ревность

— А ведь не так сильно щас, — отвечаю шёпотом. — Прошлый раз вы помните? Всё приходит с опытом.

Свет одинокого фонаря отбивается от тонких стёкол с деревянными рамами и рассеивается между густыми туманными прослойками холодного воздуха. Коварно скользя по мелким щелям, колкие пальцы ночи лениво почёсывают спину Хончоля. А на парне лишь затёртые пижамные штаны в широкую зелёную клетку и майка застиранная, растянутая и заношенная чуть ли не до дыр. Тихий шелест новых страниц со свежими на них каплями чёрного кофе без молока и скрип мягкого карандашного грифеля о бумажную поверхность. Шёпотом Хончоль повторяет написанное вслух, пытаясь уловить ломающийся ритм и неслышимые рифмы, но со стоном откладывает это дело, взъерошивая волосы. Ни одной нормальной строчки. А тут ещё грёбаная собака за окном лает безостановочно и так противно, аж блевать хочется. Стукнув мягкой пачкой о тыльную сторону запястья, парень достаёт сигарету и слышит, как нечто с коварно-тягучим "ну ебаааать, а" грузно так сваливается на дверь его одинокой квартиры. "Двенадцать же ночи. Ну сколько можно?" — мысленно злится Хончоль и, направляясь в коридор, разминает пальцы, чтобы не так сильно хрустело, если придётся кому-нибудь врезать за такое внезапное ночное посещение. И, конечно же, раздаётся противная птичья трель (давно пора выключить этот уёбищный дверной звонок) в тот момент, когда он открывает. Темно, и парень не сразу различает, как это самое нелепое нечто выплывает оттуда, всем своим весом (которого и нет нихрена) наваливаясь на него, и пьяненько так, нежно, шепчет: "Ну, привет, Чоль-Чоль". Сказать, что Хончоль прихуел — это как не сказать ничего. Шиён, собственной персоной. Как джинн из лампы, только вот её не тёрли. Так какого хера это очкастое чудо тут делает? Собрав себя по кускам от внезапности, паренёк пытается как-то спихнуть с себя мелкого хёна, но тот ни в какую не отлипает, ладонями поглаживая спину и тяжело дыша в шею. Почему-то рядом с ним Хончоль всегда чувствует, как ревность застилает его глаза, а под сердцем образуется чёрный комок желчи, от которого кровь застывает, и становится пиздецки жарко. Вот прямо как сейчас, когда Шиён болтает несвязный бред, снимая с себя испачканные в какой-то грязи ботинки. Хончоль складывает руки на груди, молча наблюдая за немного нагловатым и беспардонным поведением. Слегка нетрезвый Шиён явился вдруг. С чего это? Что же он хочет? "Ну, пусть только снова заикнётся о хахалях своих, рот откроет тут в прихожей или же на кухне..." — со вздохом Хончоль прикрывает глаза и прикладывается головой к косяку, слыша, как старший говорит, что-то о новом телевизоре в гостиной, и ржёт, мол "сам купил или где украл". Чувствуя нарастающий пиздец, парень молится всем богам и деревянному косяку заодно, чтобы сей пришедший уёба свалил из этой холостятской обители как можно скорее, пока они оба не сойдут с ума от чего-нибудь. А они найдут от чего потерять голову: рыбак рыбака — издалека, муж и жена — одна сатана, два сапога, ну и прочее похожее. — Зачем пришёл? — вспоминая о сигарете, зажатой между губами, Хончоль проходит на кухню (точнее, почти пролетает) и шарит пальцами по столу, отодвигая грязные стаканы. Шиён идёт вслед за ним, но тихо и незаметно, словно тень. Он грустно смотрит на незашторенное окно, в котором тёмная засасывающая пустота, и на блокнот с перечёркнутыми строками, глупыми детскими рисуночками после — в виде кучек какашек с чокнутыми улыбками и пчёл с человеческими лицами. "Ничего не изменилось", — мысленно подмечает тот и нагло садится на хончолевское место, отпивая из той же кружки, на которой побывали сухие и пухлые губы младшего. На мгновение парню кажется, что вот оно — всё то, как и должно быть: ночь, кухня, свет горит на вытяжке, Хончоль курит, во рту кофе, разъедающий остатки алкоголя на языке, и этот горящий/горячий взгляд, что отражается в его собственных очках. Только вот квартира уже давно не его, как и Хончоль, который уже не тот, наверное. — Я слушаю тебя внимательно. Или мне клещами из тебя всё тянуть, как обычно? — младший выпускает кудрявые пучки дыма изо рта и лениво почёсывает татуировку на груди. "Ну, чего уж тянуть?" — ухмыляется парень сам себе и в полупьяном бреду рассказывает, как его приняли за девушку, как ему предложили работу вместе с рукой и сердцем, как к нему подхватывают какие-то полупидорки с зализанными волосами. С каждым его словом Хончоль скуривает свою сигарету быстрее и быстрее, образовывая над собой тяжёлое облако с завитками и чёрным свечением. Он медленно теряет самообладание и самого себя, поглощённый страшным чувством. "Да как он может вслух при мне говорить такое?!" — паренёк кидает в раковину смятый фильтр и грубо прерывая шипит: — Ага, очень приятно, блять. — Так что мне делать? — грустно опускает голову Шиён, поправляя очки. И тут, Хончоль, кажется, задыхается от спёртого в лёгких воздуха, чувствуя, как ненависть медленно ползёт по тонким кровеносным сосудам и ртутью испаряется через поры, растекаясь по разгорячённой коже. А перед глазами плескается жгучая огненная лава, и вой сирены эхом звенит в голове. "Пиздец пиздецкий!" — верещит всё внутри парня, который сжимает кулаки, ощущая, как неровные ногти в ладони впиваются, пока по ногам ползёт дрожь, такая мелкая, гадливая. Его бомбит. Младшего трясёт всего, он еле стоит, а Шиён же... Шиён просто на него не смотрит (видимо, специально), пока из-под ресниц наблюдает, как темнота пытается заглотить идущий от вытяжки размытый луч света на его пальцах. Хончоль делает тяжёлый шаг вперёд. Потом ещё один. И ещё. Кусая губы, он сдерживает себя от соблазна выкинуть прямо сейчас хёна из окна. Восстановленные только недавно клетки снова трескаются, как поражённые/заражённые, и парнишка хочет убивать, воя волком, протяжно так, со стоном, срывающимся на хрип и кашель, собирающийся на самых краях пузырьков лёгких. Резко и не предупреждая, Хончоль с яростным рёвом переворачивает к чертям ни в чём неповинный столик въебеня. Хруст кружек с ложками и хрусталя под пластом древесины ничуть не поубавили его запала. Он медленно угрожающе движется на мелкого хёна, а тот визжит, как сучка. Боится. До обмороков и слёз боится такого злого Хончоля. — Стоп! Без рук! Не трожь! Не трожь! — под конец он переходит на тонкий фальцетный писк. — Прекрати, Хончоль! Газета, лежавшая на журнальном столике ещё с прошлого месяца, летит в разъярённого парня вслед за пультом, ручками, свечками, таблетками. Когда спина Шиёна приветливо встречает на своём пути преграду в виде стены, то парень отчётливо понимает, что всё. Ему всё. Он, отчаянно зажмурившись, кричит: — Остановись! Мы же уже не встречаемся! — кажется, вся пьяная дурь мгновенно выходит из Шиёна вместе с появлением мутной корочки на глазах Хончоля. — А напомнить тебе, почему? Напомнить? По твоей же вине, еблан, по твоей! Хончоль останавливается на мгновение, тяжело дыша. Ему больно. Горькая и кислая боль не исчезает, даже когда он пытается передать её чужому языку в горячем поцелуе. Младший прижимает парнишку к стенке всеми конечностями, и подпирает коленкой где-то между ног. Шиён близок к истерике, его колотит, однако окончательно срывает петли с дверей хриплое "но ты по-прежнему мой, хён", и Шиён уже готов пискляво верещать о том, что вот он — пиздец всей его жизни. Хончоль не знает, что его возбуждает больше: собственная злость или этот брыкающийся паренёк с огромными очками в пол-лица и плескающимся отчаянием в глазах. — Я видел, как ты снимал тех сук, — гневно выплёвывает он в лицо младшему. Хончоль усмехается так чисто по-блядски, сверля собеседника взглядом. И табун мурашек вжимается в косточки на позвоночнике у Шиёна, когда лукавый шёпот опаляет ушную раковину: — И ты не удержался, да? Ну и кто тут теперь виновный? Шиён вжимается, как ему кажется, в стенку, но на самом деле он всё ближе (уже некуда) к парню, в глазах которого среди всей полутемноты мелькают яркие похотливые мерцания. Он врёт сам себе, когда мысленно кричит, что боится. Нет, у него нет ни капли страха. Он зол, пусть меньше, чем Хончоль, и возбуждён. Шиёну нравится, когда младший ревнует его ко всем подряд, когда грубо и яростно берёт ситуацию в свои руки, когда младший так бесюче смотрит на него и чуть порыкивает от раздирающей ярости, когда плавится от собственной победы, но виду, сука такая, не показывает. Хотя больше всего в Хончоле ему нравятся глаза (помимо адски хрипло-сексуального голоса): они насыщенного кофейного оттенка, с молочными прожилками — вот на дух не переносишь эту горькую и противную жидкость, а утонуть в этом тепле и приятном аромате страсть как хочется. Старший пошло стонет и сам с себя хуеет — какая же он блядь — ведёт себя паршиво, не сахарно, и вообще, фу таким быть, как он. Кусая нижнюю губу Шиёна и не закрывая своих глаз, Хончоль бьёт охуенное пенальти по рёбрам своего хёна: там слабое сердце в тисках и не знает, куда вырваться из плена, куда деть себя, ведь хитрющий парень напротив просто гипнотизирует и притягивает к себе магнитом. Шиён всё ещё слабо сопротивляется и стонет в противовес самому себе, пока слабый холодок медленно пробирается по шее и тонет в жарком дыхании. — Заявляешься ко мне ни с того, ни с сего, в припизднутом состоянии, отрывая меня от музы, — младший смазано целует в линию подбородка, — потом заставляешь меня ревновать, зная о моей вспыльчивости, — он спускается чуточку ниже, уже почти облизывая выступившие на коже капельки пота, — Блядская ты сволочь, Хон Шиён. Самая, что ни на есть, блядская из всех самых блядинистых. Обзывательства старший ненавидит больше всего. Но почему с уст Хончоля они звучат, как самые божественные на всём свете комплименты? Он бы возмутился и укусил бы этого парня за губы до крови, но его начинает трясти с тройной силой, когда этот мудак лезет к нему в трусы своей широкой крепкой ладонью. И Шиёну почему-то становится стыдно настолько, что он обильно краснеет, как в первый раз, и стыдливо жмурит глаза. Хотя, уже хорошо, что пока что перестал брыкаться, словно девочка-дошкольница, защищающая свою девственную невинность. — Стони, — хрипло приказывает парень. — Подожди, нет, лучше открой, блядь, свои глаза. Шиён неуверенно разлепляет веки и его эмоционально расплющивает внутри на такую бесформенную кучку дерьмища. Нет, правда, он чувствует себя пиздецки плохо и охуенно хорошо — причём всё это одновременно и вкупе с возбуждением, смущением и прочей примесью разнообразных эмоциональных оттенков. Хончоль ладонью проходится по выступающим венкам на чужом подрагивающем члене и с какой-то особой любовью смыкает пальцы вокруг, лаская головку подушечкой большого и совсем слегка царапая её ногтем. Шиён толкается, чуть-чуть, немного, но ему и не стоило намекать, потому что Хончоль начинает активно двигать ладонью, вдыхая пошлые стоны своего хёна. Тот смотрит на младшего сквозь большие запотевшие очки и тонет в этой резкости, грубости и пошлости, что прямо явно так вырисовываются в этих кофейных, затягивающих в себя водоворотах. Аж волоски на давно побритых ногах хёна встают дыбом. В висках зашкаливает приток крови, в руках — дрожь, в губах — гадкое покалывание, а в комнате погода с обычной ветрено-холодной сменяется влажно-тёплой. Хончолю жуть как нравится покорять, доминировать и властвовать. Особенно над хёном. Особенно над этим по-блядски-непостоянным хёном. Срывая со рта старшего новые удивительные и неповторимые стоны, парень всё ещё не перестаёт смотреть в чужие глаза, где вспыхивают новые огоньки, появляются новые вселенные и неизведанные планеты. Пока Хончоль имеет Шиёна одной лишь ладонью и своими губами, последний вымученно хнычет, вдыхая тяжёлый густой аромат кофе и сигарет, которым младший окутан с ног до головы. Кажется, этот запах даже въелся в кожу и причиняет ужасную боль до самых костей. — Хончоль, пожалуйста, — старший мечется безумно, зажимаемый стенкой и засранцем-младшим. — Прошу... — Что "пожалуйста", — а этот сучонок всё издевается, продолжая улыбаться как-то невероятно и пошло-невинно одновременно. — Проси лучше. — Как же ты не понимаешь?! — воет он, судорожно постанывая, — Я хочу обратно. Забери меня обратно... — Совсем не это я хотел услышать, — нежно целует в кадык. — Но тоже сойдёт. Нехотя давая свободу шиёновским рукам, Хончоль банально спускается поцелуями вниз и мгновенно с причмокиванием вбирает влажный член в рот, чем вызывает безумный стон у старшего. Мелкий хён зарывается пальцами в жёсткие волосы и дёргает на себя, дрожа всем телом и чувствуя глотку младшего. С оглушительным грохотом в сорванные с петель внутренние двери долбится большой пиздец, когда в движениях Хончоля столько яростных и жадных заглатываний. Слюна капает с подбородка тонкими струйками. Стонут оба, наплевав на соседей, которые с недовольным тихим ропотом затыкают своим детям уши, чтобы те не слушали. Шиён уже не помнит, нахуя он ушёл от Хончоля, который умеет столь круто профессионально отсасывать и приносить наслаждение. Наверное, старший сам виноват в том, что приучил младшего трахать себя вот эдаким способом после каждого приступа ревности. С каждым новым движением хончолевских губ и немного шершавого языка, Шиён понимает, что на какое-то мгновение он потерян для общества, этого мира и самого себя. А после того, как этот еблан проглатывает всю его сперму и шепчет «хён, я соскучился по твоему привкусу», старший стыдливо хлопает ладонью по своему лицу и ржёт как тюлень. — Чоль-Чоль, ты как был придурком, так и остался, — смеясь, шепчет Шиён, растрёпывая волосы на такой дурной, но родной голове. — Я тоже тебя люблю, хён.