В чужих глазах

      Арво не любил смотреть другим в глаза, и дело даже не в том, что он не слишком хорошо видел из-за давно разбитых стекол очков. В чужих глазах почти никогда не было ничего хорошего. В глазах — вся жизнь, вся душа, и это только звучит слово "душа" как-то поэтично и возвышенно. На деле же это — самое темное, самое грязное, что осталось в человеке, и лучше бы это другим не показывать. Хотя его мать так не считала — он мог бы сказать, что она не от мира сего, но как-то никто никогда не спрашивал. Лет пятнадцать назад, когда у него совершенно внезапно село зрение, она сказала ему о том, что душа — прекрасна, но с чужими ею делиться нельзя, она только для самых близких. Сказала: "прячь свою душу от незнакомцев", и надела ему непривычно тяжелые очки в толстой оправе. Они тут же съехали на самый кончик носа, а Арво вдруг ощутил себя неким профессором, когда поправлял их.       У матери глаза были зеленые, но теплые и широко раскрытые, какие-то бесстыжие и бесстрашные. Смотреть в них — все равно, что греть руки у камина в лютый мороз.       Арво не хотел копаться в чужих судьбах, особенно без разрешения. Человеческая память — что помойка, и она вся там, в цветных блестящих стекляшках чужих глаз. Надо ли оно ему? Конечно же нет. Один ли он что-то подобное ощущает? Возможно. Людям не нравилось, когда он опускал глаза во время разговора, как будто ему "есть что скрывать", так они говорили. Арво вообще-то тоже много чего не нравилось, но отец говорил ему, что не всегда у людей выходит делать то, что они действительно хотят. Сказал: "учись переступать через свою гордость, молодой человек", и опустил тяжелые руки на худые детские плечи. Арво хотел что-то возразить, но Наташа покачала головой за спиной у отца, и он промолчал.       У отца глаза были очень светлые, серые, практически прозрачные, прищуренные и обжигающие ледяной холодностью. Смотреть в них — все равно, что случайно уколоться о булавку.       Арво бы с радостью сделал так, чтобы все страхи и тайны не отражались на самой поверхности или он хоть мог их не видеть, но не всем желаниям суждено было сбыться. Со времен же того, как Америка превратилась в кипящие адские котлы, мечты перестали сбываться вообще. Он хотел бы объяснить кому-то или хоть как-то поделится этой эмоцией. Хотя какой именно эмоцией? Страхом? Отвращением? Злостью? Он не знал и сам, но Наташа сказала ему, что не все вещи поддаются логическому осмыслению. Сказала: "милый мой братишка, ты не сможешь подсчитать все в своей жизни", и обняла его, утыкаясь острым подбородком в макушку. Слушая размеренный стук чужого сердца, Арво и в самом деле хотел наплевать на все терзавшие его сомнения, и закрыл глаза, почти тут же проваливаясь в сон.       У Наташи глаза были тускло-голубые, усталые и тяжелый, но добрый взгляд. Смотреть в них - все равно, что обнимать давнего друга после долгой разлуки.       Опасения возвращались по ночам, когда все они ютились в заброшенных домах, полуразрушенных магазинах или и вовсе под открытым небом. Было холодно и совершенно одиноко, как будто они — последние в этом мире. Арво иногда снились кошмары — редко, обычно он просто проваливался в чуткий сон без сновидений — но каждый раз, когда это случалось, он подскакивал на полу или земле и еще долго не мог отдышаться и прийти в себя. Путешествовать, выживать и даже спасть рядом с настолько далекими и непохожими на него людьми было странно, больше чем странно, но как-то ночью, когда Арво в очередной раз проснулся в холодном поту, Виталий сказал ему, что то, что лишь они друг друга понимают, их объединяет друг с другом и в то же время отрубает от остальных. Сказал: "мы, парень, все вместе, потому что иначе и быть не может", и перевел взгляд с него на спящую рядом Наташу, и его тонкие губы растянулись в улыбке.       У Виталия глаза были зеленовато-карие и умные, искрившиеся уверенностью и спокойствием. Смотреть в них — все равно, что наблюдать за гладким и недвижным озером в безветренный день.       Арво привык существовать будто бы отдельно от всего мира, хотя учитывая то, на что мир был похож уже почти три года, это только лишь к лучшему. Он вообще довольно быстро ко всему привыкал, исключая, разве что, лишь то, что теперь он вынужден был все время носить с собой оружие. Это — не очки и не скоба на ноге, к такому, ему казалось, вообще в жизни не привыкнешь. Когда со спины его окликнул незнакомый девичий голос, он, кажется, даже испугался, и револьвер выхватил просто по инерции. Увидев перед собой девочку, совсем еще маленькую, он удивился. Еще больше он удивился, когда кто-то другой выхватил из его рук оружие и направил на него. А потом она, та, кто забрала у него револьвер, Джейн, хотя Арво не спрашивал ее имени, решила, что может просто взять и отобрать еще и его лекарства. Сказала: "они нужны нам, Клем, мы должны их взять", и пригрозила Арво снова.       У Джейн глаза были пыльно-карие, той самой странной формы, про которую Наташа любила говорить, "миндалевидной" или что-то вроде того, и в них засело жгучее недоверие не только к Арво — ко всем и ни к кому сразу. Смотреть в них — все равно, что слышать от кого-то, что он тебе ни за что в жизни больше не поверит.       Когда Арво вернулся к своим без сумки с лекарствами, в глазах Наташи не отразилась злость, хотя он этого и ждал — только боль, как будто ее с силой ударили по лицу, и она потерла виски длинными пальцами с кровью под ногтями. Зато на изрезанном морщинами и разукрашенном татуировками лице Бурико недовольство было более чем заметно. Он открыл было рот, чтобы гаркнуть какое-нибудь оскорбление в его адрес, но Наташа махнула рукой, не позволяя ему даже начать. А потом, когда она, почти без сил опустившись на поваленное дерево, спросила, что именно произошло, Бурико сказал, что Арво должен был их убить. Сказал: "знай они, что ты расскажешь нам, они бы не стали долго думать", и перехватил коротко звякнувший в руках дробовик.       У Бурико глаза были карие, и в них плескалась обида и жажда мести, хотя Арво и не знал, за что и кому именно ему хотелось отомстить. Смотреть в них — все равно, что обвинять другого в том, чего он не совершал.       Наверное, то, как Арво выглядел, действительно не вызывало ни у кого опасений. Что может сделать хромой подросток? А трещина на уже довольно старых очках была, казалось, только лишним доказательством его безобидности, хотя небольшая группа все равно заметно напряглась при его приближении. Все всегда очень нервничали, когда он вдруг переходил с английского на русский и его переставали понимать почти все вокруг, будто бы он готовил зловещий заговор прямо у них под носом. Эта группа вообще была почти такой же, как и его, но они пока об этом даже не догадывались. А когда остальные появились из-за деревьев, на чужих лицах отразился почти ужас, и Арво сложно было не улыбнуться на долю секунды. Он опустил взгляд на Клементину, которую видел возле сувенирной лавки вместе с Джейн. На ее лице не было почти никаких эмоций, и она неожиданно твердым тоном сказала, что они ничего не получат. Сказала: "вы ничего у нас не заберете", и маленькие губы исказились в презрительной гримасе.       У Клементины глаза были яркие, светло-светло карие, такой цвет вроде бы назывался "тигровый", и отражалось в них что-то, похожее на неприязнь и удивление одновременно, но вот уж чего там точно не было, так это страха. Смотреть в них — все равно что наткнуться на маленького, но отчаянно защищающего свое зверька.       Выстрелы начали греметь совершенно внезапно — сначала откуда-то со стороны чужой группы, а уже потом со стороны Бурико. Арво не успел даже понять, что происходит — открыл лишь рот, и его растерянное "что?" будто застыло в воздухе. Он бы, наверное, стоял до тех пор, пока не получил пулю в лоб, но Наташа вдруг начала падать, медленно, как будто в какой-то записи, а потом светлая голова почти с грохотом встретилась с белой от снега землей. На груди у нее — яркое красное пятно, все расползающееся каким-то неведомым цветком, и Арво не сразу понял, что это кровь. В тот самый момент паника и ударила в голову. Он рухнул на колени рядом и попытался привести ее в чувство. Снова, и снова, и снова, и ничего не помогало — тусклый взгляд был направлен сквозь него, куда-то в облака. Руки у Арво все скользкие от чужой крови, а губы у Наташи - сухие и искусанные, но она все лежала на снегу, и под ней расцветало еще одно красное пятно, а Арво сам не заметил, как по щекам градом покатились слезы. Кто-то схватил его, оторвал от сестры и приставил к лицу пистолет, и Арво начал вырываться, но не смог — слишком тот, кто его держал, был силен. Колючая борода неприятно щекотала лицо и холодный металл стучал по виску, но Арво было плевать ровно до тех пор, пока выстрел не раздался сзади. Он должен был знать, что случилось, потому что Наташа сказала, что они должны заботиться друг о друге. Сказала: "теперь друг у дружки только мы остались", и крепко сжала его руку своей.       У Наташи теперь глаза пустые, белые, как молоко или густой туман, и во взгляде нет вообще ничего. Смотреть в них — все равно, что самому получить пулю промеж глаз.       Вскоре все затихло. Арво снова вздернули на ноги и на голову посыпались удары, а глаза до сих пор резало от слез. Они все говорили, обсуждали, что с ним сделать, как будто его не было рядом, хотя едва ли он ждал уважения от этих людей — он для них не больше чем один из нападавших. Сзади появилась Джейн, и они не переставали разговаривать, а Клементина посмотрела на него, и в ее руках — пистолет, пуля из которого у Наташи в голове. Будь на лице этой девочки вина или что-нибудь хоть отдаленно похожее, Арво, скорее всего, чувствовал бы себя совсем иначе, но этого не было. Не равнодушие, но скорее некое отвращение мелькнуло на ее лице, когда она скользнула взглядом по фигуре Наташи, лежащей в снегу и крови. Они до сих пор говорили, и в тот самый момент Арво никому из них не хотел заглядывать в глаза, потому что едва ли он нашел бы там что-то искреннее и смог сдерживать подкатившую к горлу тошноту. Но совершенно случайно он буквально столкнулся с взглядом с Люком, тем, у которого была прострелена нога. Он сказал, что верит ему или что-то подобное. Сказал: "он хочет помочь", и Арво едва не перекосило.       У Люка глаза были темные и теплые, но какие-то виноватые. Смотреть в них — все равно, что слушать, как кто-то просит у тебя прощения.       На улице было довольно холодно, и не то, чтобы Арво ожидал, что его усадят у костра. Да и он все равно не смог бы остаться рядом с этими людьми, но странное чувство одиночества захлестнуло с головой. В голове была Наташа, еще — Бурико и Виталий, и все это разъедало мозги и не давало покоя. Арво хотел спать, как никогда в жизни мечтал закрыть глаза и забыться, но не мог, потому что стоило опустить веки, как перед глазами снова появлялся белый взгляд пустых глаз, и он закусывал губу, чтобы не зарыдать в голос. Чего там говорить, Арво ненавидел плакать, да и не помнил, когда в последний раз глотал соленые слезы — наверное, когда ему было лет семь, если не меньше. Рано или поздно он все-таки заснул бы, не смог пересилить ужасную усталость, но вскоре рядом появилась высокая темная фигура — к этому человеку, кажется, обращались "Майк". Он предложил ему выпить, и Арво ударил бы его, если б его руки не были связаны. Выпить вместе с ним! За что? За смерть его сестры? За смерть Виталия и Бурико? За то, что они забрали все, что у него было и оставили одного в этих адских американских котлах? Арво не просто повысил голос, а буквально заорал — так громко, как не кричал ни на кого никогда. А потом — еще раз, и когда на чужом лице появилось виноватое выражение, Арво и сам ужаснулся своему голосу. Попросил прощения, правда, уже позже осознал, что никто не понял его слов. Майк сказал, что ему жаль. Сказал: "прости, я не должен был", и тяжело вздохнул полной грудью.       У Майка глаза были почти черные, и в них пьяное счастье сменилось горечью. Смотреть в них — все равно, что заходиться в приступе кашля.       На следующий день они были почти у дома с едой, о котором Арво им рассказывал. Такая сейчас жизнь, но он не мог не подумать о том, как легко они согласились пойти за ним, когда он упомянул о еде — точно дрессированные зверушки, делающие трюки за угощение. Он бы сказал об этом, но рисковал получить от Кенни пулю в затылок — теперь, когда то, что он им обещал, совсем близко, ничто его не останавливало. По льду можно было идти — несколько дней назад он и сам пересекал озеро. Однако ходячие разрушили их планы, и все запаниковали, хотя еще не все было так плохо. Не было у Арво и повода бежать. Точнее был, но куда бы он делся? Конечно же за ним погнались и помогли выбраться из треснувшего под ногами льда. А потом подо льдом исчезли и Люк с Клементиной, и Арво, к своему удивлению, не почувствовал вообще ничего — ни радости, но и ни огорчения. Как, наверное, ничего не почувствовала и Клементина, пуская Наташе пулю в лоб. Но, однако, Джейн вытащила ее, и когда она занесла ее в дом, в ее голосе звучали почти истерические нотки. Люк не последовал за ними, и Арво бы задумался об этом, если бы Кенни не стал осыпать его обвинениями. Говорил, что нет в доме никаких припасов. Сказал: "что, по-английски не говоришь?", и Арво послал его прежде, чем успел подумать, к чему это может его привести. Кулаки у Кенни были тяжелые и жесткие, жилистые, и он все вбивал его в грязный пол, пригвоздив всем своим весом. Голова гудела и все лицо будто раздирали на куски, и с каждым новым ударом перед глазами становилось все темнее, а чужие голоса слились в одно сплошное гудение в ушах.       У Кенни не глаза были — глаз, темно-карий, как очень старая, давно запекшаяся кровь, и горящий безумной ненавистью и каплей торжества. Смотреть в него — все равно, что видеть, как на тебя бросается бешеный пес.       Лицо болело, да и еще долго будет болеть — у некоторых людей рука была действительно тяжелой. Арво не был уверен до конца почему, но он согласился уйти с Майком и Бонни — странное чувство того, что так будет правильно, взяло верх. Он не стал спрашивать, почему они решились покинуть свою группу — дело, очевидно, было в Кенни, но как им хватило смелости бросить двоих детей стоило бы спросить хоть ради приличия. Арво и спросил бы, если бы ему было чуть менее наплевать. Они — не его семья и не его группа, но если у него и был шанс уйти живым, то только с ними. Кенни убил бы его, это лишь вопрос времени, и Арво поддался порыву — бросить все и сбежать с почти незнакомыми ему людьми. Все было бы хорошо, если бы не появилась Клементина — направила на Майка оружие, и Арво взял ее на мушку в ответ. В этот раз руки не дрожали, как в их первую встречу. Она сказала, что это неправильно. Сказала: "я выстрелю", и выпустила из рук пистолет. Лицо ее приняло жалобное выражение, и у Арво руки сами собой сжались в кулаки. Прежде, чем он успел и глазом моргнуть, громыхнул выстрел, и Клементина тяжело рухнула на промерзшую землю, а под ее плечом блестело красное пятно.       У Клем глаза были широко раскрытые, но почти без блеска, и в них застыло непонимание. Смотреть в них — все равно, что топить ненужных котят.       Когда они втроем, наконец, остановились в полупустом доме с разбитой крышей и сугробами внутри, Арво смог отдышаться. Сел на скрипучей лестнице, вытягивая уставшие от непривычно быстрой и долгой ходьбы ноги, и хотел закрыть глаза ладонью, но болезненно зашипел сквозь зубы, когда пальцы коснулись еще не заживших ссадин и синяков. Бонни опустилась рядом с ним, и тонкие пальцы, холодившие даже через толстовку, коснулись плеча. Арво не вздрогнул и не отшатнулся, но не смог перевести на нее взгляд. Они сидели так еще долго, ничего не говоря — она, кажется, хотела спросить о Клем, но понимала, что он совсем не хочет это обсуждать. Он не чувствовал вины, разве что совсем немного и очень глубоко, но не представлял, как мог это сделать — пусть и не совсем специально, но ему все же этого хотелось. Копаться в своей собственной душе было еще неприятнее, чем в чужих, и Арво почувствовал бессильную злобу — как оказалось, пренеприятное чувство. Вскоре к ним подошел Майк с чем-то небольшим и блестящим в руке. Бонни спросила, что он нашел, и Майк как будто через силу ответил ей, что это зеркало, а она охнула в ответ. Сказала: "не знаю, хочешь ли ты смотреть на себя, но все же...", и замолкла, вытаскивая из темных пальцев Майка зеркало и опуская его Арво на колени. Он не очень-то хотел смотреть на то, что с ним сталось из-за Кенни. А еще — не хотел смотреть себе в глаза, потому что боялся ничего в них не увидеть. Арво поднял на Бонни взгляд.       У Бонни глаза были полупустые, полуживые или полумертвые, и ярко-голубые, как лед на озере, в котором утонул Люк, и трещина на стекле очков Арво выглядела так, будто у нее лицо разбито вдребезги, как голова фарфоровой куклы. Смотреть в них — все равно, что падать в бесконечно глубокую яму.       Арво взял зеркало в руки, но так и не решился в него посмотреть.