Опора

У Пера – синяки над худыми коленями, что оставили грубые аргентинские бутсы; злость, вшитая болезненными синими узлами – видимо, на память – но не сломившая костного остова. У Филиппа – гематомы на сердце, что не смогли излечить горькие капли, жгущиеся спиртом и травами; яд уныния, выедающий его изнутри, окисляющий оглушённую пустоту. У него – взгляд на две тысячи ярдов – там, где темнеют просторы жизненных горизонтов, куда не проникает пламенный свет восхода и озарение мысли – слепой и потерянный во времени, замедлившем бег. Взгляд, который бесстрастно скользит по касательной, рыхлит выжженную седину дороги и ни за что не цепляется; избегает укора в глазах, воспалённых от слёз и бессонницы. Мир толкает его в щуплую спину, заламывает руки и треножит, вынуждая униженно пресмыкаться и сохранять при этом человеческое достоинство. Мир безжалостно наступает на шейные позвонки, обрывая доступ к живительному кислороду. Мир замыкается в робком отступе шагов-вздохов; извинений, стынущих в холодной немоте. Мертезакер бесстрашно и радостно взирает на толпу, хлынувшую белопенным прибоем по асфальтовым руслам Штутгарта. Лоскутья триколора хлёстко и яростно мельтешат над головами, люди поднимают плакаты до тянущей боли в руках, отчаянно и надрывно запевают гимн, украдкой утирают слёзы затёкшим плечом. Сотни безликих тысяч опоздали на работу, запивая горе в пивных барах; дети стыдливо сминали эмблему на груди, уткнувшись лицом в потную ткань, не смеялись и не просили мороженое у сердитых отцов и расстроенных матерей. Спасибо, ребята! – восклицают корявые надписи, а рядом – трогательные звёзды из жёлтой гуаши, сверкающей золотом в июльском солнце, и в четвёртой с надеждой теснится «2010». Призванное утешить вновь напоминает о необратимом упущении. На них – игроках и тренерах, медиках и поварах – одинаковые футболки, дешёвый цветной принт из тех же незамысловатых слов и неровный налёт загара. Клинсманн читает объёмную речь в куцый микрофон – помехи шуршат и растворяются в рокочущем шуме. «Оставайтесь», шелестит тот умоляюще. Публика его обожает и шутливо, но с резонным восхищением, выдвигает в президенты. Некоторые устраивают сценки самодеятельности, выставив ногу и набивая мячи. Остальные скромно жмутся полукругом, терпеливо выжидая своей очереди к подмосткам. Если точнее – эшафоту, на коем разыгрывается несомненная драма, а может и, чего уж там, вершится военный трибунал. На шее болтается бронзовый оттиск – бесполезная железяка, легче шоколадной плитки, но отягчающая камнем утопленника, приковывая к себе сотни грузных взоров. Лам ощущает себя приговорённым к смертной казни, растерзанным фокусом камер. Зной густеет и теснится в горле, истощённом спазмами. Пер жадно вдыхает плотный и горячий воздух, а после вопит что есть мочи, вскидывая кулаки, сжимающие рукоять костылей, примножая шаткую высоту. Толпа мгновенно подхватывает клич, скандирует любимую фанатскую речевку, хлопая в ладоши. Яркие блики осколками сыплются в объективы фотоаппаратов, наручные часы и пряжки на ремешках кепок, надетых набекрень. Да, стоит признать, это не столица, где его – лежащего на хирургическом столе – увы, не почивали, а дружелюбный и уютный городок. Истошно сияют алюминиевые планки, разрывая штормовые толщи звука и света; он направляет их единым взмахом – дилетантский, но вдохновенный жест. Манипуляции, рождаемые вспышкой эмоций, а не техничной дробью такта. Плавные дуги расходятся тройкой – медленно, унимаясь; после – резким приступом – щемит острая ломаность, высекая свист. Пластиковая манжетка впивается в локти, сползает и увиливает, но он продолжает уверенно и безумно дирижировать тем, что служит опорой. Прихрамывая, парень гордо шествует по узкому постаменту, наводнённому со всех сторон ликующим шквалом, прячет в широкой улыбке измученность черт, в осипшем голосе – судорогу слёз, но теперь – от переизбытка чувств. Часто-часто моргает, мимолётно опуская лицо, и лукаво щурится, оглядывая торжествующую толпу, вникающую в каждое проворное движение. Превосходство воли над уязвимым телом. Наконечник впивается в истоптанный настил – он переводит дух, что простирается вдоль тротуаров свободным стремлением, взлелеянным болельщиками. Зачем косноязычный динамик и округляющий гласные рупор? Его слышит каждый. Отошедший на дюжину метров, но безгранично отдалённый. Незнакомый, чуждый тому, кто беспомощно ворошил дортмундский газон, не в силах подняться и покинуть поле брани. Мертезакер пританцовывает, выписывает неуклюжие пируэты, невольно вызывая смех, что больше напоминает сдавленные рыдания. И тогда – хочется приблизиться к истокам нравственного помешательства, осязаемым сейчас, как агония разума; отвергнуть погибель тоски. И тогда – никчёмный сургуч на бумажной белизне теплеет в ладонях, гладкий, как колотый лёд, отшлифованный солью и потом. В чеканку вплетены порванные жилы, шрамы и нитевидная вязь пульса. Грязный и ржавый блеск, кажется, можно стереть собственными пальцами и усердием, до кровавых мозолей и онемения кожных рецепторов. Он кричит до хрипоты, сотрясаемый пневмоническим кашлем; возвращается в отель, едва переставляя ноги. Те подкашиваются, вынуждая сжимать канадки до лиловых отметин – и никто не может подхватить его за плечи и проводить до комнаты. Пустые коридоры тревожит отрывистый стук и шарканье стёртых подошв. Пер слабо роняет «здравствуй», заметив подошедшего друга. Тот угрюмо перекатывает таблетку под языком, вяжущую пряным и затхло-больничным; размыкает пересохшие губы и тихо приветствует в ответ. Бесцветный голос, облекающий зябкий выдох в простые фразы. Он прислоняется к холодной стене, пропитанной сизой тенью; тело – столь обманчиво лёгкое – сжимает тяжесть и острая боль. Лихорадочный румянец, тускло сверкающие глаза, удушливые всхлипы. Растрёпанные волосы прилипают к взмокшему и, несомненно, горячему лбу. Филипп не может дотянуться, чтобы проверить. Костыль ростом с него самого, тонкий и крепкий, как берцовая кость. Столь нелепый и неуместный атавизм два часа назад, такой нужный имплантат для ходьбы сейчас. Впереди – недели заслуженного отпуска, что всё равно уйдёт на истязающую работу; в анонимности – спасение. Национальный… позор или, всё же, они – герои? Как бы то ни было – промелькнувшие на миллионах телеэкранов и радиостанций. А теперь обычные смертные без отличительных номеров и позиций. Затем – первый тур Бундеслиги; пару долгих и угрызающих совесть лет, проведённых в межклубном соперничестве. – Всё только начинается, – сипло заверяет Мертезакер; покрасневшая кисть грузно ложится на его темень. Пальцы, в которых хочется сосредоточить вес, разлитый свинцом, сводит дрожь. Те поспешно цепляются за грубую рукоятку, выскрёбывая скрип по мытому паркету. Они – формальные инвалиды с покорёженными рёбрами; перевязанными смирением мыслями и амбициями. Они – проигравшие с психическими травмами и заплатами металла на груди, походящими на мелочный латунный знак. Они – элементарно не_смогли. – Поражение мотивирует на победу, – говорит с убеждением, конвульсивно запинаясь и едва совмещая звуки. – Воспитывает дух и закаляет тело. Чревато антидепрессантами, консультаций участливых терапевтов и в целом – потерей здоровья. – Это лишь первый шаг на пути к триумфу, – продолжает он, хотя буквально совершить подобный – дьявольски трудно. – Раны затянутся. Забелеют рубцы, запылится медаль, поредеет нынешний состав. – Мы возвратимся и обязательно станем сильнее. «Мы» – формальность сплоховавшей команды или абстракция единства, переданная подрастающему поколению вместе с жаждой отмщения? И может ли обнадёживать то, что произносится столь избито и немощно, вымучивается астматическим припадком?.. Нельзя, никак нельзя, чтобы болельщики были свидетелями душевной слабости. Да, она навечно впечатана в киноплёнки. Да, ничего уже не вырезать, не перекроить. Но сейчас – когда итальянская эра начинает вести обратный отсчёт – они просто обязаны внушить огорченным фанатам уверенность, гордость и патриотизм. Качества, которые те впоследствии щедро им вернут в раскатистом шуме песен, звонком содействии ладоней, ободряющих баннерах. – Нас ждут великие свершения. И вновь появляется бессвязная улыбка – вроде бестолковая и глупая, но в мягкой ломкости – мудрость стоика, кроткая и покровительственная. Нет, вовсе не издевка над сборной, томящейся грустью и чувством вины; не усмешка нравственного презрения, ставящая под сомнение серьёзность трагедии; не язвительная ирония, обесценивающая перенесённые волнения. Это – радость вопреки. Назло. Заносчивая, болезненная, аффектированная. Золотая инкрустация на дешёвом сплаве. Упрямый протест трепетной скорби. Предвкушение торжества немецкого футбола, давшего обидный сбой. То, чему они смогут способствовать. Статичная печаль, мёртвая константа, заполняющая равные доли – в застывшем видны изъяны, столь же извечные и неисцелимые. Морщины, высеченные на переносице и лбу, у краёв рта и зажмуренных глаз. Неловкие, сбивчивые движения – одёргивание смятого подола, вырывающихся слов, вспыльчивых жестов, нацеленных на взаимность. Гармоничная система, где отдельные части – безумные импульсы, нелепые и комичные. Естественность и непринуждённость, слагающие хаос пограничных эмоций, дошедших до исступления. Мышцы ног поражает тремор, Пер налегает на костыли – устойчивые дубликаты согбенного позвоночника, принимающие на себя грузность тела, противящегося давлению атмосфер. Каждый шаг-мысль – это вызов падению-встрече, борьба с неизбежной и ревностной тягой, оправданный риск. Пренебрегать незаменимой опорой – пусть и самоотверженно, честолюбиво – напрасное геройство, чреватое новым ушибом-мигренью. Единственный свидетель взирает на них сытым циклопом под тёмным стыком потолка. За мозолистой кожей стен ещё пульсируют тяжёлые голоса, лёгкий топот. Как же это напоминает подтрибунное помещение, пространство у сомкнутых кулис, прожжённый мраком блиндаж. Место, где затупляются серпы лицемерных улыбок, искромётный взгляд гаснет в сыром холоде, а пламенная речь простужено затихает. Можно поддаться анемии и тоске, но здесь – рядом с неунывающим другом – это кажется абсурдным и неприемлемым. Наоборот – хочется внимать этой патетике с доверчивым благоговением и – обожанием. Пренебрегать – неразумно, повторяет Лам с глухим упорством радиста, налаживающего оборванную связь. Таблетка тает, отдавая тошнотворной горечью, преходящей в дыхание и слова. «До свидания и всего хорошего» звучит с приторным радушием врача, который чувствует облегчение, но, впрочем, тешится следующим приёмом. Спустя мгновение они разобщатся вывихом коридорных суставов: неугомонный друг ринется к балкону, продолжая изрекать воодушевлённые тирады над толпой, а тот поплетётся к пустынному выходу, с трудом волоча оцепеневшие ноги.