезда несутся по железнодорожному полотну, громыхая вагонами, и их грохот сливается в один сплошной звук, монотонный, будто жужжание пчелы, и оттого практически незаметный, застревающий где-то на грани сознания неизводимой головной болью — бесконечным напоминанием о самой сущности родного города. Цюрих мрачен и гол в преддверии скорой осени, и Анна зябко кутается в платок — после солнечной и шумной Италии на привычных с детства улочках словно поблёкли все и без того невеликие краски. Анне всегда нравилась сдержанность и строгость Цюриха, но сейчас ей видится в этом что-то от гробового уныния. Слегка подвядший букет подобия ромашек в её руке пахнет солью и солнцем, и она со вздохом зарывается в цветы носом. Кажется, что Порто-Чезо было в каком-то сне или наваждении — сверкнуло своим августовским солнцем в окошке поезда и скрылось в туманах Швейцарии. Под осень в Цюрихе всегда кажется, будто короткое лето — лишь захвативший всех мираж. Но цветы, подаренные ей Луиджи, пахнут жарким приморским летом, шумом волн, смехом людей и криками чаек, и Анна улыбается. *** Её квартирка под самой крышей выходит окнами на завод, устилающий небо серым сплошным полотном зловонного дыма. Анна захлопывает распахнувшееся от сквозняка окно, раскладывает вещи, ищет вазу под неопознанные цветы — она не уверена, что здесь такие растут — и не находит; цветы качают опускающимися головками и роняют на стол тонкие жухнущие лепестки. Поставить цветы в воду почему-то важно; она ставит их в высокий стакан, обещая себе купить вазу и зная, что опять забудет это обещание сдержать. Из цветов выпадает записка; почерк Луиджи, ровный и чёткий, просит её сообщить, как она добралась, по адресу... ...в окно квартирки в Цюрихе заглядывает слабое предосеннее солнце — кажется, в единственную из всего большого дома. *** Его ответное письмо приходит совсем неожиданно и выглядит так, словно его переписывали не один раз — буквы настолько чёткие и одинаковые, что Анне приходит в голову, будто Луиджи переживал, что она не разберёт его почерк (она помнит спешащий, летящий почерк полицейского на удостоверении, небрежный и невесомый, и этот, ровный и округлый, разительно от него отличается). Он пишет обо всякой ерунде — о Германе, о рыбаках, о новой работе Лино, об офицере Коцци и своей работе, и Анна зачитывается этим письмом — ей кажется, будто за окном снова раздаются пронзительный плач чаек, матросская брань и зазывания торговцев цветами и угощениями. Луиджи явно умеет писать — Порто-Чезо настолько живо встаёт перед Анной, что она даже чувствует его жаркое солнце на своих щеках. Анна запоздало вспоминает загорелое лицо Луиджи, его выгоревшие на палящем морском солнце пряди волос, тёплые карие глаза, почти янтарные от солнечного света, и думает о том, что в Италии она смотрелась как бледная моль. И пишет ответное письмо. *** Почтальон, приносящий письма, встречает Анну с улыбкой. Она и сама не заметила, как стала спрашивать о письмах — но она спрашивает о них каждый раз, когда видит старика, чуждого быстрому современному Цюриху; Анна думает, что в этом есть что-то правильное — письма из тихого городка приносит неспешный человек. Анна совсем не умеет писать письма, но это умеет Луиджи — он описывает жаркую осень в Порто-Чезо (Анна, мне жаль, что вы не видите этих закатов! Кажется, что у человека нет крыльев лишь по какому-то недоразумению: шагни — и полетишь в это небо...), моряков, порт, мелкие дела и повседневную работу провинциального полицейского, и в этих строчках сквозит такая любовь к родному городку, к его неспешности, к радостной лёгкой жизни и родным местам, что Анна и сама начинает в него влюбляться, раз за разом перечитывая письма. Он старается то нарисовать что-нибудь, то вложить в письма засушенный, причудливо изогнутый листок мандарина, красивое перо чайки, отмывавшееся в солёной воде так тщательно, что запах йода прилип к нему надолго, или морской камешек, гладкий от сотни лет, проведённой в море, ласкавшем его своими волнами, и есть в этом что-то наивное и искреннее — будто Луиджи хотел принести в этот пасмурный Цюрих кусочек летней Италии. Почерк Луиджи то ровный, то торопливый и какой-то усталый, и Анна невольно думает — неужели он опять оставался на работе допоздна? Проблемы на участке или просто помогал всем детям подряд в свободное время искать сбежавших щенков, снимать запутавшихся в зелёных ветвях оливковых деревьев бумажных змеев и вытаскивать деревянные кораблики, унёсшиеся по узкой горной речке и застрявшие на камнях в середине стремительного потока? Его письма совсем немного пахнут рыбой и солью. *** Верно, больше всего на свете я хотел бы, чтобы и вы могли увидеть эти звёздные ночи, говорит письмо. Осенью, пока зимние дожди ещё не затянули небосклон тучами, звёзды сияют ярче обычного, и смотреть на них одному — преступление. Лист вздрагивает и шелестит в руке Анны, и сердце пускается в пляс от вставшей перед глазами картины — дерево, скалы, город внизу, звёзды, пронзительные, яркие, рассыпанные по всему небу, и — Луиджи в форме совсем рядом с ней на скамейке, так близко, что она чувствует тепло его тела, видит сеточку смуглой кожи на его руках и едва пробивающуюся к вечеру щетину, тщательно сбриваемую каждое утро. Она почти чувствует её под своими пальцами. Ей самой становится жарко, — чёрт возьми, кто так топит в октябре? — и Анна вскакивает и распахивает окно. Обычно их видно невооружённым глазом, пишет он, и я всегда любил смотреть на них, но сейчас мне постоянно чего-то не хватает. Непонятная тоска сжимает меня словно огромными когтями. Я не могу найти себе места и не знаю этому причины. Анна ловит себя на том, что тоже не может найти себе места и взволнованно кружит по комнате, читая его письмо. *** Швейцария всё сильнее и сильнее погружается в пучину скорой зимы, когда в одном из писем Луиджи спрашивает, может ли Анна как-нибудь провести ему небольшую экскурсию по зимнему Цюриху. Её руки слегка дрожат, когда она пишет утвердительный ответ, а в голове сразу и одновременно взрываются тысячи мыслей — глупых и лишь зазря пугающих. Анна в непонятной спешке перебирает гардероб, думая, что надеть, и совсем не сразу понимает, что она даже письмо с согласием пока не отправила. Анна смеётся своей оплошности, а её щёки горят так, как не горели от жаркого южного солнца. *** Луиджи в письме просит её посидеть в кафе во время ожидания поезда, чтобы она не мёрзла по суровой швейцарской зиме, но Анна не может заставить себя хотя бы сидеть на месте и старается не метаться по перрону, по которому с грохотом проносятся поезда. Каждый раз её сердце болезненно обрывается, когда в сходящих с подножки не оказывается синей формы Луиджи, хотя она знает и то, что итальянские полицейские не разгуливают в свободное время в форме, и то, во сколько прибывает поезд из Порто-Чезо. Она почему-то боится не увидеть его — словно он сможет пройти мимо и не встретить её, и от мысли об этом становится ужасно пусто. Когда нужный поезд останавливается, Анне кажется, что останавливается и её сердце. Она торопливо и с непонятной жадностью осматривает выходящих, ища одно-единственное лицо, и чувствует практически злость на них — как смеют они задерживать... И — как вспышка — его прямая спина, жёлтые как солнце цветы, наскоро повязанный шарф и шапка, прикрывающая каштановые волосы, выгоревшие на солнце до практически русых. Окружающие его люди как-то внезапно смазываются в безликую спешащую массу, оставляя лишь одну четкую фигуру — Луиджи. Анне кажется, что время то ли несётся вперёд, то ли замирает, и она поправляет сумочку и практически бежит к нему — ей важно наконец-то близко его увидеть, вспомнить его голос и даже цвет его глаз, и Луиджи оборачивается, неловко и поспешно ставя дорожную сумку на перрон. Анна хочет что-то сказать, но теряет все слова, вглядываясь в его загорелое лицо и вдыхая его запах — запах мужского парфюма, соли, солнца, йода и — совсем немного, едва уловимой ноткой — рыбы. — Здравствуйте, Анна, — произносит Луиджи, и в уголках его янтарных на солнце глаз появляются морщинки от мальчишеской, искренней улыбки. — Я приехал.