Несчастливые

-Бред,- мужчина, сидевший в огромном кожаном кресле, которое словно стремилось проглотить его, увлечь в свое мрачное темно-синее чрево, кинул телефон в стену. Телефон выдержал, но, кажется, человек на другом конце трубки прекрасно представлял, что это его кидают о стену, словно этот телефон, выполненный из граненого алюминия и отсвечивающий алмазным блеском своего огромного экрана, действительно был человеком на другом конце трубки, и что это его волосы, в укладку которых вкладывали так много смысла лучшие цирюльники какого-то большого города на другом конце континента, а не изящная, но слегка вульгарная задняя крышка телефона коснулись по-больничному белой поверхности стены, высвободив могучую кинетическую энергию наружу. Во всяком случае, где-то там, в комнате с красными обоями и величественной хрустальной люстрой, нависшей над дубовым столом на манер диковинной летающей тарелки, которая по какой-то нелепой случайности застряла в воздушном пространстве планеты «Земля», как они все застряли в гравитационном поле этого далекого звонка, этот собеседник, побледневший, молча, словно опасаясь, что малейший изданный им звук вызовет мужчину из белой комнаты в его уютную жизнь, положил телефон на стол. Тем временем, там, где начиналась наша история, мужчина встал с кресла и аккуратно, почти с жалостью поднял телефон. «Тебе из-за меня достается, дружок»,- он даже шутливо «извинился» перед остававшимся безучастным прибором. Это был редкий случай в его жизни – наверное, если он перед кем-то и извинялся, то перед своим телефоном. Впрочем, и сейчас, после такого, по меркам этого господина, чье лицо обычно так ужасающе похоже на это же лицо, изображенное на писанном маслом портрете, висящем в холле одного из титанических зданий делового квартала, душевного порыва, к нему вернулось самообладание, и он уже нажимал на какую-то кнопку, отображенную для него механически-приветливую виртуальную клавишу его «дружка». -Стивен?- он вопрошающе сказал в трубку голосом человека, который пользуется тем, что принадлежит ему по праву, и, не дожидаясь ответа, продолжил.- Нельзя дать этим людям думать, что они могут меня или нас как-то контролировать. Не шевелите и пальцем, даже если они пригрозят вам стереть не только какую-то маленькую горную деревушку, но и все население Кении с лица Земли. Ты меня понял? Чем больше вы молчите, тем дешевле это нам обходится. Он резким жестом свернул окно диалога. Формально, этого разговора даже не было. Любой эксперт по IT-технике сказал бы, что он звонил узнать, насколько успешны были его инвестиции в станцию погодных исследований в районе тропика Козерога. Тем более, где-то в глубине своего подсознания, он осознавал, что не позволит себе молчать еще и потому, что, получив то, что они хотели, эти шакалы экономической системы, захотели бы большего – и сделали бы ровно то же самое, но в куда больших масштабах. И он не стал бы платить. А значит, погибло бы куда больше людей. В конце концов, не обязан же он всех спасать. Самые разные оправдания и объяснения своих действий перебирал он, убеждаясь в правильности своих решений, но понимая и другое – что же надо с собой сотворить, чтобы считать человеческие жизни, как обычно мелкие торговцы подсчитывают производственные издержки. «Если не я, то кто-то другой»,- в который раз напоминал он себе, и в который раз этого объяснения ему было мало. Надо было выбросить это из головы. Весь этот кризис в Кении… Не получив должного результата, они успокоятся. А если не успокоятся, это уже будет не его проблема – это будет проблема Пентагона, ООН, Amnesty International, Папы Римского, французского легиона, кого угодно – но, черт побери, не его. Всегда эта тактика срабатывала. Они боролись с террористами. Он платил зарплаты. И выносил свои соболезнования, когда его рабочие по какой-либо причине прощались со своей жизнью. А потом набирал новых на их места. И считал, что это правильно. Лишь однажды он сказал «нет», когда вопрос стоял, люди или производство. Когда генерал Фурсаро вошел в Руанду, он ясно поставил условие: либо он пользуется железной дорогой для своих целей, либо железная дорога прекращает свое существование. Он выбрал второе. Генерал Фурсаро весьма опрометчиво нарушил Женевскую конвенцию 18 раз, тем самым вызвав гнев всего международного сообщества. Самого Фурсаро повесили обезумевшие члены его же собственной хунты, а все люди, так или иначе способствовавшие продвижению его колонны по стране, были отданы под военный трибунал. Спустя полгода, железная дорога открылась вновь. Восстановление стоило 150 миллионов долларов. Но на душе все равно было дурно. Чтобы как-то отвлечься от мыслей о том, что где-то в горах недалеко от склонов Килиманджаро через несколько часов мирная деревня, в которой старики умели определить погоду на месяц вперед по тому, как поют птицы, и текут ручьи, а дети не могли даже определить имя отправителя конверта по подписи в конце письма, так как не умели читать, превратится из обычной смеси грязи, дерева и других материалов жизнедеятельности, в порох и окровавленные трупы, он открыл окно, вдыхая разряженный, но свежий воздух. Трагедия окрасит кровью реки под Килиманджаро, но ближайшей рекой здесь был мирный Гудзон, устремляющий свои воды в неспокойную Атлантику. Пятая авеню сверкала стоп-сигналами лимузинов и неоновыми вывесками роскошных бутиков, с улицы доносились возгласы уличных зазывал и монотонный голос экскурсовода из ночного обзорного автобуса, рассказывавшего что-то о том, кто жил у вершин спящих динозавров ночного города. -Сири, скажи моему водителю, чтобы ждал меня у парадного входа. Мы едем к Стефании. Он не знал, почему принял это спонтанное решение. Он давно уже не общался со Стефанией. С тех пор, как в 3 часа ночи их интимный акт был прерван звонком. «Сэр, созвано экстренное расширенное заседание правительства. Вы можете через 9 часов быть в Вестминстерском дворце?»- проговорил монотонно-услужливый голос где-то в глубине телефона. Что он мог на это сказать? Молча оделся, оставив опустошенную Стефанию лежать на кровати, словно ожидая продолжения вечера, но понимая, что он завершен, сел в машину и поехал в аэропорт. Она должна была быть готова к этому. Когда хочешь заниматься любовью с человеком, у которого есть мобильные номера президентов половины стран мира, приходится признавать возможность того, что у них тоже есть номер этого человека, и что они будут им пользоваться. Тем не менее, ему иногда хотелось побыть с ней. Успешный ресторатор, эта маленькая женщина с зелеными волосами, так упорно пытающаяся бороться со своим ростом посредством высоких каблуков, не годилась и в подметки его масштабу, и была лишь немного ближе других к нему по уму. Впрочем, эта тонкая грань порой казалась ему глубокой пропастью, ну или нерушимой, каменной стеной, как та, которая испокон веков ограничивала Китай от северных племен. Иногда они сидели в одном из ее ресторанов, обсуждая новый альбом Deep Purple и то, какой из поваров в том ресторанчике в Тироле готовит форель лучше. Иногда же, он спокойно входил в ее уютную квартиру на Парк-авеню и брал ее полностью. Она не противилась. Эти странные отношения тянулись вечность – а может, и нет. До нее были и другие, но отношения с ними, в сущности, мало чем отличались от их отношений со Стефанией. Разговоры ни о чем за обедом, секс после ужина. Бизнес по расписанию. Он спустился вниз, лаконично кивнув вахтеру и, не снимая шляпу перед своей соседкой, звездой какого-то дешевого шоу – ему почему-то казалось, что жильцы в этой квартире в розовых тонах меняются и не меняются одновременно – на смену одной девице в короткой юбке и с нелепыми блестящими украшениями приходила другая, в юбке еще более короткой, и с украшениями еще более нелепыми. «Звезды сгорают и падают. Столпы небосвода же стоят вечно»,- смеялся он в разговоре с обитателем апартаментов на 39 этаже, крупным банкиром, обсуждая то, что бракоразводный процесс одной «звездной» пары окружил дом таким вниманием, что его обычные жильцы предпочитали останавливать свои тонированные лимузины перед черным входом, лишь бы снова не оказаться лицом к лицу с папарацци, пусть даже и чужими. А потом рухнул Lehman Brothers, и квартиру на 39 этаже выставили на продажу. Шофер услужливо открыл дверь машины. Очень нелепый, но в то же время не лишенный средневекового шарма поступок. Машина, это огромное алюминиевое тело, дополна набитое трупами животных и проводами, которые, словно неподвижные змеи, опутывали все между каркасом, бронекапсулой и кузовными панелями, вполне смогла бы самостоятельно открыть любую из своих дверей. Впрочем, несмотря на логику, ему нравилась эта раболепная услужливость. Она давала какое-то ощущение могущества, всевластия, собственного величия. То, что он являлся потребителем этого чувства, даже заставляло его смеяться над собой. Он ли, тот, кто не приемлет лести и лжи в какой бы то ни было форме, сейчас потакал низменному общественному желанию выслужиться перед тем, кто обладал силой – пусть даже он и был тем, кто обладал силой. Хотя, признаться, трудно уже сказать, кто кем обладал. -Куда едем, босс?- монотонно спросил водитель. Его голос звучал так механически ровно, так стабильно, так отрешенно от любых эмоций, будто на самом деле Сири, засевшая где-то под алмазным экраном мобильного телефона, облачилась в недорогой костюм неважного покроя, но идеально черного цвета, натянула маску брюнета 40 лет и села за – нет, не за баранку - разве поднялась бы у кого-то это колесо, выполненное из лучших сортов натурального дерева, назвать баранкой – руль длинной черной машины со стальной девицей на капоте. Его водитель. Они были людьми одной эпохи, одного возраста. Но, тем не менее, так по-разному сложилась их судьба. Вот, один из них, высокий блондин, сидел сзади, среднем пальцем правой руки выбирая наиболее подходящий для такого типичного, и, в то же время, странного, вечера, режим массажа, стремился на встречу с женщиной, которую никогда не любил, и которая вряд ли когда-нибудь смогла бы полюбить его настолько, чтобы понять, а второй выкручивает рулевое колесо, объезжая неожиданно вставшее посередине улицы желтое такси, а в душе в это время стремясь дожить до того момента, когда все это закончится, и когда же он, наконец, переведет на своем «Форде» селектор автоматической коробки в “D”, чтобы забрать свою подросшую дочь из школы. Когда выбираешь водителя, очень важно, чтобы этот человек ехал, когда ему говорят ехать и куда ему говорят ехать, и молчал во всех остальных случаях. Филипп – а именно так звали этого человека, прошел длинный путь вслед за своим начальником. За это время в его коричневых волосах успели появиться первые седые пряди, а на лице медленно выходили на свои теперь уже вечные посты морщины. Он успел отрастить усы, а потом сбрил их, в порыве внезапного желания, смешанного с требованием, его беременной живы. Ох, как же он смешно гордился этими усами. В сущности, в жизни у него было лишь три повода для гордости – его дочь, которую он изредка видел, когда дела международной важности не задерживали его за рулем лимузина, тот человек, которого он с такой услужливостью возил, да эти нелепые усы, позаимствованные у д’Артаньяна из ранних экранизаций. Его начальник тоже изменился. Но больше внутри, чем снаружи. Цинизм сменился презрением. Честолюбие – фатализмом. Все работало – что ж, хорошо. Что-то не получалось – что ж, плохо. Он тратил все больше денег на уход за своим медленно стареющим телом и на тех, кто сидел у него в секретариате, и все меньше заботился о том, бывает ли он когда-нибудь неправ. У него было, чем гордиться, но он уже давно не видел в этом смысла. Он все дольше смотрел на себя в зеркало по утрам, поправляя галстук, и все меньше – на отражение своей машины, когда они пролетали мимо фешенебельных витрин 5-ой авеню. Ему было всего 45, а мир уже лежал у его ног. И в этом мире было до боли скучно. -К Стефании. Ты знаешь адрес,- он никогда не ездил к Стефании сам. Она никогда не видела, чтобы он выходил из спорткара, оставленного у порога ее дома – всегда похоронно-черный английский лимузин, всегда беспристрастный водитель около открытой двери. Это было даже как-то странно. Обычно, люди стремились выглядеть максимально представительно, когда дело доходило до бизнеса, и быть максимально расслабленными в личной жизни. У него все было наоборот. Впрочем, и личной жизни как таковой то и не было. Так, удовлетворение потребностей. К тому моменту, когда он сказал это, автомобиль уже стоял на перекрестке с 42-ой улицей. Водитель повернул на восток. Даже удивительно, как незаметно происходит движение в чреве этого четырёхколёсного гиганта. Он даже не плывет – он движется по асфальту. Он вспомнил то время, когда еще только смотрел из окна на эту громаду, как и на все гигантские объекты, окружающие любого, кто вдыхает в себя Нью-Йоркский воздух, и думал, что он тоже будет сидеть здесь – и, возможно, будет счастлив. И вот, он получил все это. Автомобиль, как у королевы Англии, апартаменты, как у Джона Бон Джови, личный самолет, мебель в кабинете из красного дерева. И что от всего этого? Что оно ему дало? Счастье?! Да это, черт подери, смешно. Чувствовалась только ничтожность окружающих, да его одиночество в осознании сей ничтожности. Где-то на востоке, один политик однажды сказал – «Нормальный человек сыр с плесенью есть не будет». Но, увы, со временем приходит лишь осознание того, что как раз таки нормальный человек и будет есть сыр с плесенью. Сыр с плесенью не будет есть неудачник, который ничего в жизни не добился. Ну, или тот, кто просто не любит сыр с плесенью. А автомобиль все плыл, пожирая асфальт, оставляя часам их похвальное право на то, чтобы отбивать свой едва слышный ритм среди окружающей гробовой тишины. Мимо неслись люди. Неслись их жизни. Мужчина посмотрел в окно, пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей. На светофоре рядом с его машиной встал желтый кабриолет, который, словно заигрывая со стоящим рядом титаном, рычал двигателем. Когда-то и он был таким, как юнец, сидевший сейчас за рулем этой машины. Ну, не таким, конечно, но чем-то похожим. Этот молодой парень, наверное, еще учился в колледже. Едва ли в последние несколько дней бритва касалась его подбородка, его ломкие черные волосы вряд ли были знакомы с расческой. Он, смеясь, выжимал педаль газа – наверное, завлекал сидевшую на пассажирском сиденье девушку. Нельзя сказать, чтобы она не рада была и так остаться с ним на ближайшую ночь, но такова уж, наверное, была традиция – самец расправляет хвост в брачный период, пытаясь залечь самку. Смешно. «Смешно» - отдалось эхом в голове у пассажира «Роллс-Ройса», и он словно оттолкнулся от окна и от всего происходящего вокруг. Смешно? Он серьезно? Человечески радости стали ему смешны. Наверное. Он уже не знал, как себя понимать. И чего хотеть тоже не понимал. Он знал, что сейчас он хотел Стефанию. Хотел взять ее полностью, опустошить и оставить, обнаженную, лежать на кровати, мучаясь в мыслях, увидит ли она еще хоть раз, как он переступает через лежащие на полу брюки. Точнее, даже не Стефанию – она была скорее каким-то абстрактным образом. Словно он хотел любую неглупую девушку лет 35, которая могла бы понимать хотя бы то, что он говорит – он уже давно не требовал понимания того, что он думал. Конечно, еще он хотел, чтобы она регулярно ходила в спортзал, не просаживала сотни тысяч долларов у пластических хирургов, а также относительной власти над ней – чтобы она не спала ни с кем, кто был бы глупее его. Обычно, он получал, что хотел. Между тем, автомобили двинулись. Он даже не почувствовал, как они повернули на Парк-авеню. Теперь их уже ничего не останавливало. Автомобиль стремительно двигался в верхний Манхэттен, оставляя за собой шпили старинных небоскребов ревущих двадцатых и стеклянные стены родом из шестидесятых.