***
Я стояла перед ним, чувствуя себя еще большей идиоткой, чем пять минут назад. Хотя пять минут назад казалось, что дальше некуда... ...Я объяснила им. Потом объяснила еще раз. Потом я разжевала все свои объяснения так, что даже кретинизм в тяжелой форме не смог бы помешать им понять. Беда была в том, что они понимали меня. Я видела это по их покровительственным усмешкам, по их лоснящимся самодовольством лицам. Они даже не пытались скрыть от меня свое издевательское пренебрежение. "Ути-пути, какие мы нежные!" - читалось на их лицах. Война - это их песочница. Перекаченные, кичащиеся друг перед другом самцы. Да они скорее удавятся, чем позволят какой-то штатской мышке в очках своим бубнежом пошатнуть их непокобелимую уверенность в собственной правоте. "Скоты!"- вертится на языке. Но вместо этого я начинаю сначала. Я показываю графики, говорю о вероятностях, потрясаю заключением своего эксперта по симуляциям. Вывод очевиден: если коридор, который они открыли для беженцев, останется там, где он есть, то он станет коридором смерти. Они здесь для того, чтобы защищать мирное население. В конце концов, им просто приказано сотрудничать с моей командой! Последнее заявление - недопустимая глупость, и я понимаю это едва ли не раньше, чем оно срывается с моего языка. Ну, все, теперь они точно меня не послушают. В носу начинает щипать от подступающих слез. Тысячи жизней. Может, десятки тысяч. Если людям некуда бежать, они побегут и под пулеметные очереди. В этот момент дверь без стука распахивается, и он вваливается, как к себе домой. Даже его вид попирает их священный устав: рубашка застегнута не до конца, ботинки грязные, на небритом подбородке полустертый след розовой помады. - А что это у вас тут за посиделки? Да еще и мрачные какие! Все переглядываются. Я комкаю во взмокшей от напряжения ладони какой-то график. Только его еще мне тут не хватало. - Хороним кого, спрашиваю?! - напирает рыжий. - Никого не хороним, Нап. Тут у нашей Индиры Ганди в одном месте свербит. Говорит, нужно коридор двигать. Думает, мы тут, блядь, в куклы играем. Захотели, блядь, и подвинули! - А че? - говорит рыжий. - Можно и подвинуть. Что, Жук, боишься зад подставить? Как бы потом враскорячку ходить не пришлось, а? Не дрейфь, мы с ребятами прикроем твою непоруганную честь... ...Двадцать минут спустя я стою перед его столом, над которым тот склонился, водя пальцем по карте и прикидывая что-то про себя, и чувствую себя идиоткой. Он добился всего, чего я хотела. Походя. Без малейших усилий. Несколькими грубыми шуточками и парой удачно ввернутых предложений он спас тысячи, а может десятки тысяч испуганных, отчаявшихся людей. И я могу думать о нём все, что пожелаю: что он - бабник, хам и использует голову только для того, чтобы бить по мячу на стадионе - но он умеет получать желаемое, а я - нет. - Могу я отвлечь вас? - говорю я, и Наполеон поднимает голову. Глаза его проходятся по мне вверх-вниз, и на губах появляется недвусмысленная улыбочка. - Ну, попробуй, - говорит он. - То, что вы сделали сейчас... - Пожалуйста, - говорит он скучающе. - Что? - Ты хотела сказать "спасибо"? Ну, так пожалуйста. Еще вопросы? - Научите меня этому. Глаза его расширяются от изумления. - Повтори, что сказала? - кажется, он вот-вот рассмеется мне в лицо. Мне хочется провалиться сквозь землю. Мне хочется домой, в университет, туда, где не умирают люди, где можно поговорить о математике, где разумные аргументы кого-то интересуют, где мне не нужно просить, добиваться, унижаться. Где я не буду плакать в подушку по ночам. - Пожалуйста, - говорю я, глядя Наполеону прямо в глаза, - научите меня тому, как вы это делаете. - Не заставляй меня жалеть о том, что я вожусь с тобой, - с угрозой говорит Нап. - Но это глупо, - возражаю я. - Глупо - это то, что ты целыми днями пялишься в свой компьютер, а потом твоими хитровыебанными расчетами подтирают зад. Чувствую, как вспыхивают скулы. Мне кажется, что он доводит меня специально. Он не просто игнорирует мое мнение, он даже не дает мне его высказать, обрывая любую реплику на втором предложении. "Бла-бла-бла..." - говорит он и закатывает глаза. В прошлой жизни, той, где я была самым молодым доктором наук на факультете, колеблющимся между предложением постоянного преподавательского контракта и высокооплачиваемой работой в центре управления полетами в Хьюстоне, я бы никому не позволила с собой так обращаться. А в этой жизни я могу только кусать губы и держать себя в руках. - Давай, - дразнит меня Нап. - После всего, что между нами было, немного покачать бедрами под музыку - это ерунда. И, не дожидаясь ответа, берет меня за руку и увлекает в танец. - Неплохо, - хмыкает он через минуту. - Но это всё сраная техника. Такому маленькие девочки, вроде тебя, учатся в своих зеркальных танцклассах. В настоящем танце должен быть секс. А ты танцуешь так, будто я тебя на прослушивание в какую-нибудь херову школу искусств привел. Застегнутая на все пуговицы. Я так скорее бревно захочу, чем тебя. Покажи мне страсть. Ферштейн? - Зачем? - Вот ведь... дотошная! Затем! Тело - это восемьдесят, а в твоем случае - пятьдесят, килограмм энергии. И когда ты входишь в комнату, все должны это чувствовать. Что ты есть, что с тобой надо считаться. Так что расслабься и двигай попой, пока я тебя стриптиз танцевать не заставил. И он прислоняется к стене, скрестив руки на груди. Через два часа, вымотанная и измученная - морально даже больше, чем физически - я стою в душе, подставляя лицо прохладным струям. Я не заблуждаюсь на его счет: он - известный бабник и, несмотря на откровенный флирт, не чувствует ко мне ровным счетом ничего. Ему просто нравится со мной играть: находить слабое место и давить, наблюдая за реакцией. Он заставлял меня ругаться: грязно, с чувством, вкладывая в слова искренние и отнюдь не самые светлые эмоции. Давать пощечины. Когда я не смогла заставить себя поднять на него руку, он прижал меня к стене и принялся лапать. От последовавшего удара он, хохоча, увернулся. И, наслаждаясь видом моего пылающего от гнева и стыда лица, сообщил, что, оказывается, у меня даже имеются какие-то формы, чего лично он не ожидал, а потому приятно удивлен. От второго удара он увернуться не успел. Потер подбородок, с ухмылкой понаблюдал, как я, стиснув зубы, нянчу ушибленную руку, и сообщил, что затрещины его мамы и то были сильнее. Следующие две недели он учил меня драться. Точнее, выворачивал руки, пинал и швырял на мат. И успокоился, только когда на мне живого места не осталось, прокомментировав в том духе, что драться я все равно никогда не научусь, но привычка к боли еще никому не мешала... А теперь вот ему захотелось, чтобы я танцевала. Вытираю голову полотенцем, смотрю в зеркало: совсем тощая стала, темные круги под глазами, губы растрескались, кожа загорела и обветрилась. Я узнаю и не узнаю себя в отражении: у меня ведь никогда не было этой отталкивающей озлобленности во взгляде, этого... Отворачиваюсь и иду одеваться. Часы, потраченные на тренировку с Напом, еще нужно отработать - расчеты сами себя не сделают.***
Я слышу разговор случайно. Просто иду мимо по своим делам, думаю, что неплохо бы завалиться вечером с ребятами в бар, расслабиться. А то я с этой Робкой совсем замотался, развлекаться перестал. Того и гляди евнухом заделаюсь. Да я даже прислушиваться не стал бы, что они там болтают, если бы они не шептались, а говорили, как нормальные люди. Нет ведь! В заговорщиков захотели поиграть. А мне теперь думай, что с этим делать. Она их достала. Да она тут всех достала, если честно! Такая вежливая: "вы", "пожалуйста", "извините", "разрешите"... Холодная, как морозильник. Заумная, как энциклопедический словарь, в десяти, блядь, томах. Дотошная. Заносчивая... Храбрая, выносливая, решительная, славная, в дурацких круглых очках. Ее расчеты выводят нас из-под огня, дают нам надежду продержаться до конца этой идиотской войны. А они отправят ее в мясорубку, где ей ни за что не выжить. Выслужатся за ее счет. И она поедет, потому что дура. Никто не поедет, а она поедет. Закусит губу, сожмет кулачки и полезет в пекло, надеясь на всемогущество своих долбанных графиков. Ну, нет. Это вы плохо подумали, господа заговорщики. Кое-кого не учли. И очень-очень зря. Я иду в бар, как и собирался, но уже не за тем. Нет более надежного способа пустить сплетни, чем растрепать все по пьяни. Что я и делаю. Даже напиваюсь для достоверности. Ага, она со мной спит. Ну, да, каждый приспосабливается, как может. Думаете, эту зануду очкастую кто-нибудь стал бы без меня всерьез воспринимать? Ага, синяки - это я ей наставил. Увлекся, с кем не бывает? Я возвращаюсь в казармы, пошатываясь, очень довольный собой. Здесь многое сходит с рук, если об этом не болтают. О ней уже завтра будут болтать все. Или я не Наполеон. Кажется, она единственная не в курсе того, что происходит. Когда ее вызывают на ковер, она даже захватывает с собой какие-то папочки, на ходу что-то дописывает. Мне почему-то делается жаль ее, хотя, на самом деле, я ее спас. Уже завтра - максимум, послезавтра - она будет дома, с мамой, папой и подружками. Если они у нее, конечно, есть. Представляю себе ее квартирку где-нибудь в Пало-Альто, штат Калифорния, увешанную дипломами и набитую книжками под завязку. Морщусь. Через десять минут она возвращается. Бледная, как смерть. Какое-то время молча стоит у своего стола, сжимая побелевшими пальцами спинку стула. Потом отмирает, долго копается в ящиках и, достав какую-то хрень, похожую на манжету, вроде той, какой измеряют давление, направляется прямо ко мне. - Идем, - говорит она надтреснутым голосом. И я иду за ней.***
- Вероятно, я в чем-то виновата перед тобой, - говорит она. - Но мне плевать. Мне плевать, что ты обо мне думаешь. Мне плевать, зачем ты это сделал. Мне плевать, как ты это будешь исправлять. Но ты исправишь. Ты можешь, я знаю. Ты всё можешь, чертов Наполеон. Для тебя всё - игры. Вот и выбирай: это... – она демонстративно жмет на свой пульт, и меня снова встряхивает от удара тока, - или твоя идиотская, никому не нужная игра. - Кажется, пытки запрещены этой... как ее... хреновой конвенцией. - Женевской. - Как скажешь, моя Снежная Королева. - Прекрати меня так называть. - А как еще мне называть мерзлую занудную зазнайку, которая не видит ничего дальше линз своих очков? Кстати, что это? Нет ничего глупее этой детсадовской разводки, но она ловится и переводит взгляд, выпуская меня из поля зрения. В следующее мгновение я выбиваю у нее из рук пульт. Можно было бы, конечно, просто на все согласиться. Ну, не стала бы она бить меня током в присутствии руководства, а никаких других способов заставить меня что-то делать у нее нет. Но... эти ее игры в подчинение - не совсем то, что мне по душе. По крайней мере, не при таком распределении ролей. Нарочито медленно снимаю с руки манжету, честно давая ей фору для побега. Она не двигается с места. Стоит, смотрит на меня бешеными глазами. - Видишь ли, какое дело, - говорю. - Я очень не люблю отказываться от своих слов. Но у меня есть другой план, как все сделать по-честному. - Какой? - спрашивает она. - Этот, - отвечаю я и впиваюсь в ее губы.