«НЕВЫНОСИМА!»
Перед глазами мелькают искажённые и надломленные картины прошлого.
«ТЫ НЕВЫНОСИМА, МОМО!!!»
Хочется закричать, заткнуть уши и зажмурить глаза, но не помогает. Лишь назойливее становится гул и лишь горячее слёзы, текущие из глаз. Хинамори падает на колени, вцепляясь в волосы с чудовищной силой, и тянет пряди чёлки в стороны, царапая кожу ногтями до крови.
«ТОЛЬКО СВЯТОЙ ИЛИ ВЛЮБЛЁННЫЙ!»
От этого голоса хотелось бежать, но ноги не бежали. Хотелось кричать, но голоса не было — нечем заглушить.
«ТЕБЯ МОЖЕТ СТЕРПЕТЬ ТОЛЬКО СВЯТОЙ ИЛИ ВЛЮБЛЁННЫЙ!»
Она падает, больно ударяясь лбом, рвёт от себя руку, в которой остаются почти чёрные пряди, наконец-то вопит от боли содранной кожи.
«СВЯТЫХ НЕ БЫВАЕТ! НЕВЫНОСИМА!»
Всё тело оковывает боль, когда девушка нарочно бьётся головой об пол.
«ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ ВСЁ И ВСЕХ! И СВОЕГО ХИТСУГАЮ ТОЖЕ!»
Ломает, выкручивая, не даёт покоя. Момо бьётся на полу в истерике, ощущая лишь физическую боль и горячие слёзы на щеках.
— Тебя не существует без меня, Хинаморик, — проговаривают знакомым мягким голосом губы родного капитана. Так мягко, так тепло, так нежно и ласково. — Ты такая же, как и то, что создаёт мой занпакто: ты ничто. Я создал тебя, Хинаморик. Только и всего.
Тянет тонкую руку, бледную, как у трупа, с ярко проступающими синюшными венами. Тянет к исчезающему образу. И совсем не больно — только холодно — слезает плоть, оголяя белые кости — без крови. Здесь всё стерильно. Просто исчезает. Щекочут остатки кожи падающие клоками волосы — её собственные, мягкие, вымытые персиковым шампунем сливы. И уже не дышит — рёбра ласкает ветер. И уже не плачет — не текут из глазниц слёзы. Просто приоткрывает рот — в последнем шёпоте клянёт:
— Верни мне жизнь, … .
И сплошь лишь исчезающие останки, рассыпанные будто вокруг маленьких косточек, почти не различимых в белом «нигде».
Глава 8-8. Доверяй свою боль другим
Момо прикусывает костяшку пальца, вспоминая ужасный сон, объяснивший ей её место в жизни. Хмурится, припоминая капитана Сойфонг, больно хлестнувшую её под зад.
Отводит взгляд в сторону от капитанского стола, возрождая в памяти незамеченные взрывы в бирюзовых глазах. Она дрожит вся. Боится и шаг сделать с этого дивана, будто прямо сейчас в лаву упадёт. Как в детстве было: «раз-два-три: выше ножки от земли!». Девушка теребит складки своих хакама, дрожаще выдыхая.
«Нет, нет, нет… хватит уже думать об этом! Даже если Хитсугаик ненавидит меня теперь, я должна пойти к нему и извиниться. Должна».
Но даже не спускает ног с дивана.
Тоуширо нервно выправляет стопку документов, откладывает в сторону, поднимается и собирается уходить. Останавливает его стук в дверь.
— Лейтенант Мацумото Рангику здесь?
— Её нет. Что случилось? — открывая, спрашивает Хитсугая.
На пороге стоял парень, что был на полголовы выше, златоглазый, шатен… каких только не бывает в Сейретее! Вот, золотые глаза к вашим услугам.
— Как жаль… — расплываясь в улыбке, тянет парень. — Я так хотел увидеться.
Тоуширо поморщился — не нахмурился, а именно поморщился. От субъекта веяло скотством высшей степени.
— Во внерабочее время увидитесь.
— Мне сказали, что у Рангику всё время — внерабочее.
— Кто? — вопреки всем нормам приличия продолжая держать визитёра на пороге, почти не удивился фамильярному обращению к лейтенанту Хитсугая. Альбинос мог бы сказать, что гость — новичок, но собственный опыт отговаривал судить по росту и внешности. Но это «золотце» явно не из десятого отряда.
— Простите, — лыбится ещё на манер Ичимару, — мне сказал так господин Кира.
— Кира?
Должно быть, к парню приставали не в особо адекватном состоянии, ибо прямо перед глазами встала картина: Кира Изуру, недовольный домогательствами, отмахивается, как от мухи, фразой «да всё время у неё внерабочее!».
— Тогда спешу огорчить: её нет. И у неё не всё время внерабочее. Что-то ещё?
— Н-да... — помявшись, прищурился золотоглазый, по-кошачьи сверкнув взглядом. — А Вы, стало быть, самый мелкий из всех капитанов Готея-13? Вы определённо будете испытывать некоторые неудобства при близком общении с Хинамори Момо, н-да… не дотянетесь Вы… без табуретки…
«Банкай или так зарезать?» — пронеслось в голове у альбиноса прежде, чем волосы успели дыбом встать от подобной наглости. Как щёлкнуло что-то. «Да какого хера?!»
— Ичимару Кане, к Вашим услугам! — радостно представился золотоглазый и тут же дал дёру из бараков десятого отряда, ибо активация шикая была быстрее, чем в Омницкидо. Долго ещё в коридоре будет оттаивать лёд. А Кане, едва ли не на весь Сейретей смеясь, продолжал скакать, ища, где бы отогреть подмёрзшую задницу.
«Он сказал… „Ичимару”? — провожая в окно нахального шинигами со скованным льдом задом, припомнил Хитсугая. — Быть такого не может».
— Капитан, что произошло?! — зазвенел голос Мацумото, выходившей за чаем.
— Я только что отморозил кое-что важное одному твоему визитёру, — ровно выцедил Тоуширо, разворачиваясь. Мацумото непонимающе захлопала глазками. — Выше меня на полголовы, шатен, золотые глаза, имя — Ичимару Кане.
С каждым словом руки Рангику всё ниже опускались. Она явно припоминала кого-то.
— Козёл, скотина, подхалим и беспардонный выскочка. Даже если они просто однофамильцы, они друг друга стоят.
Никогда ещё капитан десятого отряда так не щедрился на комплименты. Рангику поняла: точно он — тот самый, пропавший давным-давно…
— Кане… что он Вам сказал? По чему прошёлся? — не сдерживая улыбки, довольная тем, что пропавший братик всё-таки жив, мягко проговорила Рангику.
Тоуширо зло выдохнул, морщась.
— Не твоё дело. Но найди этого ушлёпка и объясни
ситуацию.
— Хорошо, капитан. Я разъясню Кане, что про Ваш рост и отношения с Хинамори лучше в одном предложении не намекать.
Рангику знала, что Кане сказал именно об этом. Ведь это в какой-то мере самые больные темы её капитана: отсутствующая личная жизнь, которую он не желает иметь потому, что все туда лезть будут, и рост, упомянутый в свете некоторых обстоятельств. Не всегда можно было обидеть Хитсугаю его ростом — он об этом почти не думал, но вот Кане, он наверняка «правильно» сказал. И лишним подтверждением этому был вид, с которым Тоуширо оборачивался на Мацумото во второй раз. Рыжая усмехнулась и, махнув ручкой, поставила чай на ближайший стол и упорхнула, едва не поскользнувшись в коридоре на льду. Нужно было найти Кане. Ведь они уже несколько десятилетий не виделись.
Тоуширо прислонился лбом к стеклу. «И с чего этот смертник вообще решил, что я собираюсь с Хинамори… — капитан сглотнул, — целоваться? Что за идиотизм. Конечно, я… я точно испытываю к ней… некоторые симпатии, но… Чёрт, какого хрена этот отщепенец вообще лезет не в своё дело? Я и Хинамори… — Хитсугая закрыл глаза, представил на секунду то, как это могло было бы выглядеть, отогнал от себя, как что-то неприятное, противоестественное. — Мы и правда отличаемся ростом, но у меня нет никаких планов на неё в этом смысле! Даже в мысли не приходило ничего такого. Хинамори — это Хинамори, я — это я. С чего это нас окружающие парой делают? Даже несмотря на мои к ней уже не родственные чувства… Она-то меня за брата держит. Потому я и буду этому соответствовать. Я и правда слишком ценю Хинамори, чтобы, тем более в свете последних событий, навязывать ей себя…» — Тоуширо приложил к горящей щеке руку, провёл относительно холодными пальцами, нервно выдохнул. «Какого фига я вообще так… смущён этим подколом? Вообще, я… к Хинамори собирался, — альбинос распахнул глаза перед внезапной догадкой, — если этот камикадзе так смело заявляет о разнице в росте, значит, ходил и к ней? Не дай Бог гадостей наговорил!» — Лишь утвердившись в своём желании наведаться в пятый отряд, Тоуширо покинул бараки десятого, спеша к девушке, которую выписали уже из больницы и которой даже разрешили приступить к работе.
Момо сидела, обняв колени, на диване в кабинете капитана пятого отряда и тупо смотрела на его пустующее место. В голове много чего перемешалось: прошлое, с упёртостью психопата стоявшее на своём вместе с верой в доброго капитана Айзена, и настоящее — жестокое и неприятное настоящее, в котором она… рискует остаться одиноким пережитком прошлого или просто сойти с ума. Хотя и то, и другое почти равносильно. Было обидно. За саму себя. Она просто хотела поговорить с Белячком, извиниться за проступок… И дурное прошлое внезапно вылезло на поверхность и принялось умолять её губами: «Спаси капитана Айзена»… И вышло только хуже. Хорошо, что Генерал усыпил её. Иначе бы… кто знает, что ещё она могла наговорить?
— Кане, Кане, дурачок. — Пустив обнаруженного наконец Ичимару-младшего к себе в ванну для отогрева пострадавшей задницы, Рангику принялась попутно расчёсывать его лохматые каштановые вихры. Парень млел в тёплой водичке, совершенно не стыдясь наготы: да и перед кем стыдиться? Пусть и чертовски сильно изменившаяся, сестрёнка Рангику осталась сестрёнкой Рангику.
— Честно говоря, я был в шоке, когда Кирик описывал тебя, но когда увидел, то понял, что глаза у тебя прежние а значит, не так уж и важно остальное тело. Хотя грудь мягкая… мягче, чем мой футон!
— Ещё бы! Это же МОЯ грудь, а не казённый футон в третьем отряде в бараке для рядовых!
Оба рассмеялись. Последним воспоминанием Рангику о Кане был он, маленький, не больше метра, щуплый и тощий, с огромными глазами и потрясающим смехом. Смех Кане остался прежним. Потрясающий и от самого сердца льющийся. Острый на язык, он никогда никому не желал зла. Он просто любил реакцию людей на шутки об их комплексах. Он просто смеялся ради смеха. Да вот только оттаскают его за уши когда-нибудь. Ещё Гин науськивал: «Если смеёшься над людьми, будь уверен в том, что они тебе ничего не сделают. А то отдерут — мало не покажется», — и обязательно тянул за ухо.
— Не подкалывай больше моего капитана. У него ещё на Гина зуб. Как надерёт тебе ныне оттаивающее место, так всю оставшуюся жизнь помнить будешь, если в живых останешься. — И потянула названного братца за ухо.
— Хорошо, запомню, — жмурясь, соглашается Кане. Рангику выполняет недавнюю просьбу парня: укладывает волосы на манер Гина. После улыбается, загоняя подальше тоску о сбежавшем капитане, и, наклоняясь и теребя Кане за щёчки, проговаривает:
— Волосы у тебя гуще Гиновых, смотрятся смешно-смешно в такой укладке! — Парниша дуется, а Рангику смеётся, обнимая его, прижимая к себе и думая: «Нашёлся, нашёлся! Хоть кто-то из вас двоих, но всегда будет со мной. Гин… я твоего братика потеряла. Нет, нашего. Я его потеряла, ко мне он и вернулся. И ты, Гин, дурак белобрысый, возвращайся…».
На влажную щёку ложатся пальцы, совсем как у Гина, только тёплые, к шее прижимается лицом Кане и шепчет:
— Не плачь, сестрица Кику*… А то я тоже заплачу. — И тянется, целуя любимую старшую сестру в щёку, будто это может стереть её боль. Всё-таки, какие они разные. Похожие и разные — эти два Ичимару. Один — скользковато-холодный, другой — мягко-тёплый. И оба оставили в глазах остальных один след: «подонки!». А Рангику хорошо: она для этих подонков — Солнце. Она — цветок хризантемы в серебристо-золотой вазе. Сорванный цветок хризантемы…
Хитсугая без стука вошёл в кабинет верхушки пятого отряда. А чего стучаться? Они с Хинамори всегда хорошо друг друга чувствовали. Так что она наверняка уже поняла, кто к ней пришёл. Девушка сидела на диване, обняв колени и прикусив губу. Сидела с таким жалостливым выражением на лице, что Хитсугая невольно разозлился. На себя, на обоих Ичимару, да и на Айзена.
— Ты как?
Та кивает:
— Нормально…
«Нормально, тоже мне. Ни черта не нормально».
Тоуширо подходит и садится рядом, думая, как же развеселить дорогого человека, но постоянно при этом «скатываясь» на рассуждения о том, что сначала он оторвёт её обидчикам.
— Почему… — внезапно тихо заговаривает она.
— Что «почему»? — переведя на неё взгляд, спрашивает Хитсугая.
— Почему, Хитсугаик, ты никогда ни в чём меня не винишь? Почему не сердишься? Я тебе столько боли причинила… напала, потом ещё и наговорила всякого… Я ведь совершенно о тебе не подумала! Так поступила с тобой…
Тоуширо выдохнул, на секунду отведя взгляд и покачав головой: он устал уже объяснять ей свои чувства.
— Во-первых, и самое главное: что значит «так со мной поступила»? «Так жестоко»? Хинамори, хватит уже себя накручивать. Раз Я говорю, что ВСЁ нормально, значит ВСЁ нормально. Ты же, даже несмотря на то, что я забыл уже обо всём, пришла извиниться. И даже больше: ты ведь в кои-то веки обратилась к старшему по званию с просьбой о личной помощи, верно? Одно то, что тебе это не давало покоя
настолько, уже отметает то, что ты со мной жестоко поступила. Мне было приятно видеть тебя, говорить с тобой. И не важно, к чему это привело. Так или иначе, ты оправилась. И это было самым главным. Если же тебе показалось, что я рассердился, то это просто показалось. Я не сердился на тебя, потому что для меня в этом нет твоей вины. А во-вторых, что значит «никогда не сержусь»? — Хитсугая указал пальцем на тёмные круги под глазами. — Говорил же избавиться от этих «панда-глаз»! К тому же, меня просто бесит твоё самобичевание: прекращай уже! Порой ты доводишь себя до больницы, да и ещё притягиваешь к себе неприятности: как не сердиться? Так что давай, соберись уже и взбодрись. — Тоуширо положил ладонь на колено. — А то действительно обижусь.
Момо всхлипнула, опустив голову. Хитсугая искренне надеялся, что до неё наконец-то дошло то, насколько она дорога людям. И он также надеялся, что «неудачница Момо» всё-таки взбодрится. «Ну вот, сейчас опять плакать будет. Ну ничего, проплачется пусть. Разок-то можно». Но Хинамори утёрла слёзы рукавом и, подняв голову, солнечно улыбнулась и как пропела:
— Спасибо!
Тоуширо не сдержал улыбки. Хинамори и правда была лучиком солнца. Парень сжал в кулаки ткань хакама, ибо ему почему-то жутко захотелось погладить девушку по голове. Момо слегка наклонилась вперёд, к «братцу», а Тоуширо развернулся к ней корпусом. Кареглазая уткнулась лбом ему в грудь и обняла руками, прижимаясь, а альбинос откинулся назад, ложась так, чтобы Хинамори было удобно на нём лежать. Он вздохнул, закрывая глаза, и всё-таки положил руку на её голову. Мягкие пряди казались под пальцами шёлком. Как же было хорошо…
Кира перетряхнул своё косоде перед стиркой и обнаружил выпавшую из кармана бумажку. Древний листок, вложенный в белый ровный не заклеенный конверт с надписью: «Передай адресату». Какому адресату, указано не было. Витиеватый крупный почерк так и просился к прочтению протяжным тоном. Фраза была написана катаканой* и в который раз напоминала о любви Ичимару Гина к заведению людей в тупик. Но Изуру привык. Видимо, бывший капитан предоставлял своему лейтенанту самому определить адресата, а потому, отложив перетряхивание карманов, Кира аккуратно «изъял» содержимое конверта.
«Моё имя — Хи. Ева.
Я должна без предисловий рассказать о человеке, которого любила и наверняка буду любить всю оставшуюся жизнь. Сейчас он наверняка уже занял место лейтенанта в Вашем, капитан Хирако, пятом отряде. Я говорю об Айзене Соуске и хочу предупредить: в его глазах — тьма. С тех самых пор, как он попал в Сейретей, он постоянно стремился к новым знаниям, что все окружающие считали за исключительно положительную черту. Но они так считали лишь потому, что с ними он никогда ничего не обсуждал. Я была его доверенным человеком. И то, что поначалу меня забавляло, начало со временем пугать. Он часто повторял одну и ту же фразу: „Интересно, а что будет, если…”. Вот это самое „если” и есть проявление его тьмы. Он всегда жаждал превзойти ожидания окружающих: их шок и удивление его преодолениям прежних границ для Соуске как наркотик. Если он в год не совершит очередного преодоления пределов, год для него потрачен. Он стремится манипулировать людьми вокруг себя, он — прирождённый психолог, который раз за разом тянется к недостижимому. И раз за разом он этого „недостижимого” достигает — по-иному он не может жить. Когда мы расставались с ним в последний раз, он произнёс „Интересно, что было бы, если…” — но не закончил. Я клялась не раскрывать никому тайны наших разговоров, но мой ребёнок растёт и я боюсь, что ему придётся жить в том мире, пределы которого преодолеет Соуске. Кто знает, что за ними? На пути к своим целям он не будет сторониться переступанием через, ладно, жизни, он будет переступать через судьбы других. Капитан Хирако, я прошу Вас, присмотрите за ним. Не дайте его маниакальному стремлению взять над ним верх. Соуске хороший человек, но эта необъяснимая мания превосходить пределы может погубить не только его, но и весь Сейретей. Он обязательно постарается превзойти пределы шинигами, обязательно попытается объединить противоположное. Не в поисках силы — просто из интереса. То, что он получает, он не отпускает. В этом „А что, если…” — его тьма. Прошу Вас, капитан Хирако, оградите Соуске от этого. Любыми способами сохраните его человечность. Сохраните Соуске таким, каким я его запомнила. Не дайте ему измениться. Не дайте потерять себя в погоне за пределами. Вы сильный и умный человек, капитан Хирако. Поэтому я, вроде бы погибшая, прошу Вас об этом. Спасите его. Спасите человека, благодаря которому я счастлива.
Хи. Ева».
Изуру сглотнул. Письмо выглядело чертовски старым. Похоже, в Сейретее были предупреждены о намерениях Айзена задолго до недавних событий. Тогда почему никто ничего не предпринял? Если бы Айзен перехватил письмо, оно бы навряд ли попало в руки Кире сейчас. Или же… «Стоп! Капитан пятого отряда Хирако Синдзи же погиб! Что, если его убил Айзен Соуске?! Ну точно… тогда всё сходится… В таком случае… Но как оно попало к Ичимару? Если было отправлено в пятый отряд, как оказалось у нас? Так ли это важно вообще? В любом случае… — Изуру вздохнул, сев на пол, — нам это ничего не даёт. — Он наткнулся взглядом на конверт. — „Передай адресату” — что это вообще означает? Кто адресат? Хинаморик? Чтобы она убедилась в том, что доброго капитана Айзена никогда не существовало? Уж наверняка». — Кира поднялся, вложил письмо в конверт, вздохнул, положил на стол, чтобы не забыть, и продолжил без энтузиазма перетряхивать вещи. Строки не выходили из головы. Из письма следовало то, что предпосылки к предательству были ещё давным-давно, но также следовало и то, что Айзен Соуске был кому-то дорог и кому-то доверял. И что этот «кто-то» предал его доверие. Наверняка, если письмо всё-таки попадало в руки Айзена, он после прочтения ощутил удар ножом в спину. Его доверие было предано. «Я была его единственным доверенным человеком». «Мы обещали хранить наши беседы в тайне». «Я предупреждаю Вас…»
— Айзена предали… Он… ничем не отличается от нас сейчас…
— Хинамори…
Нет ответа. Тоуширо вздохнул. Он не заметил, как заснул, согреваемый теплом её тела, а теперь уже было около девяти часов вечера. «Четыре часа спал, ну надо же… Да и Хинамори разоспалась…» Аккуратно приподняв девушку и выбравшись из-под неё, Тоуширо ещё подумал и, подняв её на руки, взял со стола ключи, вышел, запер кабинет, испытав при этом некоторые неудобства, и направился к её квартире. Детская непосредственность Момо позволяла ей держать ключи от дома и от работы на одной связке, потому Тоуширо быстро отыскал нужный ключ и вошёл в дом, ногой прикрыв за собой дверь. Не разуваясь, ибо руки заняты, он прошёл в спальню, уложил девушку на неубранную постель («Опять она проспала и бежала сломя голову!» — подумал он), вернулся к входной двери, запер её, разулся, подмёл за собой и только после этого вновь вернулся в её комнату. «И что теперь? Не спать же ей в шихакушо». Давно ещё, когда они в Руконгае жили, был похожий случай: Момо уснула за книжкой, и Тоуширо пришлось её укладывать и переодевать, ничего, кроме возмущения, он тогда не почувствовал, а сейчас развязывать её пояс мешал стыд. Сглотнув, он всё-таки, не желая будить крепко уснувшую девушку, развязал узел оби, слегка приподнял её над кроватью, стянул верхнее косоде, хакама и замер. Вспоминались назойливо подкол Ичимару и мысли Хитсугаи после этого. «Нет у меня на Хинамори таких планов». Тоуширо распустил сливового цвета волосы Момо, сложил всё аккуратно в сторонке, нашёл в шкафу её спальную одежду: девушка прикупила себе где-то пижамку с ненавязчивым узором слив на персиковом фоне (совпадение или она искала это?), отказавшись от спанья в нанаджибане*. Вскинув её руку себе на плечо, он снова приподнял Момо над постелью и выдохнул. В его руках шинигами зашевелилась, ткнулась носом в его шею и что-то пробормотала. Обрадовавшись, Хитсугая легко щёлкнул просыпающуюся Момо по лбу, отчего она открыла глаза.
— Ой… — Огляделась. — Я уснула. — Перевела взгляд на Тоуширо. — Прости.
— Ничего. Переодевайся давай и ложись. Я пойду. — Поднявшись, Хитсугая действительно вознамерился уйти, но тихий голосок Хинамори его остановил:
— Не останешься?
Тоуширо встал в дверном проёме.
— Зачем? — тупо спросил он.
Девушка вздохнула. Она явно боялась оставаться одна.
— Пожалуйста.
— Что с тобой поделаешь? — разворачиваясь, улыбнулся Хитсугая. Конечно, его беспокоило нежелание Момо оставаться одной, но ради того, чтобы поддержать её, можно было изобразить позитив. «Лошадь чувствует страх наездника», — вспомнилось Хитсугае, и он, уже искренне, усмехнулся такому сравнению.
Парень скинул с себя хаори и верхнее косоде, улёгся рядом с Момо, и та пододвинулась к нему, уже переодетая в свою «детскую» пижамку.
— Мне всё время кошмары снятся, Хитсугаик…
— Кошмары или кошмар? — уточнил Тоуширо и попал в точку. Хинамори кивнула:
— Кошмар. Тобиуме кричит на меня, мне от этого очень плохо, и я, пытаясь заглушить это, рву на себе волосы в прямом смысле, до крови сдираю кожу, а потом… ещё и голос пропадает. Я не могу кричать и говорить: только шептать… Потом появляется он… ну, капитан Айзен. У него такой мягкий и добрый голос, но он говорит такие жестокие вещи… что меня никогда не существовало… что я — ничто… а потом я просто… — Девушка поёжилась. — Я просто разлагаюсь. И остаются только кости. Мне страшно… и противно...
— Каждую ночь такое снится? — с беспокойством уточнил Тоуширо. Этот сон явно был зеркалом страхов Хинамори.
— Нет… Только несколько раз было, но всё равно страшно…
Альбинос вздохнул.
— Дай-ка мне руку.
— Зачем?
— Просто дай.
Момо послушно вытягивает из-под одеяла руку и позволяет Тоуширо обхватить её запястье. Тот выдыхает, закрывая глаза, обнимая её кисть пальцами, и Момо кажется, будто всё её тело наполняется теплом. И внезапно захотелось плакать. Ей стало легче, но хотелось плакать. Страх ушёл, да, но хотелось рыдать и жаловаться. Будто кто-то снял с её чувств запрет, позволяя им выплеснуться наружу. Она понимала: так будет легче. Но не хотела плакать, ибо боялась расстроить близких. А сейчас — так трудно стало сдерживаться. Тоуширо снова открывает глаза, и ей кажется, будто они светятся голубоватым светом изнутри: будто в них пылает, загасая, некая сила, не ясная никому. «Это он всё…» — Да, она осознаёт, что Тоуширо что-то сделал. И она не может не прошептать, мягко сжимая его ладони в своих:
— Спасибо.
Тоуширо посмотрел на неё, поджал губы и, выдохнув, произнёс:
— Глупая. Посмотри на себя. Тень. Ещё немного, и растворишься в воздухе.
Девушка виновато уткнулась лицом в подушку.
— Хинамори. Посмотри на меня. — Та посмотрела. — Мне тоже тяжело было. Я боялся, что ты умрёшь. И по-настоящему больно было видеть, как ты будто растворяешься душой и телом. — Хитсугая выдержал паузу.
— Ты сильнее меня, — шепчет в эту паузу Момо.
— Возможно. Раз так, то попробуй меня описать.
Она непонимающе смотрела на него с секунду-две, а потом робко начала:
— Вредина. Упёртый. Забавный…
«Да блин, ладно, не беситься… Вредный я, видите ли, забавный…»
— В тебе много сил и энергии… Мне этого недостаёт, — грустно прошептала шинигами, закрывая глаза. — Я даже… завидую немного.
— Нашла, кому завидовать, — фыркнул Хитсугая. — А теперь моя очередь: ты сейчас хилая, бледная, вялая и пассивная. А была — яркой, энергичной, настойчивой и опрометчивой. И куда делась вся твоя жизнь? Я живой — ты сама меня так описала. А ты? Совсем нет.
— Мне просто трудно… я не знаю… я, похоже, и правда мёртвая…
— Не перебивай. — Он перехватил её ладонь и прислонил к своей груди, к сердцу. — Слышишь?
— Бьётся… — закрыв глаза, улыбнулась Момо.
— А помнишь, после смерти Кусаки ты сказала, что твоё сердце будет биться в моей груди? Помнишь? — Кивок. — Так вот. То, что ты сейчас слышишь, — биение твоего сердца. И оно живо. Значит, жива и ты. Я храню твоё сердце. А вот моё… — Он переложил её руку к ней на грудь. — Оно здесь. И тоже бьётся. Если ты не можешь дотянуться до своего сердца в поисках силы на жизнь, то ты всегда можешь взять эти силы из моего сердца. Я не против. — Он улыбнулся с лёгкой усмешкой, подложив руку под голову. — Там на нас двоих хватит, да и я не такой нервный буду.
Хинамори смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых застыли слёзы. Она всхлипнула и протянула сквозь едва сдерживаемые рыдания:
— Спасииибо… — Девушка активно зашмыгала носом, уткнувшись лицом в подушку и сжав кулачки.
Тоуширо вздохнул, беря её руку в свою ладонь.
— Я знаю… «Не плачь», скажешь ты… — тянула она срывающимся голосом.
— Да нет. Сейчас тебе нужно поплакать. Иначе боль не уйдёт. Уж я-то знаю. Так что плачь. — Он пододвинулся и обнял её за плечи, приподнял и прислонил к себе, садясь в постели. — Так громко, как надо. Пока не устанешь.
И она плакала, даже кричала. Сминала в кулачки его одежду, утирала слёзы и сопли, судорожно вздыхала, задыхаясь, даже до боли впивалась ногтями в его плечи и руки, а он просто мягко гладил её по волосам и обнимал за плечи, прислоняясь лицом к тёмной макушке и шепча что-то приевшееся, но такое необходимое. До тех пор, пока она не затихла. Тоуширо лёг, не высвобождаясь из объятий Момо, положил её рядом с собой и погладил раскрасневшиеся от слёз щёки. Убрал с лица мокрые пряди. Момо прижалась к нему, обнимая своими руками его руки, и, всхлипнув «спасибо», наконец перестала дёргать плечами, задышала ровнее и, в конце концов, заснула. А вот Хитсугая заснуть не смог. Он лежал, аккуратно прижимая её к себе, а, когда пришло время вставать, осторожно высвободился из кольца её рук, накрыл девушку одеялом и дал ей в руки подушку, которую она тут же сжала в объятиях. Наскоро позавтракав, он оделся и, оставив записку, отправился в свой отряд, предвещая разборки с Мацумото и вечер сквозь сон, который грозил ему, не спавшему целую ночь.
«Почаще доверяй свою боль другим, Хинамори. Не копи всё в себе».
