Нефритовые стрелы

      Florence + The Machine — Seven Devils

«В медицине существует такое понятие, как массовая кровопотеря — гиповлемия. Вот примерно такую же централизацию нужно устроить и себе, только не с телом, а с душой. Обескровить память, а вместе с ней и любовь. И дождаться, стоя в сторонке, пока они умрут тихо и самостоятельно»

      Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Руки в перчатках скользят по деревянному стволу. Еще минут пятнадцать и Джонни притормозит возле старого моста. Он определенно решит разогнаться на трассе, чтобы торможение возле места встречи вышло наиболее эффектным. Скрежет шин и резкий разворот. Блестящий металл черного Кадиллака чуть припылит взвесь, поднятая колесами, а звук тормозных колодок настигнет самые захудалые районы Чикаго. Выжми из этой машины все, что сможешь. Сегодня я хочу заглушить холод. Я хочу заткнуть мерцающий кутеж ночных огней. Кто-то должен заставить это место замолчать. Кто-то должен заставить этот город уважать тебя. Уважать тебя снова.       Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Я помню эти брошенные будто бы вскользь фразы и развивающийся на холодном ветру плащ. Я любил эти шоу, шоу без главного героя. Здесь все было нацелено на спецэффекты. Где даже ветер дышит, чтобы устрашать, запугивать, уничтожать. Я жил в ожидании этих шоу долгие годы. Четко отточенные сценарии. Горячее дыхание, пропитанное дымом сигар. Я ходил по краю. Ставил себя на самый край просто потому, что так было легче дышать. Я получал живительный кислород, до отказа наполняя легкие. Страх заставляет тебя дышать полной грудью только потому, что ты пытаешься взять все, что не успел прежде. Пресловутая людская жадность. Я был еще тем меркантильным ублюдком. Настолько сильно бежал за выгодой, что наткнулся на тебя. — Ты уверен, что хочешь сделать это сам?       Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Звуки музыки все еще отдаются в ушах. Кабаре, пестрые красные юбки, грязные языки и пьяные поцелуи. Я ставил себя на край — это было моим предназначением. Уложить на лопатки тех, кто привык ставить на колени других. Приторные запахи парфюмов, искусственные меха пошлых девиц здесь в почете больше, чем шикарные шиншилловые манто. Красные губы и иссиня-черные от подводки контуры глаз здесь не играют роли. Все, что выше пояса — отбрасывается. Столики с богатыми детьми бедных родителей. Я называл это так. Прежде называл это так. До той самой точки невозврата. Диплом об окончании Йельского университета и ученая степень не мешают отодрать одну из танцовщиц в туалете. Я думал о них так, когда высчитывал, выискивал, проводил тщательный анализ.       Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Резкий разворот, фейерверк пыли, развивающийся плащ, дробь выстрелов. Алая кровь черно-белой драмы. Очередной баснословно дорогой костюм. Очередная до мерзости дешевая душа. Я готов был пулями выбить в них всю свою ненависть, словно знатный каменщик выгравировать знаменательность своей неприязни. Словно дотошный скульптор вылепить готов был я каждую деталь своей остервенелой злобы. До того вечера. Высокий силуэт, идеально сидящие на стройных ногах брюки с отглаженными до белых полос стрелками. Потрескивающие швы пиджака на гранитно-крепких плечах. Мертвенно-белая кожа, словно сотканное дотошной прялкой полотно, с тончайшей работы узором из цвета горького шоколада родинок. Кто мог показать мне губы алее этих? Ни один ювелир не находил прежде более насыщенных цветом гранатовых камней. И наконец, ледяной взгляд из-под густых чуть подрагивающих ресниц. Взгляд достойный верховного судьи. Холодная непоколебимость. Я не мог сравнить цвет тех глаз ни с оттенками малахита, ни со свежей, только что орошённой росой, травой, ни даже с кристально-чистыми озерами, в которых отражалось небо и покрытые россыпью деревьев горы. В тот момент мне показалось, что я ничего прежде не видел в жизни, что могло бы быть сравнимо с содержанием тех глаз. С холодной радужкой и чернильным зрачком. Я падал на колени, несмотря на то, что ненавидел падать. Змеиный взгляд за считанные секунды упирается в мои глаза, взбаламутив и расплескав кофейную гущу ледяными нефритовыми стрелами. Он не ронял меня. Я падал самостоятельно, разбивая колени в кровь. Восьмой грех явился ко мне, вводя рассудок в туманные блуждания по лабиринтам. И ни одна боль не могла пронзить меня так сильно, как те нефритовые стрелы пронзали мое самолюбие. Я был благодарен Господу в тот день лишь за то, что имел право выбора. Я имел право увезти кого угодно, и я шел в обратную сторону от хозяина-вершителя. Я бежал, мысленно впиваясь в те губы искусителя, вороша те кудри ангела, упиваясь болью тех глаз мученика. Я бежал, устилая путь пеплом собственного бессилия. Я молил его о падении.       Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Случайно задетое плечо. Он — метатель смертоносных стрел, смотрит вниз, не свысока. — Бальмен. Амирис, горький апельсин и миндаль, — ледяное дыхание разбивало дышащий пеплом вертеп мыслей, — неплохой выбор. — Слишком маленький город, слишком дорогой вкус, — пылающие жаждой соприкосновения с холодностью дьяволы диктовали текст моему языку. Фразы брошенные вскользь. Его голос змеями-искусителями овивал сознание, медленно стягивая и впрыскивая яд. Я был опутан и сам не заметил, как его длинные украшенные перстнями пальцы скользили по клавишам черного рояля, а я сидел где-то, кажется, это был его дом. Каждая его часть била молчаливой сдержанностью. Его комната была усыпана набросками. Он рисовал, а я просто смотрел, давно потерял нужное время и нужное пространство. Он учился, жадно поглощая мир, а я просто пачкал землю алыми брызгами собственной удушающей злобы. И я боялся касаться его. Его белоснежная кожа не вынесла бы моих окровавленных рук. Следы, что я мог оставить, разрушили бы его быстрее, чем догорает огарок свечи.       Холодное дуло Томпсона касается подбородка. Никаких больше спектаклей с главенствующим самодурством. Медленно едущая, словно крадущаяся, машина, Джонни тормозит прямо возле его ног, я впервые боюсь поднять налитую вязким страхом ладонь и открыть дверцу. Делаю резкий рывок, и мне слышится, будто он уже шипит и морщится от боли. Плащ падает с моих плеч, и я повержен. На нем белая рубашка, на этот раз застегнутая на все пуговицы. Воротничок стойкой — будто острый скальпель впивается в его горло, столь же белоснежное. Прослеживаю, мысленно зацеловав каждую родинку. Я не должен, но мы разрушены. Его голова опущена, и я смогу поднять ее одним лишь взмахом руки, не будь я так опоен. Хмельное тепло, даруемое последний раз. Эти губы могли любить меня не только мягкостью и теплом. И каков мой ответ. Сегодня я осыплю их пеплом смерти. Я не касался его этими ладонями прежде, но оступившись однажды, я больше не могу исправить ровным счетом ничего. Василиск появится здесь, стоит лишь нажать на курок. Я здесь. Опьяненный ураганом нефритовых стрел. Его взгляд больше не вершит правосудие. Дробь прошивает уже и без того неживое тело. Мог ли я не любить тебя, когда у меня даже не было сил бежать от привязанности? Моим предназначением было танцевать у края пропасти, но твое появление искалечило мое сердце своей пьяной любовью, граничащей с царством Василиска.