Свёрток

– Свёрток, – монотонный стук часов давил на уши неслабым грузом. За спиной – бессонная ночь, вся в этих бесплодных раздумьях, подобных тиграм в клетке: бредущих в отчаянии и неистовстве из угла в угол. Так они бродили и в её голове этой ночью, пока она не заснула. И то, только на пару часов. Но мысли, угнетённые и избитые, на время ушли из головы хозяйки. – Свёрток! – воскликнула она и широко распахнула зелёные глаза. Слегка прищурившись, она села на узкой кровати, и в её глазах снова сверкнул тот самый безумный блеск. Правое веко дёрнулось в привычном тике. Она захихикала, закрывая рукой глаз и, спрыгнув с кровати, побрела в коридор. – А вот и ты! – девушка слегка пригнулась и потёрла руки, что сделало её на секунду похожей на муху. Она вцепилась ногтями в тот самый свёрток, со вчерашнего дня блаженно лежащий на подоконнике. С ожесточением содрала записку, приклеенную к нему, и наполовину разорвала упаковочную бумагу. Внезапно, она швырнула нераспакованный свёрток прямо об белоснежную стену. Девушка нагнулась и, прочитав крохотные буковки, написанные на приложенной записке, нахмурилась и прошла обратно в свою комнату. Она сжала кулаки в попытках отогнать или вовсе искоренить мысли, вновь всплывшие в её взбалмошной голове, но лишь прогнулась под их напором и устало рухнула на кровать. – Этот похож на огромный пирожок, – заметила она, рассматривая трещины на потолке. – Хотя стоп, нет. Он больше похож на… Оуэна. Девушка слегка улыбнулась этой мысли и, взяв с тумбочки маленькую, но острую стамеску, метнула её в потолок. – Славно, – ножик воткнулся прямо в трещину, отделявшую «большого О» от остальных блеклых фигур на потолке. Силуэт со свистом приземлился на кровати рядом с девушкой, оставив за собой белый шлейф пыли. Стамеска упрямо засела в потолке. Девушка хохотнула, но тут же сжала в объятьях кусок штукатурки, отдалённо напоминающий по фигуре её лучшего друга. – Ты опять чуть не упал на меня! – она шутливо пригрозила пальчиком и впилась любовным взглядом в несуществующие глаза силуэта. – Опять ты за своё? Вся её квартира – новая, пусть временная, но всё равно совершенно пустая – была отделана в белый цвет: белый потолок, редкая белая мебель, практически белый пол и, конечно, белые стены… это сводило с ума. Лишь в одной комнате, на одной из этих стен, недалеко от кровати висела монохромная, выцветшая, исцарапанная временем фотография покойного деда. Он был изображён на ней до нелепого важным и серьёзным, одна из рук была убрана за спину, другая – поправляла некогда рыжую бороду. Он укоризненно смотрел на внучку. – Что ты сказал? – переспросила девушка, испуганно мотнув головой. – Я говорю, ты опять за своё? – дед слегка сощурил серьёзные серые глаза. – Ты о чём? – внучка с подозрением взглянула на фотографию. – Обо всём этом. Ты сошла с ума, – так душевно, так сочувственно вынес свой вердикт господин с фото. Но девушка не оценила выказанной ей жалости и, подвинув табуретку напротив фотографии, хмуро посмотрела на часы. – Ты знаешь, что сейчас ещё слишком рано? Мы так не договаривались! – Да, ты права, я внедрился в твой мозг на час раньше обычного. Но тебе же всё равно нечего делать! – оправдывалась фотография. – Опять будешь мучить меня? – девушка хищно усмехнулась. Веко начало отчаянно дёргаться, будто призывая её к спокойствию. – Я могу сжечь тебя, если ты мне надоешь, – она злобно оскалилась. Дед вздохнул, покачав чёрно-белой головой. – Ты можешь сжечь меня, но это лишь усугубит твоё состояние, – он прибавил с ещё большей серьёзностью. – Ты сумасшедшая. Ты одинокая. – Я не одинока! – чип, встроенный в её шею, распустил по телу пронзающую волну тока. – Он не даст тебе соврать. Все знают, что тебе нельзя доверять. – Нет! – очередной разряд тока. – Нет? – глумилась фотография. – Я докажу, – дед щёлкнул пальцами. – Она сумасшедшая! Ей нельзя доверять! – Просто чокнутая. – Не сужу о людях категорично, но у неё действительно не все дома. – Псих, что ещё сказать. – Она меня пугает! – Ей пора в психушку. – Надо же было крыше поехать столь эпично… – Ненормальная. Стоит держаться от неё подальше. Голоса сотни знакомых ей людей гудящим роем штурмовали её голову. Среди них были те, которых она едва знала, но были и самые дорогие, отчего становилось ещё больнее. – Прекрати! – взмолилась она. Дед щёлкнул пальцами, и звуки рассеялись. – Тут холодно, тебе не кажется? – да, девушка моментально ощутила, как её кожа покрывается небольшими бугорками от холода. – Пойди, возьми плед, а не то вдобавок к своему безумию ещё и заболеешь, – фотография, с, одновременно, и издёвкой и заботой, напомнила про подарок. Девушка, потупив взор, вскрыла свёрток и завернулась в плед, который был внутри. – Так-то лучше. Правда, крошка Изабелла? Изабелла глубоко вздохнула. – Ты всё ещё думаешь, что ты не безумна? Девушка, скрипя зубами, кивнула, зная, что сейчас будет разряд. Однако когда его не последовало, она удивлённо взглянула на фотографию. – Где ток? – без былого безумства в глазах и голосе спросила она. – Хочешь разряд? – она на автоматическом уровне кивнула. Разряд промчался по её телу, будто выводя из него остатки любой воли к жизни. – Я ничего не делал! Ты просто не хотела его и соврала, – улыбнулся дед. Зачем ты швырнула подарок? Видишь, он тебе пригодился, маленькая ты дурочка, – дедушка кивнул на плед. – Мне не понравилась записка, – ответила она просто. – Это ты так думаешь. Потому что ты больна. В глазах девушки сверкнула давно затаившаяся ярость. Безумная, словно адское пламя, ярость. – Я же говорил. Ты сумасшедшая, – дед ещё раз щёлкнул пальцами. С потолка упал очередной кусочек белой штукатурки. Тощий, знакомый силуэт. Силуэт самой девушки, точно. Силуэт крошки Изабеллы. И его голова, разбитая вдребезги. Рыжая, с безумием в глазах, взглянула на разбитую голову фигурки и набрала в лёгкие побольше воздуха. Истошный крик пронзил, наверное, весь квартал. – Что же ты делаешь? Половина восьмого утра! – фотография с презрением фыркнула. – Думаешь, сейчас прибегут все соседи и станут спрашивать, что у тебя случилось? Да как бы не так. Им плевать на тебя, ты им надоела. И словно в подтверждение его слов, кто-то, очевидно сосед сверху, принялся раздражённо стучать чем-то в свой пол – её потолок. С потолка на неё моментально полетел очередной кусок штукатурки. Бесформенный. Девушка, нахмурившись, посмотрела на него и… выронила. –Даже какая-то штукатурка у тебя ломается, не то, что психика. На полу валялось несколько бесформенных осколков и ещё один знакомый силуэт. Изабелла лилейно взяла его на руки. – А, этот. Как его, Ной, да? Самый адекватный из вашей троицы. Даже он считает тебя сумасшедшей. Как ножом по сердцу. Она знала это, конечно, будто сам Ной никогда ей об этом не сообщал. Ей больше не хотелось говорить. – Пожалуйста, отстань от меня, – не своим голосом, не своим разумом. Она удивилась сама себе. И вот, уже начала пропадать и хищная, издевательская, несуществующая ухмылка на чёрно-белой потёртой фотографии деда, силуэты из штукатурки стали терять знакомые формы, сознание начало очищаться… Веко нервно дёрнулось. – Если ты не перестанешь надо мной издеваться, я тут всё сожгу, не только тебя! = заорала в неистовстве девушка, чиркая спичкой. Стук в потолок… Совершенно ровный квадрат падает на пол, разбивая оставленные там силуэты Оуэна и Ноя. Силуэт самой Изабеллы не тронут. Только голова по-прежнему разбита. – Ну вот видишь! – пригрозил пальцем дед. – Сама себя доводишь. Девушка молча встала, взяла из чехла ещё одну стамеску и метнула её в стену. Та вонзилась практически до самой рукояти. Но пронзала она не только стену. В уголках глаз девушки блеснули слёзы. Первые за столько лет безумства. Разбитые вдребезги силуэты Ноя и Оуэна лежали рядом с кроватью в комьях белой пыли. Силуэт Иззи с разбитой головой совсем потерял форму, но не смысл. Сама Иззи, сидя в углу и завернувшись в плед, рыдала навзрыд. Её сознание вновь почти очистилось, но легче ей от этого не было. Подобно наркоману при ломке, она покачивалась из стороны в сторону, сжимая в кулаке записку и время от времени восклицая: – Свёрток!.. Слово теряло свою смысловую нагрузку. Теперь оно звучало, как заезженная пластинка, как дежавю, висевшее в голове после бессонной ночи. Маркер, которым была написана записка, тёк, вместе со слезами. «Любимой Иззи от добрых друзей – Оуэна и Ноя» - теперь эта надпись стала нечитаема. Добрые друзья разлетелись на осколки, а сама Иззи потеряла сначала голову, потом – форму. Жертва собственного воображения. Фотография деда молчала. У неё больше не было личности. Лишь отточенная стамеска торчала у неё из глаза. А на монохромном лице всё ещё оставалась хищная, издевательская и несуществующая ухмылка.