Отказ не принимается

Конец августа. Лето стоит у дверей, то и дело поглядывая на часы и поправляя перекинутую через плечо сумку, полную ромашек и предрассветных солнечных монологов. В воздухе застыло суетливое ожидание первых ночных холодов и пожелтевших листьев. Люди до последнего не достают из шкафов куртки и тёплые свитера, не желая расставаться с тремя месяцами радости и всепоглощающего света. Улицы полнятся пятнышками случайных прохожих, постоянно поднимающих глаза к небу. Как будто ждущих, что с минуты на минуту нежную небесную голубизну заволочёт кустистыми обрывками сердитых туч… И осень прольётся на землю промозглым колючим ливнем. Только один человек не замечал, кажется, всеобщей суеты и какого-то необъяснимого, почти суеверного страха. А может, и не знал вовсе Гексли о том, что лето уже машет белым платочком, скрываясь за порогом. Может, и не знал… Да и глупо расстраиваться из-за такой ерунды человеку, которого каждое утро встречает личное подкожное лето. Взлохмаченный Советчик неспешно шагал по улице, мурлыча под нос какую-то бульварную мелодию. Подставлял солнечным лучам чуть вздёрнутый веснушчатый нос и ловил растворённое вокруг спокойствие. Облака безмятежно паслись на широких небесных пастбищах, и сам Гексли чувствовал себя неотъемлемой частью этой дышащей безмятежности. И только прутика не хватало Советчику, чтобы окончательно почувствовать себя наивным мальчиком-пастушком, стерегущим игривые облачные стада. Его блуждающий взгляд, любопытно скользивший по лицам прохожих, вдруг остановился на светловолосом парне. Тот апатично смотрел прямо перед собой, не замечая ничего вокруг, и улыбка Гексли, и без того сверкавшая неподдельной радостью, стала ещё шире. — Достоевский! — от звонкого приветственного крика Гуманист еле заметно вздрогнул и вжал голову в плечи, неловко озираясь по сторонам. Завидев наконец источник звука, он выдохнул и, чуть улыбнувшись, промолвил: — А, привет, Гек. Проигнорировав протянутую ему руку, Гексли бесцеремонно задушил друга в объятиях и, встряхнув напоследок за плечи, посмотрел ему прямо в глаза и спросил: — Ну чего ты опять грустный? Лето же, солнце, птицы твои любимые поют, сам воздух жизнью пропитан. Отвратительный день для грусти. А тебя выжми — и вся улица в печали потонет. — Ты путаешь грусть и спокойствие, — медленно проговорил Гуманист, но, наткнувшись на полный неприкрытого скепсиса взгляд, смущённо отвел глаза. — Ладно, ты прав. Отвратительный день. — Так и будешь по своему Штирлицу слезы лить? — усмехнулся Гек, и, после недолгого молчания, вздохнул. — Долго ещё? — Через четыре дня приезжает. — Ну! Так что тут осталось-то, промелькнут — и не заметишь. Достоевский не стал говорить, что каждая долбаная минута без дуала приравнивалась к часу, а четыре дня — то же самое, что вечность. Гексли никогда не понимал этой его патологической зависимости, подозрительно похожей на болезнь, и со временем он просто потерял надежду объяснить это. Поглядев на утратившего последние крохи жизнерадостности Гуманиста, Гек схватился за волосы и в отчаянии возвел глаза к небу. — Да что же делать мне с этим ходячим одиночеством! И, резко схватив его за руку, Советчик громко объявил: — Мы идём пить чай. Не успевший выразить своего возмущения Достоевский сделал несколько шагов за заботливым другом, прежде чем осознал, что, собственно, происходит. — Стой-стой-стой, Гек, я не хочу. Отпусти. Давай лучше вечером? Или завтра? Или когда Штир приедет, все вместе… Его торопливую тираду прервал звук пришедшего сообщения. Выдернув ладонь из сильной руки Советчика, Достоевский стал лихорадочно ощупывать в карманы, пытаясь выудить злополучный телефон. Совладав с непокорной Нокией, он открыл наконец новое сообщение и пробежал взглядом по ровным строчкам. Увидев, как побледнел, посерел и как-то весь сразу осунулся и без того печальный Гуманист, Гексли почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Он выхватил телефон из ослабевших рук Достоевского и вслух зачитал: «Задержусь ещё на неделю, не скучай». — Вашу ж мать, — сквозь зубы процедил Советчик и поднял сочувствующий взгляд на друга. — На тебе лица нет. — А откуда ж ему взяться… Лицу, то есть… — потерянно прошептал Достоевский и посмотрел на Гексли из-под опущенных ресниц. — Гек? — Да… — А у тебя чай зелёный? — Зелёный. — С сахаром? — С сахаром. — А приглашение в гости всё ещё в силе? Гексли молча потянул Достоевского в сторону дома, тихо матеря опять задержавшегося в командировке Штирлица. Он категорически отказывался понимать, как можно оставить в городе такую чистую и влюблённую часть себя… С таким грустным влюблённым взглядом. А вокруг разливалось лето. И последние августовские деньки нежно гладили город по волосам, целуя в губы двух непутёвых прохожих, бредущих за руки.