Я понимаю

Он узнал его. Сразу же. Он узнал его, несмотря на то, что видел лишь спину, несмотря на то, что стоял на другом конце зала - несмотря на то, что прошли годы. Он узнал его сразу же. Стоило ему ступить в здание вокзала - ступить на родную землю впервые за столько лет - и он тут же увидел его - именно его - и тут же узнал. Мир вокруг стих, потускнел, практически испарился, гомон голосов стал тихим, ненавязчивым гулом, - и сам он тоже замер, еле дыша - обвёл взглядом светлый ёжик волос, шею, знакомую фигуру: широкий разворот плеч, уверенно расставленные ноги... Он узнал его сразу же - но встал, как вкопанный, силясь убедить себя в том, что в Лондоне живёт достаточно блондинов - совсем других блондинов, от которых не перехватывает дыхание - тех, что говорят без смешного акцента и не пытают во снах своими солнечными улыбками. Он встал как вкопанный, повторяя себе, что здесь, среди шумного промозглого города, пахнущего дождём и неизвестностью, нет и не может быть никого, кого он мог бы назвать "своим". Напоминая себе, что он так давно - и так заслуженно - потерял право знать, где искать единственного человека, которого он хотел бы так называть. Уговаривая себя, что пора бы забыть. *** Но он всё ещё помнит. Помнит тихий и сонный полдень в конце лета - уже больше пяти лет назад - ещё слишком теплый, чтобы по-настоящему чувствовать осень, но уже наполненный осознанием неизбежности её приближения. Помнит душный ветер в своих волосах, запах воды и шуршание песка под босыми ногами. Помнит свои смятенье и страх, свою тоску - и помнит спокойное и ровное дыхание рядом. Он помнит всё о том дне. <i>Они сидят на берегу реки, так потрясающе близко друг к другу - хотя, конечно же, хочется ещё ближе - что он чувствует рядом тепло золотистой кожи и мягкость ладони, крепко сжимающей его собственную руку.<i> Он помнит, как гулко бьётся его сердце, как отчаянно и судорожно оно сжимается, напуганное принятым решением - как безрассудно оно надеется на помилование. Он помнит боль, которую чувствует в тот момент, когда, наконец решившись, отнимает свою руку, и отодвигается от родного тепла. Он помнит отчаянье, душащее изнутри, когда рассеянная улыбка сползает с любимого, ещё такого детского лица, и глаза напротив вмиг становятся серьёзными и немного напуганными. Он помнит, как больно ему видеть чужую-родную боль, и как малодушно он опускает глаза. Он помнит, потому что было бы слишком большим милосердием позволить себе забыть. Он помнит долгую - впервые гнетущую - тишину между ними, и помнит слова его светлого, смелого мальчика: - Я понимаю. Ты ведь уже решил всё, правда? Ты же не услышишь меня, что бы я не сказал? - помнит, что в любимом голосе звучит отголосок знакомой детской обиды и много совсем незнакомого взрослого смирения - он знал ответ на свои вопросы, но всё равно задавал их, давая шанс передумать. Он всегда давал шанс. - Я всё решил, - всё, что он услышит в ответ. - Я... всё понимаю. Он всегда давал шанс тем, кто того не стоит. *** Стоя посреди шумного многолюдного зала, он смотрит на чей-то светлый затылок, но всматривается в ту летнюю пору, когда он позволил своему страху и сомнениям взять верх. Он знает, что никогда не забудет тот день, так же как знает, что никогда не простит себе свою безграничную трусость. Он пытался искупить её все эти годы, он нашёл путь, он бился за собственное прощение - и в доказательство этого в его ушах всё ещё звучат взрывы и выстрелы, а его кожу испещряют шрамы этой войны - но он всё ещё помнит. Он помнит, как уходил тогда, чтобы найти себя, но в итоге каждый день, прожитый им с тех пор, каждая примерянная роль, каждое решение - это поиски искупления, а не истины. И форма, которую он избрал в итоге, и рюкзак из грубой холщовой ткани защитного окраса - это отчаянная попытка спрятаться от презрения к самому себе - потому что он знает, что не помнит разочарования в любимых глазах лишь потому, что так и не осмелился поднять взгляд... Смаргивая застывшую перед глазами картину, он загоняет её обратно в чистилище собственной памяти, и зябко поводит плечами. Он вновь опускает глаза, потому что смотреть дальше нет сил. Его блондина здесь нет. И, уходя, он потерял всякое право его искать. Он потерял право просить прощения, потому что был слишком напуган, чтобы давать объяснения. Он потерял право умолять о втором шансе, потому что получил их тысячу, и не решился воспользоваться <i>тысячепервым<i>. Он потерял право надеяться, потому что был слишком горд, чтобы обещать вернуться. <i>"Дурак"<i> - в который раз мелькает в его голове мысль, вызывая привычную, бессильную усмешку - <i>"какой же я дурак."<i> Он встряхивает едва отросшими каштановыми волосами, удивляясь давно забытому ощущению, опускает голову, привычным жестом перехватывает лямки рюкзака, и разворачивается к выходу. Он больше не смотрит по сторонам, потому что он слишком устал видеть призраков. Он пробирается к выходу и думает, что, наверное, было бы здорово извиниться, по-настоящему, перед человеком, а не перед воспоминанием - но он знает, что с самого начала прощён - и именно потому не заслуживает прощения. Поэтому он отбрасывает эту мысль, и начинает думать о том, что ему придётся попытаться найти себя там, где, конечно же, давно нет никого "своего" - но, по крайней мере, нет никого и "чужого". Он думает, что собирается, наконец, простить себя, и тогда, может, его светлый мальчик будет улыбаться в его снах без затаённого осуждения в уголках глаз. Он думает, что, кажется, он наконец научится принимать правильные решения. *** Он, наконец, выходит на улицу, проходит пару кварталов, но замирает вновь, ёжась от странного, щекочущего ощущения между лопатками. Поднимает голову к небу, и чувствует холодные капли октябрьского дождя на своём лице, а затем - вдруг - тепло чьей-то руки, задевающей его запястье. - Я всё понимаю, - слышит он до боли знакомый, немного насмешливый, но такой ласковый и солнечный голос. - Но теперь моя очередь принимать решения. Сердце сбивается с ритма, замирает - почти <i>умирает<i> - от невозможности происходящего, а потом начинает биться вновь - дико и счастливо, как никогда прежде. <i>"Дурак"<i>, - проносится в его голове, когда он, не сдерживая улыбки, поворачивает руку, и обхватывает сильную, мягкую ладонь, сжимая её ласково и крепко, и зная, что никогда не отпустит вновь - <i>"какой же я дурак"<i>. Он же узнал его. Сразу же.