Тишина в твоем доме.

Дженсен еще помнит, как прогибалась под ним кровать и как теплела подушка. Все это давным-давно в прошлом, а он продолжает обдумывать эту мысль каждый раз, как проснется. Словно он откроет глаза и увидит темный затылок, почувствует, как темные волосы щекочут руку, протянутую вверх. Ощутит, как его нога обвилась вокруг чьего-то бедра, и руки нащупывают выпирающие тазовые косточки под теплой кожей. Дженсен в общем-то был не любитель обниматься… Он никогда не обнимался. Просто не мог отпустить Мишу из виду надолго. Теперь это все в небытие. Теперь это все — глупые подростковые грезы, прихоти и капризы. Он открывает глаза, лениво выключает дребезжащий будильник и, глядя, как тонкая секундная стрелка быстро проходит очередной круг, думает, что он уже совсем старый. Ему тридцать шесть… А чувствует себя на все семьдесят. Просыпается он ближе к пяти утра и валяется до восьми, думая, как хорошо было, когда рядом теплело чье-то тело. Миша никогда не просыпался настолько рано, он сопел ровно до одиннадцати, а затем бодро шагал на пробежку. Дженсен ждал его в гостиной, уже собранный и принявший душ, а когда он возвращался, то ставил на кофейный столик еще один стакан с морсом. Но это было так давно, что уже много раз кануло в лету. Дженсен не любил пробежку и сейчас не любит. Как бы там ни было, Дженсен по-прежнему встает только в восемь, расчесывает свои спутанные волосы и старается нащупать скомканные джинсы, брошенные под кровать, чтобы кое-как их напялить; в восемь тридцать две он наскоро заваривает себе кофе — черный, как деготь, и, не разбавляя горечь сахаром, выжидает, когда он остынет, чтобы потом залпом выпить. В девять ровно Дженсен Эклз выходит из дома, на шумную улицу, щурится на солнце, находит в кармане джинс ключи от машины и вскоре скрывается в лабиринтах Лос-Анджелеса, спеша на работу. Он никогда не мечтал о своей профессии. Никто никогда не мечтает о своей профессии. То, о чем мечтал Дженсен, было для него неосуществимо. Согласитесь, глупо думать в шестнадцать лет, что ты сможешь стать моряком дальнего плавания. Дженсен хотел иметь свое судно и покорять океаны, как Джек Воробей из фильма, что он и брат когда-то смотрели. Давным-давно, будучи семилетним мальчуганом, Дженсен был очарован кораблями и их неукротимой мощью. Он хотел на худой конец повязать себе на глаз грязную черную тряпку и заделаться в пираты. Он был бы отважным командиром судна с Веселым Роджером на флаге, а старший брат Джошуа — главным помощником. Они бы покоряли просторы и шли на закат. Они бы обогнули весь мир и поняли, какой он на самом деле маленький. Но такого никогда не будет — знал Дженсен. Джош умер двенадцать лет назад от рака, съедавшего его за три года до его кончины. Тогда Дженсу было ровно двадцать четыре года. Эта цифра кажется такой головокружительной сейчас… Раньше думалось, что в двадцать четыре жизнь только начинается. Только-только находишь работу, может, поначалу какую-нибудь незначительную, но затем дела идут в гору. Встречаешь возлюбленных, вероятнее всего, впервые женишься и, не угадав, оформляешь развод. У Дженсена все всегда было не как у людей — и в его двадцать четыре жизнь стремительно подошла к концу. Его «БМВ» припарковывается у одного из офисных зданий. Высотных, из бетона и стекла, как сейчас принято делать. Нет никаких вывесок или обозначений. На громадном крыльце, прямо на прозрачных дверях маленькими буквами написано название журнала, которому принадлежит офис, и часы работы редакции. Дженсен никогда не мечтал стать фотографом в бульварном журнале. Он вдоволь нагляделся на тощих моделей, все время чем-то недовольных, вдоволь насмотрелся на мужчин, постоянно старающихся улизнуть от главной мысли фотографии. Фотография — это секунда жизни, которую ты поймал. Вот идешь ты по улице осенью, когда листва на деревьях выгорела, а под ногами — приятная сухость асфальта, доходишь до сквера и садишься на скамейку — сколько минут прошло безвозвратно. Если бы кто-либо тебя сфотографировал, все было бы иначе. Секунды бы замерли с тобой навсегда… Но Дженсен не любит всю эту бурду о фотографиях. Рисовать гораздо интереснее — считает он. Вот умел бы он рисовать… Было бы просто прекрасно. Но Дженсен ничего не умеет толком. С зажженной сигаретой в зубах он щелкает снимки для нового номера. Едкий пахучий дым зияет перед его зелеными глазами и постепенно растворяется в воздухе. Приятная горечь во рту. Сигареты довольно недешевые, но он все равно тушит недокуренную и оставляет ее в прозрачной пепельнице, расположившейся на кофейном столике. Сделав пару снимков, Дженсен разглядывает получившиеся фото. В принципе, все довольно мило, все так, как нужно было главному редактору. В любом случае не так, как нравилось бы самому фотографу. Он достает из пачки еще одну сигарету, пихает ее меж губ и чиркает зажигалкой. Все-таки эти снимки — полное дерьмо. Ему не нравится, как стоит модель, и он просит ее поменять позу. Теперь ее тонкая нога поставлена на компактный кожаный диванчик, руки поправляют застежку на туфле с высоченным каблуком, а глаза неотрывно следят за камерой. Так намного лучше. Кажется, эта девица еще на что-то годна. Ну, или ее неудачливый фотограф. Спустя полчаса Дженсен просит всех уйти, когда вдруг чувствует легкое головокружение. Он теперь довольно часто испытывает подобное; он рад, что под рукой всегда удобный стульчик. На самом деле, он чувствует себя кашицей, жижой, растекшейся по полу. Глаза начинают болеть, как будто на них долго-долго давили, и взгляд становится мутным. Такое бывает. Это, наверное, возраст. Эх, ему только тридцать шесть… А он чувствует себя дряхлым стариком. В девять вечера, как только удается запустить номер, Дженсен возвращается домой. Он курит и курит, а потом кашляет из-за этого. Радио бормочет что-то о погоде и новомодной рок-группе из Европы, приезжающей на этой неделе. Наверное, Миша сходил бы. Ему тоже уже тридцать восемь, даже морщины появились, в черных волосах седина проглядывает, но Мише все равно; он надел бы какую-нибудь футболку с надписью «Пошел на хер» и отправился бы зажигать на концерт. Вероятно, даже выкурил бы косяк, как когда-то в молодости. Когда-то в молодости они вместе курили марихуану в комнате общежития. Одна сигарета на двоих — не больше, не меньше, потому что позже было бы тяжело проветривать. Дженсен помнит, как они обычно разваливались на его кровати, пока Себастьяна, соседа по комнате, нет, и закуривали косяк. Они смотрели в потолок, как в звездное небо; там не было ничего, кроме скудных трещинок и абсолютно белой пустоты. Они лежали очень-очень близко, и Дженсен ощущал его тепло своим предплечьем. Руки почти что сплетались. Они передавали друг другу косяк, а Миша вел свой неизменный монолог. Он никогда не говорил об учебе. Он говорил о девушках, о машинах, о прошлом, но никогда — об экзаменах. Что ж, Дженсен не особо был против.  — Сегодня думаю Крис пригласить куда-нибудь… Она, конечно, стесняшка и все дела. Но передо мной не устоит, — чуточку самовлюбленно заявлял Миша, а потом смеялся, глядя в потолок. Он поворачивал голову, чтобы посмотреть на Дженсена — к слову, такого молодого тогда, когда волосы еще были короче и не всегда чистые, а глаза не такие мутные — а тот в свою очередь продолжал считать кривые линии на потолке. Он затягивался, красиво держа сигарету — большим и указательным пальцами, не как Миша, который зажимал меж указательным и средним — и выпускал клубы дыма.  — Это подло — звать влюбленную в тебя девушку на свидание, только чтобы потрахаться с ней. Ну и кусок дерьма же ты, — беззлобно говорил в итоге Дженсен охрипшим голосом. Ему, вообще-то, было все равно на тот момент. Миша смеялся, перекатывался и наваливался сверху.  — А ты ни капельки не ревнуешь? — по-лисьи ухмылялся Миша, когда его глаза, голубые, с расширенными зрачками, щурились, находясь прямо напротив зеленых глаз Дженсена. Дженсен подносил косяк к губам и снова затягивался, выдыхая дым Мише в лицо.  — Нет, — неизменно отвечал он, вкладывая в слова все свое равнодушие, на какое только способен. Это было не так-то сложно. Он был под кайфом в какой-то степени. Но не больше, чем обычно. Миша, кажется, оскорблялся.  — Совсем-совсем? — не унимался он и хватал Дженсена за бедро, глядя сверху вниз.  — Совсем. Наступало молчание. Миша смотрел в его лицо, покрытое веснушками, стараясь там что-то отыскать. Сейчас Дженсен понимал, что он там так усердно выслеживал. Но там этого никогда не было. Нужно было искать глубже, вероятно. Или совсем не искать.  — Выебу, — с опасной усмешкой угрожал Миша. И всегда выполнял обещание. Дженсен остановился на светофоре, а за ним — еще две машины. А потом еще три. И так без конца. Лос-Анджелес никогда не спит. Лишь в спальных районах можно уловить тишину и пустоту по ночам; но когда едешь по центру, то там и днем и ночью неизменная суматоха. Поначалу снуют туда-сюда граждане, затем уже открываются клубы и выходит вся молодежь. Когда-то Миша вот так вот выходил. Но в основном он приходил в комнату Дженсена и они курили косяк. Они включали Оззи Осборна на полную катушку. Так, что колонки рвало. Они занимались сексом, не выключая музыки, а потом снова курили по косяку. Обычно Миша рассказывал о своих девушках — тех, которых хотел пригласить куда-то или с которыми уже сходил в кино, а затем успешно переспал, — а потом долго-долго втрахивал Дженсена в матрац. Дженсену это было нужно, просто нужно и все, он никогда этого не объяснял, точно также, как и Миша. Это не то, что необходимо… Просто потом спалось легче.  — Мы могли бы сходить куда-нибудь, — говорил он, когда скатывался с Дженсена и закидывал руки за голову, так, что темные волоски под подмышкой светились в лучах настольной лампочки. Дженсен затягивался разок, а затем тушил сигарету. — А не просто трахаться и обкуриваться.  — И что ты предлагаешь? — флегматично спрашивал он, ложась рядом. Кожа еще горела в такие моменты, но это было приятной негой. Тело еще ломило от оргазма. — Надеть узкие джинсы и проколоть правое ухо? Я пас.  — Я не говорю, что мы должны стать педиками, — обидчиво отзывался Миша, принимая сигарету.  — Мы уже педики.  — Не скажи. Я вот вполне нормальный, — заявлял он после нескольких затяжек. Дженсен закатывал глаза.  — Эй, нормальный, ты только что трахнул парня в задницу.  — Пошел ты, Дженни. Миша бросал свои попытки уговорить Дженсена сходить в кино. Дженсен проскользнул на последнем светофоре до своего дома и припарковался неподалеку от многоэтажки. Его квартира — ужасно неуютная и холодная — где-то там, на девятнадцатом этаже. Иногда кажется, что это так высоко, а на самом деле ничего особо впечатляющего. Телефон дребезжит в кармане пиджака. Дженсен достает его и видит на дисплее знакомое имя. «Джулия».  — Да, — отзывает он и выкидывает сигарету в урну перед подъездом. Он входит внутрь дома, стуча каблуками по мраморному полу.  — Привет, дорогой, — слышится на том конце. Ее тон какой-то уставший, непривычно тяжелый. Дженсен подходит к лифту и нажимает мигающую квадратную кнопку.  — Привет, детка, — дежурно бормочет, пока ждет.  — Как твои дела? Я вот завариваю чай, решила тебе позвонить.  — Все прекрасно. — «Только я тебя ненавижу». — Ты что-то хотела?  — Ну… Я… — запинается Джули, как будто то, что она сейчас скажет — то, что она хочет, но не то, что им нужно. Как будто она школьница, такая стеснительная и робкая. А ей уже тридцать пять. — Миша сегодня уехал… Может, придешь? — интересуется она, как будто между прочим. Дженсен молчит в трубку. Он слышит ее слабое дыхание. Лифт ползет где-то со скоростью черепахи. Дженсен устал; его пальцы мелко дрожат в кармане светло-голубых джинс. Как бы он хотел сейчас уснуть и никогда не просыпаться. Или по крайней мере вдруг пропасть без вести и никому не попадаться на глаза. Отправиться в Бермудский треугольник и разгадать его тайну, навсегда погрузившись в неспокойные воды. Может, там — портал в другой мир? Может, там все прекрасно, а люди не хотят оттуда возвращаться? Может, там нет любовниц, которых Дженсен ненавидит, и есть мужчина, который ему так нужен? А те моря так далеко. А ему уже тридцать шесть… Ах, какой старик. Лифт со звонким оповещением открывает свои двери.  — О’кей, буду в половине одиннадцатого. Джул улыбается — это слышно по ее «До встречи». Дженсен же долго смотрит в зеркала, висящие в лифте, когда тот останавливается на его этаже. Он видит там усталого тридцатишестилетнего мужчину в серых джинсах, выцветших на коленях, и черном пиджаке поверх белой футболки. У него волосы темно-русые и растрепанные, а под глазами залегли морщины. Ему тридцать шесть, а он бегает к жене своего возлюбленного, как подросток, который так хочет отомстить. Все просто. Дженсен любит Мишу, Джули любит Дженсена, а Миша… Миша не любит никого. Или обоих разом. Это уж как посмотреть. Лифт закрывается. Прошло семнадцать лет, а они все еще такие же бестолковые малолетки. Дженсен вздыхает. Он сует телефон в карман джинс и вновь нажимает квадратную кнопку. Как-то семнадцать лет назад Миша ворвался к нему в комнату, словно у него были крылья. Его синие глаза так светились, а волосы были так растрепаны… Дженсен всегда любил его такой вот вид. Немного диковатый. И очень возбуждающий.  — Чувак! Она согласилась! — вопил Миша, подлетев к Дженсену, сидящему за учебниками. Тот снял очки, которые надевал лишь когда читал или смотрел телевизор, и аккуратно их сложил. Он поднял брови, ожидая разумного объяснения. Миша закатил глаза, но ненадолго.  — Джули! — повторил он с не меньшим энтузиазмом. — Старик, девушка моей мечты сегодня идет в ресторан угадай с кем! Со мной! Черт, у нас свидание! Я и мечтать не мог! Дженсен чувствовал тогда разное. Поначалу потрясение, затем — небольшой шок, а после зудящее разочарование. Он ощущал, как внутри расплывается обида по венам, со скоростью света разрушая все клетки в его организме. Он вдруг почувствовал, что остался один, совсем один, как будто затерялся в Бермудском треугольнике, том самом. Так глубоко в его бесконечных водах… Дженсен — эгоист. Он никогда бы не радовался по таким пустякам. Он лишь чувствовал бескрайнюю обиду за предательство. Как будто его действительно предали. А они с Мишей даже не встречались. Так… перепихнулись пару раз. Дженсен просто в него влюбился.  — Да ладно? — выдал все-таки он после короткого молчания, показавшемся ему самому неумолимой вечностью.  — Прикинь! Всю зарплату угрохаю, но мы оторвемся! — Миша воодушевленно подлетел к шкафчику Дженсена и стал там рыться. — У тебя есть что-нибудь приличное? — пробормотал он. Дженсену казалось, что из него выкачали кислород.  — А ты уверен, что она реально согласилась? Она была не пьяна? — сомнительно спросил он, скрестив руки на груди. В тот момент он почувствовал все, что не чувствовал раньше; все прелести ревности и осознания, что все, их секс по дружбе подошел к концу, потому что Миша влюбился. И вовсе ничего страшного, что не в Дженсена.  — То есть? — отвлекся он от примерки белой рубашки. Дженсен прочистил горло. Серьезно. Так всегда и бывает. Дженсена любили все, а он не любил никого; со своим дипломом отличника из престижной школы и всеми семейными генами, он тупее всех в этом мире — он никогда не смотрел на девушек, что так настойчиво к нему ластились, и умудрился обратить внимание на парня, любящего разбивать женские сердца. Дженсен думал, что это он — «девушка Мишиной мечты».  — То и есть. Ты такой неудачник, что, я почти уверен, все это — лишь какой-нибудь спор. Сделка, — равнодушно продолжил он. Миша нахмурился, и его взгляд выглядел довольно задетым.  — Не говори так, — отчеканил он. Но голос был не таким звонким, как пару минут назад. Дженсен, распушив перья благодаря его неуверенности, продолжал с новыми силами.  — Ты ведь ей не нужен. Она над тобой посмеется. Унизит тебя, — он подошел к нему и вырвал из рук свою же одежду, запихав ту в шкаф. Он захлопнул дверцы и остался стоять так, смотря в лакированную поверхность мебели, на расплывчатое отражение Миши. Дженсен — такой эгоист. Он не умеет радоваться, если у его возлюбленного появилась девушка. Он повернулся к нему, слабо улыбаясь пухлыми губами, которые Миша всегда любил. — Оставайся, — мягче сказал он. Дженсен подошел близко-близко, почти что вплотную, не дотрагиваясь, а стараясь заглянуть в опущенное лицо. Он потерся носом о его щеку. — Плюнь ты на эту стерву. Ты для нее пустое место. Он поднял было руки, чтобы взять в ладони его лицо, но Миша сильно оттолкнул его от себя. Дженсен впечатался в дверцы шкафчика.  — Заткнись, Эклз, — зашипел он, как змея. Его глаза были полны обиды.  — Она тебя не любит! — вновь заладил тот. — Ты ведь не я, верно? Она лишь меня любит. Я ей нужен! А не ты! Она с тобой, лишь чтобы подобраться ко мне! Она — жалкая шлюха, потаскуха, да ее весь колледж поимел, — Дженсен замолк, когда Миша с силой разбил ему нос. Кровь брызнула из ноздрей, попав в рот, на языке растворился неприятный привкус.  — Ну ты и выродок. Поганый эгоист. Ненавижу тебя! Миша громко хлопнул дверью, закрывая ее с другой стороны. Прошло семнадцать лет, а Дженсен до сих пор иногда слышит его голос. Он никогда не умел радоваться за других и, видимо, никогда не умел делать других счастливыми. Все, что нужно было Дженсену Эклзу — это мир по его правилам. Любимый парень под боком, соперница в виде влюбленной в него же девушки — вон из его жизни. Никаких измен. Никакого «секса по дружбе». Просто жить вот так, в своем мирке. Спустя три дня Дженсен переспал с Джули. Она сама этого желала. Он ей это дал. Он согласился — впервые в жизни — на предложение сходить куда-нибудь прогуляться. Они бродили по парку, он купил ей букет роз и выиграл в тире маленького плюшевого мишку белого окраса. Ему все не понравилось. Ему чего-то не хватало; может, тяжесть мужского тела на себе, крепких мышц плоской груди, прижатые к его лопаткам, тяжелое дыхание на ухо, и того, самого главного — чувства твердого члена в себе. Когда все закончилось, он тут же напялил джинсы. Он знал, что вскоре придет Миша. Он хотел видеть его лицо. Миша действительно пришел. Он долго орал на Дженсена, кричал, какой же он бесчувственный ублюдок, как он его ненавидит и хотел бы убить на месте. Они подрались и в итоге соседи по общежитию их растаскивали. Миша от души крикнул, что не желает больше иметь с Дженсеном ничего общего. Прошло семнадцать лет… А они до сих пор не поговорили о том случае. Сейчас Дженсен понимает, что должен был сказать. Он должен был броситься к Мише, встать перед ним на колени и начать уверять, что любит лишь его одного, что хочет лишь его одного, что нужен лишь он один. А Дженсен просто стоял, упуская семнадцать лет, пропуская их сквозь пальцы, как песок. Миша стал встречаться с Джули, они даже съехались и сняли квартирку в спальном районе Лос-Анджелеса. Они вроде как были счастливы, а Дженсен продолжал испытывать на прочность себя и способность жить в одиночестве. Себастьян переехал к своей девушке Мари, а Дженсен иногда водил в теперь уже только свою комнату незнакомых парней. Он пару раз приводил туда Джули втайне от Миши. Она была вполне довольна этим. Однажды он устроил марафон с Мэттом, другом Джули, стонал под ним и подмахивал ему, а на следующий день Джули явилась вся в слезах и залепила ему пощечину, оставив отпечаток на правой щеке. Что ж, Дженсен вполне этого заслуживал. Спустя два года Миша явился к нему, ничего не говоря. Они выпили по три банки пива, посмотрели какой-то новомодный ужастик и скурили косяк. Потом они трахались всю ночь; Миша драл его, как последнюю шлюху, а потом Дженсен еще и оседлал его член и долго не выходил из строя. Дженсен был счастлив, вновь ощущая усыпляющее тепло рядом с собой. Слыша размеренное дыхание. Чувствуя, как прогибается кровать под весом его тела.  — Я не думал, что ты придешь еще, — проговорил он тихим шепотом. Миша спустя минут пять все-таки отозвался:  — Я тоже не думал, что приду. Но я же здесь. На следующий день Миша сделал Джули предложение. Она согласилась. На их свадьбе шафером был Ричард Спейт, а Дженсен, поздравив молодоженов, ушел с празднования почти что сразу. Он до сих пор помнит милое платье Джули, то, как прелестно она в нем выглядела. Белое, с красными и белыми узорами на подоле. Ее ярко-рыжие волосы были высоко убраны, заколотые сверкающей раритетной заколкой, семейной реликвией. Она была прекрасна, как настоящая принцесса. Дженсен входит в свою квартиру, кидает куртку на вешалку, а та все равно падает на пол. Он не хочет ее поднимать и проходит вглубь. Прямо в ботинках. Он садится на диван в гостиной, берет недопитый с утра кофе с журнального столика и осушает кружку одним большим глотком. Горечь растворяется во рту. Дженсен устало закрывает глаза и откидывает голову на спинку дивана. Слышится тиканье часов. Шум машин на дороге. Дженсен перебирает в руках телефон. Джули пришла к нему спустя полгода после своей свадьбы. Она была вся в слезах и говорила, что не может жить без него. На ней была мини-юбка, капроновые колготки, миленькие полуботинки и кожаная куртка поверх блузки. Дженсен ее принял. Это не то, чего Дженсену хотелось бы. Это не то, о чем он мечтал. Ему не нравилась ее покорность, ее готовность отдаться без остатка. Ее узкие плечи, мраморная кожа… Это не то, что Дженсен видел в своих снах. Ему не хватало угловатых лопаток, перекатывающихся под смуглой кожей, широких плеч, мускулистых рук, шершавых пальцев, коротких волос, нескончаемых попыток перехватить контроль. Ему не хватало Миши. А не его жены. Ему до сих пор его не хватает. А прошло уже семнадцать лет. Потом Миша пришел к нему сам. Дженсен впустил его также, как впустил Джули месяц назад. Миша рассказывал, что им живется вполне хорошо. К тому моменту они уже окончили колледж; Джули устроилась по образованию и стала хирургом. Это вполне благородное дело. Дженсену она этого не рассказала. Миша же стал учить душевнобольных детей рисованию, в какой-то степени занялся педагогикой. Они не думали о своих детях. Они просто жили, плыли по течению и им это нравилось. Джули готовила ужины, обеды, завтраки, Миша помогал по дому. Вечером они в обнимку смотрели фильмы. Утром Джул целовала мужа в щеку и желала удачного дня. Дженсен слушал и слушал, ощущая с каждой минутой, какой он был жалкий и одинокий. Он трахался с женой своего возлюбленного втайне от него, а сам представлял вместо нее — Мишу. Он засовывал в себя пальцы, игрушки, лишь бы вновь окунуться в воспоминания о сексе с Мишей, он водил незнакомых парней, отдаленно похожих на его первую любовь, лишь бы хоть на секунду почувствовать себя в его объятиях. Хоть этого и было мучительно мало. Это все подло и низко. Это — недостойно мужчины. Но Дженсен продолжал, потому что ему нечего терять. В те дни умирает Джош. Добрый и умный, всегда заботящийся о Дженсене больше всех; тот, кто должен был стать его помощником на корабле пиратов, уходит бледным и худым, его волосы коротко подстрижены и совсем поредели от химиотерапии. Дженсен хоронит брата, ощущая в себе, как последний его шанс на спасение лопнул. Все, что ему оставалось, — это вести двойную жизнь, то являясь семье Коллинзов чужим, то занимаясь сексом поочередно с каждым из них. Если бы ушла Джул, наверняка ушел бы и Миша — он итак появлялся раз в два года. Этого было так мало… Дженсен не мог остаться один. А Джул его любила. Она всегда любили лишь его. Прошло семнадцать лет. Семнадцать! Он больше не хочет бегать или лгать. Ничего не хочет. Внутри какая-то странная воздушная пустота, будто Дженсен выкинул из груди нечто очень тяжелое. Раньше ему было страшно говорить о том, что случилось за все эти семнадцать лет; страшно и стыдно, и сегодняшний день не должен был стать каким-то особенным, если бы, проснувшись утром, Дженсен не вспомнил забытое тепло и тяжесть на своей руке, и если бы не подумал, каково бы это было — просыпаться рядом с Мишей снова. Не как друзья, которые занимаются сексом без каких-либо обязательств. Которые не ходят в кино или на прогулку вместе. А проснуться, как мужья. Как любовники. Как возлюбленные. Он хочет уехать куда-нибудь далеко-далеко. Там, где нет Джули, женщины, которую он ненавидит всем своим существом, той, которая отняла у него возлюбленного, а он, Дженсен, в свою очередь отнял ее. Там, где нет Миши с его «Ненавижу тебя», там, где нет его холодного взгляда. Где нет треклятых фотографий, тупых, как пробки, моделей с ногами-спичками и лифта, тянущегося с этажа на этаж целую вечность. Дженсену вдруг хочется позвонить Джошу, рассказать, какой же он, его младший братец, все-таки придурок, какой он недалекий болван. У него могло быть все, а не осталось ничего. За семнадцать лет, прожитых жалким существованием непутевого фотографа, пьющего, как черт, и пыхтящего, как паровоз, он так отчаянно хотел найти виноватых. Будто это Миша трахал его девушку, лишь бы досадить, лишь бы показать, что и без него, Дженсена, прекрасно справится. Как дети, правда. О, твоя игрушка такая красивая, но у меня такой нет, испорчу-ка я твою! Но Дженсен вспоминает, что Джошуа мертв. Поэтому, крутя в руках телефон, он набирает. Другой номер. Дженсен слышит гудки. Поджимает губы, глядя в окно.  — Алло, — слышится взволнованный голос Джул на другом конце.  — Привет, — отзывается Дженсен, сжимая трубку.  — Ты что-то хотел? Дженсен слабо улыбается, молчит, глядя на звезды. Его окна высокие и просторные.  — Да. Не звони сюда больше. Пора отдать штурвал кому-нибудь другому. * * *  — Ты никогда меня не любил, — проговорила Джул, смотря на свои руки, моющие посуду. Миша стоял в дверном проеме, опираясь о косяк плечом. Он молчал. Он ничего не мог сказать в протест правде. Да должны ли они?  — Ты меня тоже. Молчание давило, обжигало, гнетущее и напряженное.  — Семнадцать лет, Миша. Семнадцать лет. — Джул вытерла руки о фартук.  — Я понимаю. — Он обесиленно пожал плечами. — Я просто без него не могу. Я пытался. Каждый хренов день. Каждую секунду. Но это… Я не могу без него. Он… Ты понимаешь, верно? Он снял кольцо с безымянного пальца и положил его на столешницу.  — Прости, — добавил Миша, смотря на обручальное колечко. Джул поджала губы. — Что у нас так ничего и не вышло.  — Ты меня тоже, — скопировала она. Она положила руки на свой увеличившийся живот. Она хотела назвать ребенка Джесси. Только она и никто больше.  — Ребенок не мой, да? — догадался Миша будничным голосом. Джул кивнула. — Мэтт, — сказала она. Миша вмиг все понял. — Мы назовем ее Джесси.  — Удачи. Миша вышел из квартиры странно счастливый. Семнадцать лет позади показались одним днем, страшным сном, который хочется забыть как можно скорее. Внутри — странная беззаботная пустота, ветер свистит в голове, и хочется плясать, веселиться, жить. Боже, ему охота к Дженсену. Как же ужасно, невыносимо, жгуче хочется к Дженсену. * * * Миша заявляется спустя три месяца и с порога набрасывается на Дженсена, впечатывая того в стену; он кусает его губы, водит руками по телу. Он прижимается к нему бедрами, животом, грудью, ногами. Он чувствует каждый миллиметр его тела. Он почему-то ощущает свободу, как будто все закончилось. Они так давно повзрослели; прошло семнадцать лет, а они продолжали быть глупцами. Миша целовал Дженсена, вспоминая множество девушек и мужчин, у которых находил убежище все семнадцать лет, что прожил с Джул, что прожил вдали от Дженсена.  — Я люблю тебя, — сдавленно бормотал Дженсен, целуя его шею. Миша не мог ничего выдавить из себя в ответ, задыхаясь от объятий. — Я люблю тебя. О, Господи всемогущий, как же я тебя люблю.  — Дженсен, Дженс… — задыхался Миша, хватая его за волосы, притягивая к себе до удушения. Прошло семнадцать лет, а они — тридцатишестилетние дети, чувствующие себя стариками. Дженсен хотел бы никогда его не отпускать. Может, Бермудский треугольник подождет?