Diamorphine

С того самого момента, когда мне исполнилось шесть гордых детских лет, моя жизнь стала походить на сюжет классического романа. Она методично подкидывала те самые неприятности, которые, как сообщают великие книги, обычно «закаляют характер и воспитывают в человеке истинное величие души». Как по мне, так они вырывают эту душу, отравляя её ядом бесчувственности, потому что вынести всю эту боль можно только навсегда отказавшись от ярких эмоций. Я не собираюсь описывать здесь свою жизнь – это не автобиография, да и судьба моя – не стоит затраченных усилий. Развод родителей, предательство, убийство друга, полное разорение, несправедливый арест родного отца, связь с преступностью, насилие, голод кровных братьев и сестёр, клиническая смерть – обо всём этом уже писали, и писали великие классики. Порой я даже думаю, что они, эти мёртвые ребята, понимают меня лучше, чем я сама. Рассказывать я буду о том, о чём не пишут и, как правило, даже не говорят – о героине. Ибо если и говорят, то представляют собой эти истории или социальную пропаганду, или чистую рекламу наркодилеров, или же откровенные выдумки. Как говорится в одной из метких интернет-шуток, «никто не пробовал, а любят все». В истории моей жизни был один-единственный плюс: падения научили меня подниматься. Поэтому, невзирая на трудности и потери, в свои чёртовы 19 лет я училась в лучшем вузе страны, за сто пятьдесят штук в месяц создавала шикарные рекламные проекции, нюхала кокаин, снимала студию в самом центре города с видом на набережную, запоем читала исторические книги, трахалась с идеальными партнерами и любила жизнь во всех её странных проявлениях. Сегодня, бросая взгляд в прошлое, я понимаю, что сгубила меня именно самоуверенность. Воспитывали меня не родители, а книги и улица. Учителя эти никогда не отличались нежностью, но к жизни готовили отлично. Во всяком случае, именно они доказали мне, что нужно думать, прежде, чем делать, и если делать, то делать хорошо. Книги знакомили меня с моралью, а улица – с человечеством. Я знала гениев и сумасшедших, ментов и убийц, воров и нищих, наркоманов и наркодилеров, и даже сейчас я не могу сказать, что все эти люди были чем-то хуже других. У каждого свой грех, и у каждого свое искупление. Выживать мне помогала рациональность. Она была впитана вместе с уроками жизни, и порой мне казалось, что чувства – это только прах давно сожжённого прошлого. Не могла я похвастаться первой любовью или жгучими слезами, а вот развлекаться любила, потому что это помогало почувствовать себя живой. Но и в этом случае мозг отказывался уступать эмоциям. Из общения с наркоторговцами я чётко уяснила две вещи: первое - им нельзя доверять, второе – нельзя оказываться у них в долгу. По этим двум причинам товар я покупала только при наличии свободных средств, тщательно отслеживая качество продукта. Из общения с наркоманами я сделала не менее важный для себя вывод: единственный наркотик, который я не попробую никогда, – это героин. Зависимость от него явно была физической, а не психологической, и сила личности тут не имела никакого значения. Если мозгу своему я искренне доверяла, то стойкость организма вызывала смутные сомнения. Как следствие - куря травку, принимая лсд, кокаин, я совершенно не интересовалась ни воздействием, ни особенностями героина. Глупостью это было или пресловутой судьбой – мне неизвестно, но незнание навсегда изменило мою жизнь. В этом было что-то злостно-ироничное: в том, что, прекрасно осознавая границы возможного, я, всегда досконально изучающая дозу, продукт и его действие, почему-то повелась на «новый синтетический наркотик, круче кокса, чистая наука, твоего типа дурь». Человек тот откровенно лгал, подменяя настоящее название товара, однако я не могу его обвинять. По сути, он просто хорошо делал свою работу, а вот я на проверку оказалась самоуверенной доверчивой идиоткой. Подсознательно я чувствовала, что он утягивает меня в своё болото, но тогда у меня как раз начинался отпуск. Хотелось солнца, счастья и доверия. Да, я вновь поверила миру. И мир вновь эту веру не оценил. После первого приёма я походила на аморфную заторможенно блюющую амебу. Прихода не было, а мой личный сатана поглаживал меня по плечу и отказывался брать деньги за товар. Второй раз мало отличался от первого. Чуть больше осведомлённости – и я вовремя распознала бы героин, и остановилась бы. Но осведомлённости не было. Был третий раз. А затем четвёртый. И пятый. Пальцы привычным движением скользят по коже, улавливают биение пульса, поднимаются выше по тёмной венной дорожке. Поцелуй иглы, быстрое перетягивание места укола, и доли секунд ожидания. А потом он приходит к тебе, пронзая грудь зарядом высшего наслаждения, словно сердце твоё только теперь, только с ним, начинает биение: было мёртвым органом утопленника, а теперь возродилось для новой жизни. Этот толчок знаменует собой переход в совершенно иную реальность и восприятие. Он фактически распинает твою душу, и из самого центра груди распускается под кожей, по венам, по мышцам как гигантский горящий цветок. Ты соединяешься с ним в тайне вселенной, в чём-то, в миллиарды раз превосходящим человеческое понимание. И ты прозреваешь, что самое страшное для тебя, – позабыть это чувство обновлённого дыхания. То, что принимаю я именно героин, я обнаружила только после пятой дозы. К тому времени я уже знала о своей растущей в геометрической прогрессии зависимости, и тогда ещё казалось возможным остановиться. Но я сознательно отказалась не просто от шанса прекратить, я отреклась даже от попытки поразмышлять об этом шансе. Впервые в жизни мой схематичный трезвый рассудок уступил место апатичному, но в то же время горячечно-лихорадочному «я хочу». Слышали вы сказки о вечной любви? Давали лживые клятвы хранить верность до гроба, любить, что бы не произошло и какие бы препятствия вас не разлучили? В момент двухминутного высшего героинового оргазма, прикосновения с вечностью, ты падаешь в бесконечную бездну этой истинной и всепревосходящей любви. Ибо, да, я говорю вам, что существует такая любовь. И любовь эта – к героину. Его называют убийцей, мучителем. Но люди лгут, они просто не знают, не понимают и никогда не поймут, что он – живой, он - сама вечность, и отдает он тебе всецело себя. Вы становитесь единым, и он ведёт тебя за собой, он выводит тебя на новый уровень понимания. Ты внезапно осознаёшь, что все проблемы, вся тоска, все часы твоего прежнего жалкого существования – это ничто, это пыль, прах перед истинной жизнью. Что есть смерть, что есть боль, что есть чья-то ненависть, осуждение, если он дает тебе нечто, превосходящее человеческое понимание? Это выше, больше, сильнее, это чистая, режущая сознание и душу бесконечность, и, поверьте, она настолько прекрасна, что сводит в могилу, что ты готов добровольно уйти за ней в эту могилу. И умирая за него, ты даже не почувствуешь, что приносишь какую-то жертву, потому что даже если ты положишь унижение, ярость и саму смерть на чашу весов, ты всё равно не оплатишь того наслаждения, той любви, тот покой и ту истину, которую открывает тебе героин. Ты лишь вечно влюблён, и во имя этой любви ты совершишь невозможное. Ты влюбляешь навсегда, навечно. Ты можешь отречься от этой любви, предать её, упрятать в темницу сознания, но позабыть, разлюбить ты не сможешь уже никогда. Ни через год, ни через два, ни через сорок лет. Потому что видел ты больше, чем имеет право видеть человек. Его невозможно ни с чем сравнивать. Ни с Богом, ни с дьяволом, ни с целым миром, ни с одним другим наркотиком. Потому что он проживает в тебе и с тобой целую жизнь, жизни, бесконечности. И я вновь повторяю: он живой, он дышит в тебе, говорит, он ведёт тебя. Каждая доза – продолжение вашего общения, момента высшего единения, настоящего оргазма, который не передать словами. Все эти медицинские термины и описания о том, что героин вызывает дикий хаос различных напряжений, стимулируя все виды деятельности нервных клеток, а потом из-за этого дикого напряжения происходит «перегорание» нервных проводников; рассказы о том, как мозг защищается от этого «перегорания» на последнем своём издыхании, и навстречу создавшемуся напряжению отправляет защитную волну неестественного расслабления нервной системы, которую наркоманы и называют «приходом», - всё это не объясняет ровным счётом ничего. Потому что этого явно недостаточно. Недостаточно для испытания того, что ты испытываешь под героином. Плевать, как именно он воздействует на твои рецепторы, плевать, под какие эндорфины он там маскируется, важно, не как, а что отдаёт он тебе. И это «что» - оно вовсе не физическая составляющая. Это психология, философия, и, быть может, сама душа. До героина я была ярым атеистом. А он открыто показал, обнажил, что есть нечто выше, больше, прекраснее, чем живая природа, схемы мироздания, звёздное небо, человеческое счастье… Есть то, что невозможно описать, вообразить, понять. Нечто над, между и сверх иррациональное. Ты верен героину, а он, как ни странно, верен тебе. Он не бросает тебя, подобно кокаину, жаждущего продолжения внезапно оборванного кайфа. Он возносит тебя от земли и лёгким нежным шепотом отпускает обратно, неизменно повторяя признания любви. Не он покидает тебя, ты – его… А он неизменно ласкает тебя, обволакивает мягким коконом. А ты смотришь на мир сквозь пелену собственного прозрения, ты понимаешь истинную стоимость всех вещей и их всю относительность. Только с ним ты становишься тем, кем являешься на самом деле, – новым человеком, отражающим в себе бесконечное совершенство мироздания. Движения плавные, точные; слова истинные, метко отражающие смысл; ты можешь думать о нескольких вещах одновременно, чувствовать несколько эмоций одновременно; ты видишь видения и картинки, слышишь новые звуки, а в голове вспыхивает цепь маленьких взрывов. Жизнь вокруг – это сладкий сон иллюзорной реальности, а с тобой, внутри тебя, истинный смысл, покой и мир. Всё, что ты делаешь, наполняется особенным, понятным значением. Это чувство абсолютной свободы, покоя и вечного падения, эйфории, что немного кружит сознание. А звёзды падают вместе с тобой, подхватывая и убаюкивая тебя на лету, и однажды я подумала о том, как же прекрасно будет раскинуть руки в реальном и героиновом полёте одновременно. Полтора месяца отсутствия, телефонной лжи и ежедневного приёма героина. Спустя шесть недель я заглянула в свою съёмную студию, чтобы выпотрошить небольшую металлическую коробку с гигантским нарисованным на ней чёрным драконом. Дракон уступил, отдавая мне последние денежные запасы. И будь я проклята, мне казалось, что дракон понимал, что оно того стоит. - Класс, ты вернулась! Голос был задорным, чуть хриплым и принадлежал моему другу, партнеру, сожителю…? Не знаю, как правильно назвать наши отношения. Мы просто снимали одну студию, вместе принимали кокаин, бывает, трахались, и спасали друг другу жизни, когда это получалось. Он был так рад примитивному факту моего присутствия, что мне невыносимо жаль стало его, не осознающего, как прекрасна реальность, которую открывает героин. Вместе с тем я понимала, что он, как и миллиарды людей до него, никогда не поймёт этого, пока не попробует. А он не попробует. Героин разделил нас, выведя меня на новую ступень восприятия. Несмотря на всю его мечтательность, я твёрдо знала, что этот парень с говорящей кличкой «Леди» не поймёт меня, он сознательно откажется понимать, как в прошлом отказалась бы понимать и я. - Я ненадолго, - в ответ ему я очаровательно улыбнулась, - прости, что без предупреждения. Тогда мне казалось, что всё безупречно, что он сейчас же продолжит заниматься своими делами, а я как ни в чём ни бывало уйду. Но, кажется, друг намного лучше меня знал, как выглядят жертвы героина. Впоследствии он расскажет мне, что ему хватило мгновения, дабы уловить раскрытую пустую коробку, безжизненные суженные зрачки, худобу, сухость губ, заторможенность, и мою неестественно блаженную улыбку. Он объяснит, что испугала его именно эта улыбка: я никогда и никому не улыбалась так искренне, обнажая душу. А тогда, мгновение спустя он уже грубо задирал рукава моей кофты, чтобы перехватить бледную кожу, оставив на ней синяки, чтобы собственными глазами с ужасом рассмотреть следы уколов и еле слышно выдохнуть: - Героин? Героин, блядь?! Да чем ты думала, сука? Идиотка, мразь!! Я не понимала, почему он кричит, словно раненый, я хотела помочь ему, открыть, хотя где-то внутри, подсознательно знала, что это невозможно. Я попыталась вырвать руку из мёртвой хватки, но ничего не вышло. Раньше это разозлило бы меня, но под кайфом совершенно не волновало. - Послушай, просто выслушай меня, Леди, - обращалась я к взбешенному парню, - это новый мир, понимаешь? Это что-то большее, чем я, ты, чем всё, что ты видишь вокруг. Я когда-нибудь лгала тебе? Ответь мне, просто ответь? Хоть раз в жизни я ошибалась? Давай, назови хотя бы раз! Никогда, и ты знаешь это. И я говорю тебе, что героин, да, да, это героин, ты не ослышался, это неописуемо, это ты – не человек, ты не бог, ты – вся вселенная и часть её одновременно… Я говорила и говорила, сбивчиво, вдохновенно, восторженно. Я хотела, чтобы он только понял, чтобы пошёл со мной, потому что я действительно хотела показать ему этот новый мир. А он грубо оттолкнул меня и вышел. Он совершенно ничего не понял из сказанного, разочаровался во мне, может, проклял, но мне было плевать. Нам не по пути, я знала это. Мой долг был выполнен – я пыталась. Героин принимает только избранных, и я прошла этот путь, а Леди отказался проходить. Но он вернулся: - А что потом? Продашь почку? Навестишь семью и обворуешь их? Начнёшь убивать? Друг гордо смотрел на меня, уверенный в своей правоте. И я знала, что он не поймёт, ибо даже не пытается понять. Но соблазн открыть ему глаза был слишком высок, мы никогда не лгали друг другу. И я ответила также честно, как ответила бы два месяца назад: - Нет. Я расправлю крылья в полёте. Он не сразу понял смысл моих слов, а когда понял, я почувствовала, как чёрная тень вуалью покрыла его лицо, и он уточнил. Сухо, болезненно: - Доза перед последним падением? - Знаешь смерть получше? - Я знаю, что лучше жизнь. Это были последние слова из его уст, обращённые ко мне. Когда на запястьях щёлкнули наручники, я впервые в жизни осознала, как это страшно. По-настоящему страшно, жутко, просто невообразимо – остаться без дозы, без него. - Выпусти! – как шальная дёрнулась я тогда. Я умоляла, когда он связывал меня по рукам и ногам, упрашивала, когда он впихивал в рот самодельный кляп, стонала, когда он звонил нашему третьему другу Дрону, когда они ночью заталкивали меня в машину, чтобы отвезти на какую-то Богом забытую дачу. Сердце как подстреленное билось о рёбра, но тогда я не думала, что будет в миллиарды раз хуже и страшнее. Что будет адская боль, пытки, ужаснее которых ещё ничего не придумывал человек. Тогда я ещё не понимала значение слова «ломка». В постгероиновом кумаре я начинала ощущать реальную болезненную тревогу, уже не сознательную дрожь от страха потери, но физиологическую депрессию. Я шипела и вырывалась, когда они накрепко привязывали меня к тяжёлой деревянной кровати. Сочувствие, сожаление? От него не осталось ни грамма, я мечтала вернуться к героину, сбежать от гнусной лживой реальности, сбежать в свой внутренний смысл и мир. И я ненавидела этих двоих подлых людей, осмелившихся полагать, что они спасают меня. Ненавидела и боялась, а сердце беспорядочно билось, как птица о прутья железной клетки. И только боль в мышцах усиливалась, медленно и угрожающе окружая мою душу. Я слышала, как они обсуждают меня. Словно я не человек, а животное на убой. Я умоляла, кричала, плакала, хныкала, проклинала, а они включали музыку на полную громкость, чтобы не вызвать опасения у немногочисленных соседей. Помню, что сравнивала их с маньяками, разделывающими своих жертв: подобно им, Дрон и Леди оставались безучастны к моим словам и мольбам, подстреленной птицей вырывающимся из груди. Кумар перетекал в ломку, а боль – она обретала когти, и когти эти впивались в позвоночник, разрывали желудок, а холодная лихорадка липла к коже, заставляя дрожать от тоски и агонии. Я мечтала о покое, о хотя бы мимолётном облегчении, я мечтала забыться во сне, но сны были короткими, тридцатиминутными, и прерывались нарастающими волнами мук, коликами в желудке, нескончаемой рвотой и диареей. Был момент, когда Леди уехал за продуктами или чем-то настолько же бесполезным и не имевшим для меня смысла. Тогда Дрон, вытирая с уголка моих губ остатки желчи, впервые заговорил со мной. Он не ждал ответа, он просто зачем-то рассказывал, что героин заменяет эндорфины, и что из-за этого мой организм перестал их вырабатывать самостоятельно, дабы не допустить чрезмерного угнетения дыхательного центра. Говорил, что эндорфины – это не просто гормоны счастья, что они также регулируют силу болевых ощущений. А теперь их нет, и поэтому мне будет очень и очень больно. Это его «будет» тогда вызвало у меня истерический смех, который тут же болью отозвался в желудке. - Будет? Будет? Ты придурок?! Да она уже со мной, здесь, внутри меня! Я ору от боли, кретин! Меня пронзает изнутри! Какого хера вы делаете это, ублюдки? Доставляет надо мной издеваться? Доставляет дерьмо за мной подтирать? Этой мой выбор! Слышишь? Мой!!! Мой выбор! Он молчал, а мою речь прервал новый приступ боли, и жгучая ненависть и отчаяние перешли в бесконечный стон. - Будет хуже, - только и ответил Дрон. Я тогда смеялась, а слёзы текли и текли по лицу. Страх, ужас, боль – это было нестерпимо, но ещё болезненнее была безнадежность, осознание того, что дозы нет, что героина нет, что вселенная отвернулась от меня, и я больше не могу прикоснуться к её вечной тайне. Героина нет в этом доме, в этом далёком от жизни районе, и никто не пожалеет меня, даже не выслушает, и не позволит вновь испытать однажды испытанное. У меня не было самого важного человеческого чувства – не было надежды, и та беспросветная тьма, беспросветная боль служила адом. Да, он существует. Ад – это героиновая ломка. А Дрон был прав. Спустя двое суток агония уже не выжидает, не церемонится, не скрывает себя. Время желчной рвоты и диареи подходит к концу, а боль в мышцах и суставах усиливается с каждой секундой, она крепнет, растёт, расправляет крылья для мучительного полёта между ужасом западни и агонией, пронзающей тело насквозь. Теперь я кричу не от бессильной ярости. От боли. Зубы стучат при жесточайшем ознобе, тело содрогается в конвульсиях, разрываясь на части, мир играет в каком-то жутком чёрно-кровавом тумане, свинцовыми обручами стягивая сознание, увеличивая и без того непомерное давление на мысли и чувства. Мышцы напряжены, натянуты, как струны, а я не имею ни секунды, ни права на расслабление, а раскалённое и одновременно леденящее кровь железо мучений вновь и вновь начинает свой бесконечный круг обновления по жалкому умоляющему телу. Я кричу от жестоких судорог, а слёзы и пот непрерывными дорожками сбегают по высохшему бледному скелету. И всё-таки, будь эти мучения только физическими, их можно было бы пережить, можно было бы вытерпеть, памятуя о свете впереди. Но у меня нет света, нет чёртовых эндорфинов, и я не могу успокоить себя, заставить забыть о депрессии, заставить себя забыть о героине. Меня подводит мой собственный мозг, которому требуются две долбанные недели на выработку этих идиотских гормонов, которые дают человеку надежду. Ломка – жизнь в постоянном страхе, боли и мраке. Все самые болезненные чувства обнажены, и я не имею сил, я реально физически не имею эндорфинов, которые помогли бы с этим справиться. Вновь и вновь муки яростно набрасываются на тело и сознание, и я только мечтаю, мечтаю, мечтаю о недоступной отчего-то мне смерти. И умоляю уже не о героине, я молю об окончании этих мук. И вот когда я думаю, что хуже просто не может быть, когда боль, ненависть и страх достигают апогея, и когда я метаюсь в бреду по кровати, ощущая, как ломка скручивает внутренности, когда Дрон, безжалостный и циничный Дрон, убивающий людей за деньги, удерживает меня за плечи на месте, чтобы я не повредила себе конечности, когда он тихо произносит: - Господи, а если она умрет? Тогда Леди ему отвечает: - Эти твари выносливы. И впиваясь поломанными ногтями в насквозь мокрую и рваную простынь, я на последнем издыхании ощущаю, как меня на кресте распинают эти слова. - Ну так дай мне, дай, найди мне одну дозу и позволь мне умереть в свободном падении! И ты больше не увидишь, не услышишь о мрази вроде меня, с которой ты не хочешь говорить, которую видеть не хочешь, которую так ненавидишь! Дай мне уйти за ним, отпусти на свободу. Ты не будешь виновен, потому что мой это выбор! Сознательный, чёткий, яркий! Я кричу, я рыдаю, неестественно выворачивая конечности, а Дрон вытирает и вытирает бесконечные слёзы, растирает сведённые судорогой мышцы и немым взглядом просит Леди молчать. Но он не может молчать, это выше его истерзанной души. - Хочешь сказать, ты сознательно предаёшь тех, кто был рядом с тобой до конца?! Где твой героин? Что он дал тебе, кроме наслаждения? Ты не умная, Север, ты дура, дура! Потому что жизнь – она и крута не какими-то моментами тупого счастья, она крута предельным напряжением человеческих сил и жизни. Твой героин с тобой только в радости, а сейчас с тобой мы. Мы, живые, и мы боремся за тебя, сука, и страдаем, быть может, сильнее, чем ты! Ты или слезешь, или сдохнешь, но с нами и без него!!! Крик, крик, крик… И где-то там, глубоко-глубоко внутри, крупица безумного осознания. Я ненавидела их. День, час, минуту, секунду. А они спали по три часа, слушая мои крики, вытирая мою рвоту и мочу, с нечеловеческой силой вытягивая из ада на землю обетованную. Они по-прежнему ничего не понимали, но преодолевали всё это со мной, насильно удерживая дрожащую руку. И была во всём этом та простая человеческая истина, та преданность – единственная, которую не мог мне дать героин. Обычно наркоманам говорят о том, что есть реальный мир с настоящей любовью, прыжками с парашютом, полётами в космос… И, клянусь вам, наркоман думает: «Что за чушь вы несете, ребята?» Кайф от героина превосходит любое жизненное удовольствие. Этого не описать, потому что это лучше всего на свете. И все эти слова о реальности - это бред, идиотский, раздражающий. Боги, да что люди вообще могут знать о том, что такое реальность? Реален только героин, остальное – жалкие тени в его ослепительном свете. Но тот, кто не принимал героин, не может этого понять, потому что это за пределами его сознания. Скажи тогда Леди подобные слова о парашютах, и они исчезли бы в потоке сумасшедшей боли, а я… я нашла бы способ вернуться к своему наркотику. Но он сказал то, что сказал. И когда на шестые сутки я почувствовала, что боль проигрывает, что она с ужасом отступает, я впервые осмысленно оглянулась назад. Мне по-прежнему было больно и страшно, мне по-прежнему хотелось броситься в героиновый омут, но теперь я знала, что я что-то могу. Что смогу пройти этот путь агонии до конца и не упасть. У меня по-прежнему не было эндорфинов, но было чёткое знание собственной силы, осознание того, что сделали для меня эти люди. Теперь я снова могла рассуждать, пусть и не объективно, но и не покоряясь сладкому плену наркотического кайфа. Тогда мой однажды утраченный рассудок сделал первый вздох, вынырнул на поверхность настоящей жизни, и я снова заплакала, потому что знала, что предаю свою единственную любовь во имя преданности двоих людей. Теперь я добровольно полагала себя на алтарь во имя великой человеческой верности, потому что другой мир, в существовании которого я теперь не сомневалась, может подождать. Потому что человек, и только он один, со всеми своими слабостями и глупостью, может сделать то, что недоступно ни Вечности, ни Богу, ни Дьяволу, ибо только он может обменять знания, любовь и покой на улыбку двух таких же безумцев. И я шептала горячечное «спасибо», уткнувшись носом в этих двоих. Тогда они боялись поверить мне, они не снимали путы, но мне было достаточно того, что они хотят мне поверить. Весь тот шестой день ушёл на то, чтобы накормить и вымыть меня. Боль оставалась, я всё ещё не могла самостоятельно двигаться, но после всего пережитого уже чувствовала перерождение. Следующие полторы недели я пыталась говорить с ними, пыталась объяснить им, что чувствую, но они так ничего и не поняли. У меня не было сил расстраиваться, да и был ли в этом смысл, если понять героинового наркомана может только точно такой же наркоман? С каждым часом я становилась сильнее, проходил озноб, уменьшалась тошнота, медленно, обруч за обручем, спадала боль. Больше всего тогда мне хотелось человеческих улыбок и тепла, потому что они могли бы дать покой сознанию. Да, больше всего я нуждалась именно в утерянном на эти две недели покое, как в физическом, так и в духовном. Напряжение мышц уходило, но забыться сном не получалось. Мучило и понимание утраченного доверия. Наверное, именно поэтому самые прекрасные для меня воспоминания о выходе из ломки – это когда кто-то из них обессиленно засыпал рядом со мной на несчастной постели, и я ощущала тепло бьющегося сердца. Этот размеренный звук успокаивал лучше самой нежной музыки и самых проникновенных слов. Мои первые шаги - от кровати и до крыльца – я их делала медленно, теряя равновесия, но уже пребывая в полной уверенности, что больше никогда не прикоснусь к героину. Что бы ни произошло, что бы ни случилось со мной в этой жизни. Я хочу, чтобы вы поняли: это не было осознанием собственной ошибки, не было победой или чем-то подобным. Невозможно забыть героин, невозможно найти что-то, лучшее, чем он. Это просто выбор, жестокий, но имеющий справедливую взаимную цену, когда выкупить ты можешь только что-то одно. Это выбор между долгом и любовью, между счастьем и честью, между жаждой и сознанием. Отказ от героина - это путь благородного сердца и одновременно бесконечная, погребённая в умершем сердце тоска. А ещё это начало такого же бесконечного поиска. Потому что ничто никогда не заменит героин, изменяющий человеческое сознание. Заглянув однажды за завесу тайны вселенной, ты никогда не станешь прежним, и ты будешь подсознательно, неосознанно, вечно искать нечто большее, и будет так до конца твоих дней. Но в одном Леди точно был прав, повторяя нехитрые слова Сент-Экзюпери, - «человеку необходимо напряжение сил и жизни, а вовсе не счастье». И на самом деле все взлёты и падения не делают тебя лучше или сильнее, но они дают тебе возможность чувствовать, что ты идёшь по этой земле и оставляешь за собой следы, а не бесследно растворяешься в пыли мироздания.