Ветер

1. Шинигами тоже умирают, ведь истинного бессмертия нет ни в одном из миров. Они погибают в боях, угасают от ран,- или, смертельно устав за долгую-долгую жизнь, изнемогая под гнетом бесконечного времени и горьких потерь, уходят сами. И нет им ни гроба, ни тлена,- только нескончаемое странствие по вселенным и память. Вечная, если только вечно само мироздание... У Ренджи тоже нет могилы. Есть, конечно же, место, где о нем напоминает простой белый камень, у которого всегда лежат цветы, а в священный праздник О-бон еще и любимые им тайяки, но Бьякуя туда не ходит. Это очень уютное и тихое место, в самом дальнем уголке большого сада в поместье Кучики, и друзья Ренджи любят порой, совершенно не мешая хозяину, посидеть там за чашечкой-другой саке, поболтать и даже тихонько посмеяться или просто побыть в тишине и покое. Он и теперь умудряется оставаться душой компании, - невесело думает тайчо, провожая взглядом щупленькую фигурку Рукии, прямую спину Хисаги, светлую шевелюру Киры, широкие плечи Мадараме или золотые локоны Матсумото, мелькающие среди старых вишневых деревьев, тихо улыбается нахлынувшим воспоминаниям и уходит к себе. Он часто улыбается воспоминаниям о Ренджи,- намного чаще, чем когда-то ему самому. Улыбка всегда была невозможной редкостью на лице Кучики, и каждую Абарай помнил и бережно хранил в памяти, как сокровище. Зато сам, не жалея, улыбался Бьякуе, заставляя сердце биться сильнее и радостно чувствовать – вот она, жизнь! Была у фукутайчо эта удивительная способность,- умение щедро тратить себя, раздавать пригоршнями свое тепло, не считая, не оставляя ничего про запас. Он все делал, как в последний раз,- пил, сражался, перечил... любил. Поэтому-то, наверное, и не ушел до конца,- слишком много его осталось здесь, в этом городе за белыми стенами. В отряде. В этом тихом, словно застывшем в безвременье, доме. У Кучики-тайчо такое ощущение, что часы его жизни словно вдруг остановились. Нет, ничего не сломалось непоправимо,- цело каждое колесико сложного механизма, однако тонкие стрелки не шелохнутся, пока часы не заведут. Жизнь не двинется дальше, пока Ренджи не... Бьякуя нетерпеливо встряхивает головой, не позволяя мысли оформиться. Неправильно это – ждать назад того, кто ушел, но ничего нельзя с этим поделать. Он только самому себе в самом дальнем уголке сознания и мог признаться,- да, жду. Поэтому не беру нового лейтенанта, хоть и много времени прошло, не велю вынести из дома его вещи, пью чай со сладостями, которые раньше терпеть не мог, сплю по ночам в его простой синей юката - и на каждый О-бон, отпуская в плавание заветный фонарик, шепчу про себя вместо пожеланий легкого пути одно – единственное слово: «Вернись». 2. Кто сказал, что степь скучна и однообразна, что нет в ней ничего, кроме убитой безжалостным солнцем, порыжелой травы? Нет, руконгайская степь совсем не такая. Она разноцветная. Она синеглазая от озер и седая от выступивших на поверхность белесых пятен солончаков, она живет в нескончаемом танце перекати-поля, в знойном стрекоте кузнечиков, в плавном скольжении хищных беркутов в высоком, бирюзовом августовском небе. А еще здесь нашел себе приют ветер. Горячий и своенравный, терпкий, душистый ветер, брат солнца и неба, сын сухой, разогретой земли. Сюда приходит Бьякуя в последний день лета. Это – его тайное место, его секрет. В отряде давно уже привыкли, что в этот день капитана не сыскать ни в кабинете, ни на полигонах, ни в додзё,- ни во всем Сейрейтее. Он берет увольнительную,- единственную в году – и исчезает в неизвестном направлении до позднего вечера. Окружающие понятливо качают головами,- 31 августа, день рождения Абарая-фукутайчо, все ясно, до сих пор скорбит капитан,- и никто не задает никаких вопросов. А Бьякуя одному ему известным маршрутом, в скользящем шунпо, летит сюда и, изваянием застыв среди степного простора, ждет. Не больше минуты проходит, как жаркое, упругое тепло обвивает плечи, растрепывает волосы, точно пытаясь выпутать из них кенсейкан, взметывает края белоснежного хаори. Ветер толкает в грудь и в спину, ласкается к рукам, танцует вокруг, точно радуясь его приходу, и Бьякуя, улыбнувшись светло и открыто, как в детстве, шепчет: - Ну, здравствуй, Ренджи. Солнечный ветер гладит лицо, ласкает волосы, неловко путается в складках многослойной одежды. Бьякуя сбрасывает хаори, развязывает пояса,- и, оставшись в одних хакама, раскинув руки и закрыв глаза, словно пытается обнять кого-то... Ветер целует плечи, впивается в губы требовательно и нетерпеливо, заставляет приоткрыть рот,- и оседает на языке горчащим привкусом спелого разнотравья. Ветер вздыхает, нескромно пробирается под хакама, скручивается между бедер,- и по телу Бьякуи пробегает знакомая дрожь, точно его ласкают любимые руки... И можно все,- стонать, смеяться и плакать,а после вслух рассказывать новости и сплетни, просто лежать, уткнувшись лицом в жесткую траву или валяться на спине, глядя на облака в глубоком и светлом небе,- ветер не исчезнет, останется рядом, будет шептать о чем-то, и льнуть к обнаженной груди, и перебирать растрепанные волосы. И на закате Бьякуя, уже собираясь уходить, вдруг обхватит себя за обгоревшие на солнце плечи и выдохнет отчаянно и беспомощно: - Ренджи... Ренджи, вернись ко мне! ...А где-то в Мире живых, в бескрайнем Генсее, в последнюю летнюю ночь, рыжеволосый мальчишка вздрагивает во сне, слыша странно знакомый голос, - и бежит, бежит кому-то навстречу, повторяя: - Я уже иду... Я скоро... Ты только дождись! И травы стелятся у его босых ног, и звезды рассыпаются над головой, и ветер свищет в ушах,- а он летит, чуть касаясь земли, туда, где он так нужен, где его ждут. Туда, где его настоящий дом. Утро ворвется в сознание звонком будильника, солнечными лучами в лицо, запахом кофе из кухни и голосами родителей за дверью, и наваждение растворится, исчезнет, напоминая о себе только легкой недоуменной болью где-то в груди. Исчезнет, чтобы через год повториться снова.