***
Когда не пахнут степные травы, не греют мысли и блеск лучей, когда внутри — остывает, травит, когда ты словно другой, ничей, и тускло светят в дворах и кухнях все те, кто может еще светить, когда ты знаешь — всё скоро рухнет, исчезнут в дыме твои пути, когда всё счастье ушло куда-то, кусками рушится личный мир… …Вломи себе по башке лопатой. И от меня кочергой вломи. Дай в лоб с размаху, сойди с уступа, не клейся, словно дешёвый рис. Бывает пусто, — но стисни зубы, не трусь, одумайся, соберись. Проснись с рассветом, смотри — в пожаре рисует солнце свои черты. Мир очень старый и мудрый парень. Он видел кучу таких, как ты. © Джек-с-Фонарем «На будущее»
Дни следуют один за другим, размеренные и выматывающие. Время застыло в кружеве первых снежинок, летит неспешно, неотвратимо — и со всех сторон пустота, заполненная именами. Усталый голос диктора безразлично произносит одно имя за другим — р-раз, и вычеркнут человек с полотна бытия. Их так много, что не успеваешь чувствовать и осознавать, и проклинаешь себя, потому что каждый раз, когда — не знакомы, когда — не мои, когда — они возможно живы, наступает облегчение. Потому что отняли не у тебя. Гарри ненавидит радио, а Рон включает его раз за разом и каждый шаг бесконечного путешествия наполнен чужими мертвыми именами. Медальон не уничтожить. Гермиона пробует все известные заклинания, — а она очень много знает, — но бестолку. Оставаться на месте нельзя, а в глазах друзей Гарри раз за разом замечает встревоженную усталость. Раздражение колышется в подсознании. Да, он не знает куда идти, да, Дамблдор не удосужился сказать ни слова, не нарисовал карту с крестиками-крестражами — уж извини, Рон, что втянули тебя в это! Но стоит снять медальон, и наваждение медленно отступает. И Рон злится не напрасно, и Гермиона не зря боится — егеря встречаются все чаще, а скрываться от них все труднее. А куда идти? Где искать? Нет ответов. Только Малфой, кажется, вполне доволен происходящим. Он исправно кривится на холодную воду, грязь и скудную пищу, из поджатого рта слово за словом вылетают оскорбления и издевки, но слизеринец единственный, кто следует за Гарри без вопросов. Кто верит в него. Это не иллюзия, не обман. Гарри обдумывает эту мысль каждую бессонную ночь, но неизменно приходит к одному выводу: слизеринец не лидер, ему нужен тот, за кем можно идти. И если раньше, из-за отца и молодости, Малфой шел за Волан-де Мортом, то теперь в авангарде сам Гарри. Как бы глупо это не было, и как бы сам Малфой не был против. Последнее посещение дома Сириуса до сих пор полыхает в памяти. Гарри не забыл ни жесткие тонкие губы, ни привкус крови на них, а серая радужка снится не реже кошмаров с участием лысой сволочи, незнамо где запрятавшей части души. Но теперь Гарри не достаются даже презрительные взгляды. Вообще ничего: ни слов, ни ухмылок, ни молчания. Они остаются наедине, и Малфой бесстрастным тоном вспоминает то, что рассказывала ему бабка, то, что когда-то прочитал он сам, то, что видел в далеком детстве — чертова слизеринца с его чертовой феноменальной памятью хочется проклясть чем-нибудь ужасным. Чтобы не смел забывать действительно важные вещи. Или делать вид, что забыл. Гарри остается только стиснуть зубы и принять навязанные правила. Малфой ненавидит Поттера, Малфой мечтает избавиться от Поттера, Малфой спит и видит, как Поттер растворяется в голубой дали — и все это игра без выигрыша. Гарри не может смотреть слизеринцу в глаза. Каждый раз внутренности сворачиваются тугим комком, и поднимается к горлу тягучая горечь. И как, Гарри Поттер, тебя угораздило? .. Врать себе смысла нет. А единственное, что по-настоящему отвлекает, пропитано тягучими интонациями, и невозможно вспоминать слова, не вспоминая голос. Гарри пытается абстрагироваться, пытается вычленить крупицы бесценных знаний, но все впустую. Малфой все чаще тяжело вздыхает, наблюдая за бесплодными попытками Гарри сделать хоть что-нибудь. Он думает, что Гарри не слышит, но как он может не слышать? Чужое разочарование прочно забирается под кожу, заставляет пробовать вновь и вновь, до черных мошек перед глазами, но ничего не выходит. Гарри не может шагнуть дальше — он не бабушка Малфоя, он не способен взмахом руки вспарывать землю, звуком гнать по черному небу грозовые облака, или превращать человека в безвольное, не думающее существо. Гарри честно пытается, но как может звук разрезать камень? Как он, Князь Тишины, связан со всем этим? Ты зацикливаешься, говорит Малфой, презрительно кривя губы. И наверное он прав, но на чем именно? Что еще должен сделать Гарри, чтобы суметь услышать, чтобы суметь победить, чтобы стать чем-то большим, чем просто Мальчик-Который-Выжил-Потому-Что-Везет? Что еще сделать, чтобы лопнула эта звенящая тишина между ними? Ссора с Роном вышибает дух. Гарри злится, по настоящему злится, кричит обидные, глупые слова. Велит уходить, и Рон уходит, по-глупому, по-детски, но так ли уж по взрослому поступил Гарри не прервав ссору в самом начале? Гермиона теперь плачет по ночам. Гарри и рад бы не слышать, но он заставляет себя раз за разом снимать полог окружающей тишины. В тихих всхлипах чудится немой укор: все из-за тебя, Гарри, ты не только не способен привести в порядок собственную жизнь, ты еще и портишь другие! Это всего лишь муки расшалившейся совести, Гермиона зла на Рона и полностью поддерживает глупого Поттера, но даже они выскребают из сердца последнее тепло. Гарри ворочается на кровати ночь за ночью, в безумной череде одинаковых суток, и не может оставаться на месте. Он выбирается за пределы палатки, в морозный воздух начинающейся зимы, садится возле входа, облокачиваясь спиной о холодную жердь, и смотрит на прямую, как и ближайшая соседка, спину, обтянутую изумрудной мантией. Малфой неизменно сидит у костра рядом с палаткой. Его не тревожат необходимость скрытности и снующие повсюду егеря. Гарри раз за разом напоминает себе, что слизеринец не дурак, что он дополняет ворох защитных заклинаний Гермионы таким слоем темной магии, что даже мошкара не замечает костра, пока не сгорает дотла, но все равно снова и снова испуганно вглядывается в темноту. Если на них нападут, открытый со всех сторон Малфой умрет первым. Пожиратели не прощают предателей. И остается только стискивать зубы и уговаривать себя молчать, потому что — ну куда ты лезешь, Гарри? Малфою не нужна твоя защита — нужна, Мордред побери, нужна! — он прекрасно справляется со своими проблемами сам, а если и обратился когда-то за помощью, то только потому, что ты был ближайшим представителем альтернативного лагеря. Крестраж на шее Малфоя притягивает взгляд. Слизеринец носит его чаще, чем Гарри или Гермиона: на раздражительность хорька медальон не сказывается ни в худшую, ни в лучшую сторону. Гарри объясняет это для себя простыми доводами: да разве можно сделать Малфоя еще противнее, чем он есть? — и старается не думать, что тьма в слизеринце сильнее, чем ему представлялось. Настолько сильна, что медальон Слизерина признает в нем «своего».***
Использовать меч Гриффиндора кажется таким очевидным решением всех проблем, что Гарри остаток дня убивает на самобичевание. И как он не додумался до этого раньше? Решение посетить Годрикову Впадину приходит мгновенно, и, возможно, оно и правда не самое мудрое в жизни Гарри — о чем Малфой не скупится напомнить, — но это хоть какие-то действие, и хоть какие-то шаги к цели. Малфой злится, поджимает обкусанные губы, но молчит, хотя, видит Мерлин, Гарри почти слышит ехидные замечания, вертящиеся у него в голове. А может быть слышит на самом деле: он так часто думает о слизеринце, что уже почти перестал различать грезы и реальность. Чем больше он старается выполнить то, что требует от него Малфой, тем меньше у него получается. Магия шкатулки все еще таится в душе, но Гарри не может избавиться от мысли, что она обижена. Это глупо и отдает сумасшествием вкупе с завышенным самомнением — магия неразумна, а уж если бы и была, то вряд ли бы заметила кого-то вроде Мальчика-Который-Случайно-Выжил-И-Всем-Успел-Надоесть. Гарри не знает, что он должен сделать, чтобы заслужить ее прощение, не понимает, что требует от него шкатулка, и требует ли вообще. Он запутался, устал от вечных попыток разбудить дремлющую силу и вернуть то ощущение всемогущества, что преследовало его на пятом курсе. Подспудная надежда, что на этот раз могущество будет не мнимым и не приведет к смерти друзей, теплится внутри. Но в глубине души, так глубоко, что Гарри боится туда заглядывать, живет страх. Он помнит, почему решил прекратить развивать дарованную шкатулкой силу. Помнит до сих пор пустой взгляд Сириуса, исчезающего по ту сторону Арки. И боится, что стоит поверить хоть на секунду, и все, кто его окружает, умрут так же, как погиб крестный — из-за его самоуверенности, из-за его беспомощности. Гарри не готов потерять еще хоть кого-нибудь. Пустые глаза Малфоя, падающего за колеблющийся туман, снятся ему по ночам. Гарри боится спать.***
Кладбище пустынно. Гарри бродит между могил, прислушиваясь к тихому гулу спящей земли. Уже зима. Рождество. Малфой стоит в отдалении, напряженно всматривается в пустую улицу — маги поглощают свой праздничный ужин, и уж точно никто не пойдет встречать Рождество на кладбище, так что предосторожность кажется излишней. Но это только на первый взгляд. Гарри слышит ровное дыхание слизеринца, и кажется, что только этот тихий звук удерживает его в сознании, когда с памятника беспощадно бросаются в глаза имена. Лили и Джеймс Поттер похоронены здесь, а Гарри стоит у их могилы только потому, что Батильда Бэгшот так и не сменила место жительства, и чувствует себя последним подонком на планете. Куда уж там Волан-де-Морту с его свитой. Теплая ладонь Гермионы ободряюще сжимает его руку. Гарри благодарно улыбается, стараясь сдержать слезы, а потом поднимает глаза и натыкается на взгляд слизеринца — прямой, сочувствующий, ищущий. Но что? Малфой прищуривается, и отворачивается. Гарри слышит шуршащие шаги, отвлекается и не успевает понять, что же именно Малфой пытался найти в его глазах. Дальнейшие события напоминают второсортный триллер — впрочем, как и все события в жизни Гарри. И, видит Мерлин, это было бы смешно, если бы не было так страшно. Миссис Бэгшот большей частью молчит. И уже это должно было насторожить Гарри: ему ли не знать, как любят люди производить лишний шум. Но он слишком занят старинной квартирой и дыханием Малфоя на затылке, чтобы заметить, как странно бьется старушечье сердце. Змеиное шипение раздается на мгновение раньше, чем разлетается в клочья человеческая кожа. Этого мгновения хватает Гарри, чтобы крикнуть «Бежим!» так, что вдребезги разлетаются стекла в ставшем ловушкой доме. Он уже готов уничтожить Нагайну — давай, Гарри, стоит лишь пожелать, — как в комнату врывается Малфой, и желание сменяется первобытным страхом. Он недостаточно хорошо управляет своей силой, чтобы быть уверенным, что слизеринец не попадет под удар. Малфой вцепляется ему в руку, дергает на себя. В глазах его ужас граничит с паникой, он кричит что-то прямо в лицо, близко-близко, так близко, что смешивается дыхание, а Гарри в окружающем грохоте не слышит его слов. Их спасает Гермиона, вытаскивает из зубов смерти, из-под удара Волан-де-Морта. И когда Гарри приходит в себя, разочарование в глазах Малфоя громче любых слов.***
- Ты бесполезен, Поттер! — шипит Малфой, ставя точку в прочувствованном монологе на тему несовершенства Гарри. Гермиона молчит в углу, поджимает тонкие губы. Взгляд, прожигающий спину слизеринца полон неодобрения, но Гарри раз за разом кидает на нее предостерегающие взгляды, и она не прерывает взбешенного хорька. Гарри слушает Малфоя — каждое слово, как хлесткая пощечина, но хуже всего: дрожащие тонкие руки, нервные пальцы, с силой сжимающие палочку, и страх в серых глазах. Гарри слушает и заставляет себя слышать. А на что еще он способен? День катится за днем, а молчание Малфоя теперь тотально и всеобъемлюще. Гарри никогда в своей жизни не был так не уверен в себе. Слизеринец не смотрит на него, не говорит с ним, а на гневные претензии Гермионы — вполне обоснованные, надо сказать, они ведь и впрямь взяли Малфоя с собой, чтобы он научил Гарри пользоваться своими силами, а не угнетал нежную трепетную душу непризнанного героя собственным разочарованием — Малфой кривит такие рожи, что даже бесстрастная Грейнджер не рискует вменять ему безответственность. Гарри чувствует себя слизняком, одним из тех, что вываливались изо рта Рона на далеком втором курсе. Тогда все было так просто и легко, а сломанная палочка грозила лишь несколькими часами, проведенными над кадушкой со слизняками, доброй насмешкой Хагрида и самодовольством хорька-Малфоя. Теперь же палочка расщеплена в бесполезную древесную стружку у самого Гарри, и это не просто плохо — это самоубийственно ужасно. Егеря встречаются все чаще, а Малфой все реже засыпает по ночам. У него пустые, затравленные глаза и огромные тени под ними. Гарри наблюдает издалека, кусает губы от невозможности исправить хоть что-то. И не может себя заставить. Самое время пользоваться тем единственным, что осталось. Палочка сломана, путей назад нет уже давно, а путь вперед — столь длинный и беспросветный лабиринт из переплетающихся дорог, что Гарри никак не может заставить себя решиться шагнуть. Сила Князя дремлет где-то в подсознании. Гарри чувствует ее безмолвное, неразумное ожидание. И боится. Раз за разом в памяти всплывают строки из полузабытой книги — сборник сказок и страшилок для темных магов, — и страх оказаться одним из тех, кем пугают неразумных детишек и более мудрых взрослых, ширится в сознании. Все то, чем он пользовался до этого, что вросло в его жизнь прочно и неразрывно, все то, что заставляло чувствовать себя исключительным на далеком пятом курсе — все это такая мелочь, такие ничтожные игры по сравнению с дремлющим в сознании безмолвным океаном. Гарри боится взбаламутить неподвижную воду, боится себя сильнее, чем Волан-де-Морта. Точнее, он совсем не боится психа с манией величия и идеей фикс по захвату мира — Темный лорд безумен, опасен, безжалостен, — но и только. А вот Гарри… Уже сейчас он ловит себя на холодных, отстраненных, безмолвных и чужих мыслях, что тихо шуршащий вокруг лес можно навеки растворить в первозданной тишине, сердцебиения перекликивающихся егерей чересчур смешны и нелепы, чтобы существовать в этом мире, да и вообще мир жалок и слишком громок. Только пожелай, Гарри! Пожелай, и мир бесшумным пеплом осядет к твоим ногам. Гарри боится, что сходит с ума. Он падает туда, где ни для кого нет ни дорог, ни путей. И нет руки, за которую он может ухватиться.***
Темное небо давно уже затянуто дымкой полыхающих в отдалении пожаров. Гарри не помнит, когда последний раз видел звезды. Они разбивают лагерь в лесу — в одном из тысячи лесов, где довелось побывать за это нескончаемое путешествие. Гарри потерял счет и даже примерно не ориентируется, где они сейчас. Хватает того, что осунувшаяся и уставшая Гермиона каждый вечер молча протягивает руку и переносит их в очередное место. Гарри хочет верить, что они не просто так, бессмысленно слоняются по замерзающей Англии, но, похоже, хотеть все еще не вредно. Малфой уже не кривится даже. Молча вплетает собственную магию в ворох защитных заклинаний Гермионы, точечным трескучим «Инсендио» разжигает костер, и плотнее запахивается в грязную, некогда изумрудную мантию. Гарри помогает раскрыть палатку, привычно отвечает что-то по поводу ужина — Гермиона, как коршун следит за тем, чтобы они ели хоть что-то, и так неуловимо напоминает при этом миссис Уизли, что вспомни Гарри, как надо улыбаться, непременно улыбнулся бы, — и не может не бросать на Малфоя осторожные взгляды. Слизеринская сволочь игнорирует его привычно и уже даже не обидно. Гарри привык к ноющей боли в груди, даже благодарен ей — сжимающееся в тисках сердце не дает утонуть в плескающемся внутри страхе. Но Гарри тревожат все четче прорезающиеся скулы на тонком лице — кажется, еще мгновение, и лопнет бледная кожа. Малфой ест, не брезгует, а Гермиона с маниакальной упорностью заставляет слизеринца съедать в полтора раза больше, чем влезает в Гарри. Кто бы сказал Поттеру пару лет назад, что самоуверенный, вздорный и благородный Драко Малфой будет тушеваться под пронизывающим горящим взглядом грязнокровки и покорно есть кашу с хлебом! Не устрицы, не живых осьминогов, или что там еще; Гарри смутно представляет что исчезало за тонкими искусанными губами слизеринского принца за обеденным столом Малфой-мэнора. Поттер, Поттер, Поттер! Полегче! Не надо думать о губах и прочих частях тела Малфоя, ты же прекрасно помнишь, к чему это приводит! Гарри вздыхает, трет замерзшей рукой нос и покрепче сжимает в руках палочку Гермионы. Малфой вроде бы сидит рядом, но кажется так далеко, будто между ними не полметра, а целая бездна, кишащая гриндлоу. Гарри вслушивается в его тихое дыхание, ровное сердцебиение, смотрит в беззвучно полыхающий огонь и вновь вздыхает. - Прекрати страдать, Поттер, — глухо говорит Малфой, не отрывая взгляда от огня. Гарри вздрагивает, поворачивается всем телом и с изумленной надеждой всматривается в очерченный тенями тонкий профиль. — Бесишь. Ну да, Гарри, а на что ты надеялся? .. - Так отсядь, если не нравится, — бурчит Гарри в ответ. Пальцы судорожно сжимаются на мантии — черной, а надо бы на изумрудной. Чтобы удержать, чтобы не вздумал и впрямь встать и уйти. И кто вообще знает, что может взбрести Малфою в голову! Слизеринец усмехается тонкими губами и неожиданно трет кончиками пальцев высокий лоб. И это так… Такой человеческий жест, такой усталый, измотанный, безнадежный, что у Гарри что-то сворачивается внутри тугим комком. Он сглатывает, сцепляет пальцы в кулак, чтобы — не прикоснуться, чтобы — удержаться и не сметь. Ведь отшатнется, зашипит, как рассерженная змея — даром, что Гарри знает парселтанг, ему никогда не удавалось понять Малфоя! — и окинет презрительным взглядом, и лопнет то малое, что натянулось между ними. Малфой с силой надавливает на уголки глаз, вновь трет лоб, словно его мучает головная боль, и решительно поворачивается к Гарри. В серых глазах полыхает упрямая уверенность и тень сомнения на дне зрачков. Гарри ждет, пойманный в паутину слизеринского взгляда, и не смеет даже вздохнуть. Малфой уже открывает рот, чтобы что-то сказать, и Гарри уже целое мгновение осознает, что слова ни к чему, им никогда не были нужны слова, всегда было достаточно лишь молчания на самом верху самой высокой башни Хогвартса, как тишину разбивает знакомый хрустальный перезвон. Гарри вскакивает, всматривается в серебряную лань чужого Патронуса, и ему не интересно ни от кого он, ни чего хочет. Лишь бессильная злость заставляет скрежетать зубами, когда Малфой тихо и, вроде бы, огорченно вздыхает за спиной. Слизеринец ожидаемо сомневается в разумности Гарри, едко проходится по способностям гриффиндорцев принимать логичные решения, и наотрез отказывается идти следом. Он шипит что-то об опасности, но что опасного может быть в том, чтобы последовать за чужим Патронусом в темный лес, полный врагов, в центре разыгравшейся в магической Англии войны? Позже Гарри искренне обещает себе впредь слушать слизеринца, когда тот говорит о безопасности. Он отплевывается от воды, забравшейся в легкие, рядом отфыркивается такой же насквозь мокрый Рон, а меч Годрика Гриффиндора поблескивает в лунном свете. Они уничтожают крестраж — не без труда, но кто говорил, что прогулка обещает быть увеселительной? Гермиона кричит на оправдывающегося Рона. Гарри не слышит слов, но различает тщательно скрываемую радость в глубине ее глаз. Он и сам едва дышит от облегчения, смотря на рыжего долговязого Уизли. Меч Гриффиндора теперь у них, один из крестражей уничтожен, и совсем скоро станет ясно, что делать дальше — Гарри чувствует уверенность, которая всегда сопровождала его в тех самых затеях, которые «это жутко опасно, Поттер, даже ты должен это понимать своим котелком! Или что там у тебя вместо головы! ..». Все налаживается. Вот только Малфой опять безмолвно сидит у костра, и Гарри не слышит даже его дыхания.***
Малфой, кажется с трудом вспоминает, кто такая Полумна Лавгуд, зато когда вспоминает, кривится как в лучшие школьные времена — с нескрываемым презрением и брезгливостью. Рон ожидаемо бухтит, завязывается перепалка, чуть ли не переходящая в магическую дуэль. Гермиона гневно осекает Рона, что-то кричит, слизеринец с непередаваемой ухмылкой шипит сквозь стиснутые зубы, и вот теперь-то магическая дуэль плавно опускается до банального мордобоя. Гарри не слушает и не слышит их ссоры, задумчиво рассматривает доставшуюся от егеря палочку. Он верит в способности Гермионы разруливать конфликты, а голова болит с самого утра, и совсем не хочется слушать обоюдные оскорбления. Что-то странное есть в холмах, на которых громадным черным цилиндром высится дом Лавгудов. Гарри слышит тревогу, она гудит на периферии сознания. Но сам он не боится, да и его ссорящиеся спутники слишком заняты. Но это… Это чувство, и у него есть звук. Гарри мотает головой, выбрасывая из нее скопившиеся там глупости, и без зазрения совести накидывает на опешившего Малфоя мантию-невидимку. - Не думаю, что мистер Лавгуд будет счастлив тебя лицезреть, — бурчит он и, заглушая все возражения, стукает дверным молотком в форме орла по массивной черной двери. Сказать что мистер Лавгуд странный, значит ничего не сказать. Гарри слушает его и искренне верит в существование мозгошмыгов — иначе как объяснить хаос, царящий в голове у этого человека? Малфой напряженной невидимой тенью замирает у самых дверей и не двигается все то время, что наливается чай. Гарри практически не слушает несуразную речь Ксенофилиуса — гораздо больше его занимает учащенное сердцебиение Малфоя. Слизеринец боится. Но чего? Гарри отвлекается от дыхания хорька лишь тогда, когда Гермиона, наконец, спрашивает про таинственный знак. Ксенофилиус начинает рассказывать про Смерть и ее Дары; его пальцы судорожно скользят по испещренной зазубринами эмали чашки. Гарри хмурится. Непонятный шум разливается в воздухе, заглушая слова мистера Лавгуда, а сердце Малфоя срывается в совсем уж заполошенный бег, и нет ни сил не возможности слышать хоть что-либо, помимо оглушающего стука. Гарри оглядывается, безошибочно находит взглядом место, где замер слизеринец. Что происходит? Когда становится понятно, что Полумна у Волан-де Морта, а ее отец сделает все, лишь бы вернуть свою дочь, становится уже слишком поздно. Дом кричит, терзаемый заклинаниями. Гарри с ужасом скользит взглядом по сотрясающимся стенам, молясь про себя, чтобы слизеринского хорька не задело первыми атаками, а когда руку сжимает знакомая ладонь, с облегчением ныряет в омут аппарции. Они вновь оказываются в лесу, а загнанно дышащий Малфой, стягивающий с себя мантию-невидимку, рявкает с непередаваемыми интонациями: - Давайте в следующий раз вы, гриффиндорские идиоты, будете спрашивать меня, прежде чем куда-то переться и спрашивать у непонятного идиота то, что знает каждый чистокровный маг! Гарри ошеломленно моргает ему в спину. Рон бухтит, отряхивая колени, а Гермиона вздыхает, виновато косится на Гарри и бежит вслед за Малфоем — не иначе, как уточнять детали по поводу Даров. Гарри вскидывает лицо к пасмурному небу и спрашивает себя, почему же он не услышал то, что пытался мысленно прокричать ему слизеринец. У Поттера нет ни палочки, ни силы. Он бес-по-ле-зен, и это ощущение сильнее всех прочих.***
Как можно так глупо попасться? — тоскливо вопрошает себя Гарри, выдыхая егерю в лицо имя Дадли Дурсля. Рядом рвутся из рук Рон и Гермиона, а лицо пощипывает от жалящего заклинания. Малфоя нет: Гермиона - умница Гермиона! - успела швырнуть ему мантию невидимку до того, как полог палатки сорвали трескучим заклинанием. Егеря допытываются до имен, обшаривают личные вещи, а все, о чем может думать глупый Гарри Поттер, так это о Малфое. Это превращается в грустную правду жизни, но больше, чем собственная жизнь, его сейчас беспокоит то, что он слушает и не может услышать — ничего. Ни знакомого дыхания, ни сердцебиения, известного до каждого тона - ни-че-го. Собственная сила — та сила, которая пугает до дрожи, которая необходима, ставшая частью жизни и ушедшая из нее столь же стремительно, как и пришла — она ощущается рядом, знакомая и безмолвная, но как бы Гарри не тянулся, он не может приблизиться к ней. Она заперта страхом, понимает Гарри, когда егеря вскрикивают, рассматривая сверкающий меч Гриффиндора, скована цепями, которые сильнее слабой воли мальчика-который-не-смог. Когда они решают наведаться в Малфой-мэнор, где — как это мило! — Гарри трогательно ожидает Волан-де Морт, надежда на то, что Малфой сбежал, крепнет внутри. Он же слизеринец! До мозга костей эгоистичное существо, не пойдет он спасать самоотверженных гриффиндорцев, попавшихся по собственной глупости! Он спасется, а значит Гарри выполнит хоть одно обещание. Пусть ненадолго, но он сохранил Драко Малфою жизнь и свободу. Их встречает Белатрисса. От истеричных воплей этой вечно позитивно настроенной женщины Гарри прохватывает неудержимой яростной дрожью. Он ненавидит ее, ненавидит так сильно, что почти жалеет о том, что не в силах остановить ее сердце так же, как остановил сердце Сивого. Она вглядывается в шрам у него на лбу, кривляется, визжит — Гарри почти удается заглушить ее крики. Но абсолютной тишины не наступает — он не может рисковать, он недостаточно — недостаточно! — контролирует свою силу, и поэтому слышит ее безумный взвизг: - Привести Малфоя! Сердце обрывается. Гарри заполошенно вздыхает, дергается в железных руках. Этого не может быть! Не может быть! Драко сбежал, ускользнул от егерей, у него же мантия-невидимка, способная скрыть от самой Смерти, он же чертов невероятно умный и осторожный Драко Малфой!.. Но в зал под прицелом палочек входит совсем другой человек. Осунувшийся и вмиг постаревший Люциус уже не похож на того аристократа, что облил Гарри презрением в книжном магазине «Флориш и Блоттс». Впавшая в непонятный экстаз Беллатриса визжит, требуя у Люциуса немедленно опознать изуродованного жалящим проклятием Гарри. Старший Малфой подходит ближе, заглядывает Поттеру в лицо и в его глазах мелькает узнавание. Гарри ждет своей участи, безмолвно глядя в ответ, а когда губы Люциуса едва шевелятся, удивленно вздыхает. - Мой сын жив? — беззвучно спрашивает Малфой. И он знает, что Гарри не может не услышать. Грифиндорец же чертов Князь Тишины, хочет Поттер того или нет, пусть даже недо-Князь, но он не может не услышать! Драко рассказал отцу! Гарри едва заметно кивает, не зная, что делать с открывшимся фактом: Люциус Малфой знает о том, как бездарно Гарри Поттер профукивает данный ему дар, а вот Волан-де-Морт все еще нет. - Я не уверен, — бесстрастно говорит Люциус, и Гарри узнает этот полный презрения тон. — Его лицо слишком обезображено. - Ты бесполезен! — визжит Беллатриса. Гарри искренне не понимает, как голосовые связки этой женщины способны издавать такие потрясающие по тональности звуки. — Я должна, должна знать! Отвечай! - Я ответил, — отрезает Люциус, и, если Гарри Поттер выживет, он точно возьмет у старшего Малфоя пару уроков хладнокровия. - Круцио! — оглушающий визг заклинания сливается с обезумевшим воплем Лестрейндж. Гарри пытается вырваться из рук, но на что он способен без палочки? .. Люциус почти не кричит, только извивается и стонет на каменных плитах пола. А вот визг круцио рвет уши. Гарри помнит, помнит о том, что когда-то — давно, в прошлой жизни — он мог заставить замолчать даже аваду! Но память зыбка и бесполезна, когда паника и таящийся внутри страх с головой захлестывают сознание. Гарри задыхается, голову прошивает болью, шрам горит, словно отпечатанный на коже раскаленной кочергой, и такое ощущение, будто внутри грохочет взрывающийся, но запертый в каменной клетке вулкан. - Отец! Глупый-глупый Гарри Поттер. Ты думал, что знаешь, что такое страх? Гарри вскидывает голову, и словно в замедленной съемке наблюдает, как Малфой откидывает шелестящую невесомую мантию в сторону. Он кидается вперед, вскидывая палочку, а экспелиармус уже звенит в воздухе серебряным росчерком и визгливым восторгом Беллатрисы Лестрейндж. Малфоя хватают огромные руки, сжимают тонкие кости, хрупкому телу аристократа нечего противопоставить усмешкам егерей. Малфой падает на колени, ему выкручивают руки, Гарри слышит, как жалобно трещат пястные кости, но слизеринец даже не кривится, безумным взглядом окидывая корчащегося в муках отца. А Беллатриса улыбается. Гарри почти теряет сознание от накатившего ужаса. Она подходит к Драко, хватает цепкими пальцами светлые волосы, заставляет его поднять голову. Усмехается, проводит острым ногтем по лицу брезгливо вздрогнувшего Малфоя, и певуче произносит: -Дра-а-ако. Драгоценный племянник. Вот тебя-то мы и спросим. Ты думал, что знаешь, что такое ужас, глупый-глупый Гарри Поттер? *** Гарри сходит с ума. Он думал, что сходил с ума от страха перед собственной силой? Он был идиотом, зафиксируйте и распишитесь. Истинное безумие — вот оно, рядом, в криках Малфоя, которого пытают наверху, в его захлебывающемся рыдании, в сумасшедшем стуке не выдерживающего сердца, в каждом всхлипе, каждом вздохе. Гарри слышит как трещат его кости — Беллатриса не обходится одним круцио, ведь так не интересно, не правда ли? — она методично бьет и ломает, и заклинания гремят в ушах. Но ничто не может заглушить его крики, ничто не способно, а чертова сила распирает виски, и так страшно, Мерлин, так страшно! Что, если Гарри пожелает не слышать и не услышит больше никогда? Как та змея, как бесчисленное множество подопытных мух, как дементоры на озере, как сердце Сивого — что если Малфой исчезнет вместе со своими криками, как и все, кого Гарри убил своей силой?! Безумие захлестывает с головой. Он вцепляется руками в волосы на висках, всеми силами старается не пожелать не слышать боли Малфоя, но Мерлин, он желает этого всей душой! Полумна плачет в объятиях Гермионы, Дин и мистер Оливандер смотрят дикими глазами, гоблин щурится устало и понимающе, а Рон загораживает их собой. От кого? От медленно умирающего вслед за Малфоем Гарри Поттера? Руку прошивает болью. Что-то ощущается рядом первобытной, завораживающей мощью. Гарри открывает слезящиеся глаза. Шкатулка сверкает кровавыми гранями. Она маленькая и восхитительно красивая. Гарри неожиданно вспоминает потрепанный изумрудный бархат обивки — именно такой он нашел ее тогда, вечность, жизнь назад, в старом заброшенном волшебном доме. А сейчас маленький кусочек золотого орнамента в рубиновой глади выглядит совершенно неуместным. Гарри как завороженный протягивает руку. Крышка откидывается легко. Шкатулка все еще теплая, будто бархатная на ощупь. Она обиженно сияет бликами шаров света от делюминатора Рона и снисходительно переливается таинственными вспышками. Она понимает и принимает человеческую глупость. И даже прощает ее. Окружившая тишина оглушает. Боль отступает толчками, словно смытая теплой волной. Гарри вспоминает. Он же всегда помнил, никогда не забывал, за что именно он любит эту поющую тишину! Почему же он решил, что бывшая доброй подругой, она хочет отнять у него что-то? Почему вообще он решил, что мир непременно захочет забрать у несчастного, запутавшегося Гарри Поттера то, что он сам отталкивает всеми силами? Мир поет. Он полон магии, он полон звуков. И ему нет дела до того, кто боится замолчать, чтобы услышать. И в наступившей тишине Гарри слышит. Так было уже несколько раз. Так не было ни разу. Он слышит, как с безгласным гудением движутся тектонические плиты. Он слышит течения, бурлящие в толще океанов, слышит шепот миллионов деревьев и тихий топот миллиардов муравьиных ног. Он слышит магию, оплетающую землю паутиной материнской заботы, ее тихое, напевное журчание. Он слышит струнный звон звезд. И слышит, как громовыми бесшумными раскатами дышит живая земля. Золотой орнамент тает, наливается рубиновым цветом. Шкатулка замирает на мгновение, вспыхивает и исчезает. Гарри не боится. Ему нечего бояться — он тот, кто он есть. И пусть люди дают названия, пусть люди награждают славой и бесчестьем — пусть. Мир не перестанет петь. Это оказывается так просто — вскинуть голову и оглянуться на замерших в отдалении друзей. Это так просто — не бояться и верить, что ты не причинишь вреда никому из них, никогда. Потому что их сердца сплетаются аккордами в песне твоей вселенной и без них она не будет совершенна. Тишина отступает, и крики Малфоя вновь разрывают воздух. Но Гарри не боится. Он слышит зов палочки, которую мог бы назвать своей, и он знает, что не остановится, пока Драко Малфой не окажется за тридевять земель отсюда. Что бы там слизеринский хорек не думал, Гарри не отступится. Больше никогда.