В седьмой системе

— В какой системе вы существуете? — В четвёртой. — В четвёртой? — с недоверием переспрашивает попутчик в автобусе, и блеск интереса в его глазах тут же гаснет. Четвёртая система — обычное дело. Ничего удивительного. — Да, — уточняю я, хотя мужчина уже отвернулся и погрузился в чтение газеты. Я тоже отворачиваюсь, оглядывая полупустой автобус. За окном уже ночь, я еле успел заскочить в закрывающиеся двери, поэтому, собственно, мужчина и спросил меня о системе. Из-за торопливого шага, метких движений, экономящих время, и, наверное, самого толстого портфеля в автобусе. Всё это заставляет задуматься: а не полумифический ли я человек, существующий в седьмой системе? За несколько секунд до остановки вплотную подхожу к двери. Створки с хриплым скрипом открываются, свежий холодный ветер волной набрасывается, заставляя прищурить глаза и вдохнуть глубже. В следующее мгновение я уже срываюсь вниз, пропуская ступени, и почти бегу к дому. Улыбаюсь, замечая, что автобус отходит от остановки тогда, когда я уже открываю дверь подъезда. И снова ловлю на себе недоумённый взгляд недавнего собеседника — не соврал ли? Аува, моя жена, ещё не ложилась: как всегда ждёт меня, зная, к какому часу я обычно прихожу. Нам с ней повезло: мы существуем в одной системе. А вот дочь в пятой. Кажется, мой дед в пятой существовал, вероятно, его гены и передались. Однако, так как и я, и мои братья принадлежали четвёртой системе, никто не ждал, что малышке достанется жизнь чуть короче нашей. В ней уже сейчас читается несвойственная обитателям четвёртой смышлёность и быстрота развития — к своим трём годам она уже отлично говорит, умеет читать и писать. Аува расстраивается, разумеется. А я всё пытаюсь ей объяснить, что судьба у каждого своя, и пятая система — это ещё не самое худшее, что могло случиться. Наша дочь будет лишь развиваться быстрее, чем мы. — И жить на пятнадцать лет меньше, — безжалостно дополняет Аува, горько поджимая губы. Что ж, она права. Но в этом ведь нет ничего плохого. Её жизнь будет насыщеннее нашей, она будет быстрее расти, получать больше эмоций в меньшие промежутки времени. Я сам убедился в обжигаемом жизнелюбии существующих в более быстрых системах исчисления времени. Был у меня один знакомый, звали его Хаим. Я познакомился с ним два года назад: Хаима пригласили к нам в редакцию в качестве иллюстратора. Он у многих вызывал интерес, и не только как отличный художник, а вроде даже и поэт. Гораздо больше людей привлекало то, что он существовал в седьмой системе. Не помню, когда впервые его увидел. Он просто ворвался в нашу жизнь, внезапно и быстро вливаясь в неё. Хаим был буквально везде, успевал всё: с невероятной для нас скоростью печатал, рисовал, вовремя сдавал все отчёты и снова куда-то убегал, мчался, взъерошено торопился. А то вдруг внезапно выхватывал из кармана блокнот и что-то торопливо записывал в него размашистым спорым почерком. Хаим никогда ни с кем не разговаривал — обрубал любые попытки общения грубо и безжалостно. Всегда в одиночестве передвигался по коридорам, работал, даже на законные перерывы не отлучался. Обед у него состоял из наскоро съеденного на бегу бутерброда — на большее он время не тратил. Подобно остальным, я однажды попытался с ним заговорить. Сначала Хаим попросту меня не заметил, но на один из моих возгласов, когда я схватил его за рукав, потеряв терпение, он всё же ответил непривычно для меня хлёстко и откровенно: — У меня нет времени остановиться и поговорить. Мне отведено прожить меньше, чем любому из вас, и за это время я собираюсь многое успеть. Я не могу просто так останавливаться, если кому-то стало скучно или любопытно. Если вам что-то нужно, то вы можете помочь мне сделать мою работу, вернув, таким образом, то время, которое хотите, чтобы я вам уделил. Я был поражён. В ступоре стоял, пока он с недовольством не вырвал рукав из моих пальцев, исчезая в создаваемой лишь им суете. Я почему-то тогда всё же пришёл к нему и несколько часов занимался даже не помню чем. Кажется, я просто наблюдал за ним искоса: за его стремительными движениями и поразительной способностью делать по нескольку дел одновременно не в ущерб качеству каждого из них. Мы молчали. За те несколько часов я решительно ничего не узнал о его прошлом или о том, как он воспринимает мир, не обмолвился с Хаимом ни словом, но нисколько ни пожалел впоследствии, что пришёл. Что-то заставило меня так поступить. Что-то заставило молчать весь день, не отвлекая его. Это что-то и положило начало нашей дружбе. Поздним вечером мы вместе покинули редакцию и быстрым шагом направились к остановке. — Не думал, что ты придёшь, — честно признался Хаим. Он всегда говорил то, что думал, не тратя время на ложь, считая, что его и так беспощадно мало. Нужно успеть сказать всё, что думаешь, без лишней шелухи. — Ты попросил помочь… — Я не просил. Я сказал, что ты можешь помочь. — К тому времени, как мы подходили к остановке, у меня уже была довольно сильная одышка от непривычного темпа, тогда как у Хаима дыхание оставалось ровным. У него и глаза были нисколько не уставшими, а с искрой движения и бодрости. Жизни. — Я понимаю, насколько нагло звучало данное предложение, но и ты войди в моё положение. Я ведь существую в седьмой системе, а значит, не проживу дольше пяти лет. Я вздрагиваю. Просто от того, каким будничным тоном он это говорит. Пять лет. Я в пять лет только начинал читать, у меня за пять лет и жизни-то не было почти никакой, лишь горстка смутных воспоминаний, а для него это — всё. — Ты уже смирился? — осторожно спрашиваю, всё ещё думая о своём. Как ни странно, он понял. Уже дома, прокрутив наш диалог, я осознал, что поставил вопрос некорректно и мог его обидеть, но он понял, что меня действительно волнует ответ. — С чем? Это не у меня короткая жизнь. Это вы жить не умеете. Я недоумённо поворачиваюсь к нему, ища подвоха. Но Хаим как всегда говорил прямо только то, что думал. — Сам посуди, мы, существующие в седьмой системе, успеваем сделать всё то же, что и вы в своих шестых, пятых, четвёртых… Да даже в первых! И не надо мне тут говорить, что у нас разное психологическое и физиологическое устройство! Всё дело в настрое и желании. Вы всегда думаете, что торопиться должны только те, у кого времени мало, никогда не задумываясь, что хотя вы и живёте дольше, но тратите своё время бездарно. Вы мало планируете свой день, медленно ходите, медленно едите и делаете уйму лишних движений. Смотря на вас, меня одолевает злоба, потому что я точно знаю, что не потратил бы своё время впустую. Глаза у него под конец загорелись ещё сильнее, в голосе послышались нотки презрения и обиды. Я отвернулся, думая о сказанном им. Таких, как я, в мире большинство, это существующие в шестой и седьмой системе встречаются всё реже и реже, а я — рядовой член нашего несправедливого общества. Хотя лет двести назад существующие в седьмой системе были довольно частым явлением. И тогда ещё можно было встретить существующих в восьмой системе… Как ни странно, мы стали друзьями. Он просто принял меня как часть своей жизни, довольно легко впуская в свой круг и всё так же продолжая отгораживаться и убегать от остальных. А я с каждым днём всё больше убеждался в том, насколько мы были разными. Он постоянно говорил мне, что я медленно иду и говорю. Почти при каждой встрече. Подсознательно я стал входить в его темп, подстраиваться, чтобы мы могли общаться, потому что он не собирался замедляться ни на секунду. Я узнал, что рисовал он, потому что у него это получается и лишь для того, чтобы заработать на жизнь, а на самом деле ему нравилось писать стихи. Именно через них он хотел оставить свой след в истории. — Приносить пользу обществу и остаться в истории — две разные вещи. Извини, конечно, но приносить пользу — ваша прерогатива, потому что у вас есть на это время, а я своё не собираюсь растрачивать на благие намерения, как бы эгоистично это ни звучало. Я рисую, пока мне за это платят, потому что мне нужны деньги для осуществления некоторых задумок. А след… Да понимаю я, что вряд ли меня запомнят люди. И всё-таки, человек — существо эгоистичное. Хочется мне, чтобы после смерти обо мне помнили поколения. А стихи у меня, хоть и неказистые, от души идут. Люди постоянно говорят, что всё самое ценное должно быть искренним. У Хаима всё было расписано по минутам. Он и меня стал включать в свой план, как-то просчитывать время, в которое я прихожу, и каждый раз морщась, если я заявлялся раньше или опаздывал. Планы у него были разные: дневные, месячные, годовые, наконец, листок в блокноте, на котором записаны восемь основных целей: найти работу, издать сборник стихов, стать великим поэтом, попробовать синий фрукт с западных островов, подарить, уволиться с работы, отправиться в мировое турне, ни о чём не сожалеть. Желания были записаны не по порядку и даже не по степени важности — как в голову взбрели, мне кажется. А остановиться и переправить их, может, подкорректировать, заменить некоторые у него времени не было. Мне казалось, что свою судьбу и её направление он решил в какие-нибудь пару минут, случайно озадачившись этой мелочью. — А семья? — спросил я его, глядя в список. Он усмехнулся горько, и я внезапно заметил, что в уголках его глаз незримые лезвия времени проложили тонкие морщинки, которых раньше точно не было. Хаим старел буквально у меня на глазах. — А что семья? Во-первых, она требует много времени, а у меня осталось года полтора, максимум два. А во-вторых, найди мне такую девушку, которая согласится выйти за существующего в седьмой системе. — Ты бы мог найти ту, что тоже существует в седьмой системе. — Поиск отнимет слишком много времени, — дёргает он головой, — знаешь, у нас всё упирается во время. К тому же, мы всегда держимся обособленно и редко пересекаемся, можно сказать, случайно. Хаим постоянно посещал людные места, праздники, различные выставки и фестивали, даже детские парки развлечений. Хотел жить, увидеть и попробовать как можно больше. Тут его планы, казалось, давали сбой: если где-то происходило что-то интересное, Хаим из кожи вон лез, чтобы туда попасть. Как-то раз его чуть не арестовали за то, что он влез на закрытый государственный объект. Когда я спросил его, зачем он это сделал, Хаим просто пожал плечами, честно отвечая, что это получилось спонтанно. Просто захотелось. Как-то он дал мне почитать стихи, требуя конструктивной критики, правды, моих настоящих мыслей по этому поводу, буквально тряся меня за плечи. Стихи у него и в самом деле были неплохими, однако он в чувствах воскликнул: — Мне катастрофически не хватает жизненного опыта! Я не знал, что на это ответить. Откуда берётся опыт? Из своей жизни или из чужой. О чужой можно было бы прочесть в книге, но читал Хаим только в автобусе, когда время больше некуда было деть, и никогда просто так, для души. Поэтому я стал делиться своими мыслями, рассказывать истории, хотя чаще почему-то Хаим всё же перехватывал инициативу и сам что-то быстро говорил мне. А я действительно любил его слушать. Так пролетели полгода. Потом он ворвался (как и обычно) в мой кабинет, огорошив меня тем, что отправляется в путешествие. Что денег он наконец накопил, и ему больше не нужно дурить людей, выставляя свои иллюстрации как рождённые в порыве вдохновения шедевры. Он увольняется к чертям собачьим и пришёл попрощаться. Речь его я передаю практически дословно. Как ни странно, почти весь его список оказался выполнен. Хаим успел издать свой сборник, копию которого выслал мне в единственном письме, сообщая, что это подарок. Писал о том, что попробовал ту «редкую синюю дрянь», стоившую его месячной зарплаты. Так же коротко известил о своих впечатлениях, каких-то диковинах, других людях своим размашистым торопящимся почерком. Я был благодарен за это письмо: мы больше никогда бы не встретились, ему незачем было писать, но он всё же написал, отдав мне ещё несколько драгоценных минут жизни. В тот день, когда Хаим сообщил, что увольняется, я видел его в последний раз. Он так и не дожил до своих пяти лет: умер по пути домой, подхватив грипп. Так же внезапно, как ворвался в мою жизнь, он её покинул, оставив странное горькое послевкусие с неверящим вопросом: «И это всё?». Но оказалось, нет. Его больше не было рядом, но у меня осталась привычка жить. Быстро говорить и передвигаться, не совершать лишних движений. Отсюда и были постоянные вопросы: — Простите, в какой системе вы существуете? — Голос у мужчины тягучий и флегматичный. Любопытства в нём почти не слышно, только спокойствие и некое безразличие. Уже слыша эту интонацию, этот неторопливый тон, можно сказать, что он существует во второй, а то и в первой системе. К нам в штаб его перевели только вчера. Таких выгодно держать — они оседают на одном месте, жизнь их протекает спокойно и степенно. Они знаменуют собой стабильность, да и работают дольше, хоть и медленнее. Им спешить некуда — впереди сто пятьдесят-двести лет жизни, за которые они смогут успеть испробовать всё. — В четвёртой, — привычно улыбаюсь я в ответ. Мужчина лениво кивает и продолжает смотреть на меня, будто ожидая чего-то ещё. У него время есть, а мне нужно спешить. Поэтому я пожимаю плечами и отворачиваюсь, торопясь домой. — Что это? — спрашивает малышка Ноа, рассматривая принесённые мной с работы билеты. Рядом склоняется Аува, с удивлением читая их содержимое. — Билеты в мировое турне, — с улыбкой отвечаю я и с интересом наблюдаю за реакцией родных. На такие моменты не жалко потратить время, и я жду с неясным трепетом и тягучей радостью. — Но… как? Откуда? — спрашивает с недоумением Аува, поднимая на меня удивлённые глаза. — Я дописал свою книгу. Из портфеля появляется новенькая обложка только что изданной книги. На лицевой стороне самым обычным шрифтом напечатано название: «Жизнь за четыре года».