Время — деньги

             Свободен.       И сказано было так безапелляционно, так агрессивно.       Свободен!       И рукой на дверь: вот они — врата свободы.       Сво-бо-ден!       «Свобода – осознанная необходимость». Кто там сказал? Спиноза? Гегель? Валериан Альбертович с лицом скукоженной груши, помню, об этом рассуждал как-то скептически на истории философии. А я особо и не слушал. Созерцал Пашкину макушку. У нас тогда был период приглядывания друг к другу. Типа острили, типа нечаянно сталкивались в дверных проёмах, типа случайно оказывались рядом в метро, или контактно бились в баскетбол на физкультуре, или было «по пути» после пар и я шёл с ним, болтая, хотя мне было совершенно в другую сторону. Именно так я его спас. В прямом смысле слова. Я оказался проворнее, когда какой-то шизанутый алкаш на машине въехал на тротуар. Толкнул Пашку со всей дури на мостовую в самую грязную снежную кашу лицом, сам упал на него, колесо явно оригинальных параметров, с лучистым диском, задело мою пустую голову касательно, я чудом остался жив. А вот парочка около остановки отпрыгнуть не успела. Людей жалко…       Мой личный рейтинг после этого геройства резко повысился, но я всё равно как приличный человек обхаживал Пашку полгода, особо не скрывая свою ориентацию. Он эти полгода сомневался, терзался, депрессировал и, наконец, сдался. Я торжественно заявил, что осознал необходимость своей зависимости от его жизни, от его настроения, от его желаний. И переехал к нему. Для меня это был очередной подвиг, потому что пришлось объявить своему благоверному семейству, что люблю парня и намерен с ним засыпать-просыпаться. Мать истерично орала (и я даже понял её горе), отчим выразительно плюнул (и я увидел в его взгляде облегчение), сеструха глупо завыла, считая, что мой позор скажется на её отношениях с богом их прыщавого класса, пацаном а-ля Бибер. Теперь не уйти было невозможно. Выгнать из дома меня не выгнали, но окружили карантинным непринятием: за общий стол не звали, для моей одежды выделили отдельную полку в шкафу, сестру стали укладывать спать на диван в гостиной и даже не разговаривали со мной, как будто ориентация передаётся воздушно-капельным путём. Так я прожил дней пять, а потом, ко всеобщему удовольствию, свалил к Пашке.       У него была своя квартира. Однокомнатная, без ремонта, с наружной электропроводкой и гнездовьем тараканов на кухне. Но мне казалось, что «вот оно — счастье и свобода». Первые три месяца мы жили припеваючи. Во-первых, получали радости большого секса, пробуя всякие тупые игры, подсмотренные в инете и на порнушках. Во-вторых, развлекались в клубах, прожигая деньги его родителей. В-третьих, обнаружили общий интерес к клубу «Баталистика», где участвовали в реконструкциях различных военно-исторических событий, учились сражаться на мечах, стрелять из арбалета, метать копьё в цель, отличать воинские знаки различных званий самых разных армий в палитре географии и времени. В этот клуб нас затащил мой приятель с истфака, Ванька. И мы со своим философским полуобразованием как-то там прижились. Да и Ванька опекал, хотя моего Пашку он явно недолюбливал, считал, что тот мной крутит, что слишком капризен и манерен. В смысле не пара мне. Он, что ли, пара? Увалень, простодыра, да ещё и мой одноклассник. Только и пользы от него: кулаками машет по-богатырски и, если что, мою нетрадиционную сущность в замесе с задиристостью защитит.       Свободой то время нельзя назвать. Я старался угождать Пашкиным интересам, соответствовать его запросам и потакать привычкам и прихотям. Например, Пашка очень любил «ржачные» сериалы о студентах, интернах и о нереальном физруке с таким же именем, как у меня — Фома. Я ненавидел эти сериалы. Но послушно сидел рядом, подсмеивался в унисон с Пашкой, тащил с кухни закусь к этим неприхотливым сюжетам. Ещё у Пашки была многофункциональная аллергия: на рыбок и рыбу, на котов и собак, на молочный белок и цитрусовые, на домашнюю пыль и стиральный порошок. Конечно, я заботился, чтобы аллергия не высовывала свою мерзкую чихающую, шмыгающую, чешущуюся и головогудящую сущность. Иногда новые аллергены возникали спонтанно. Тусовали как-то раз в «Фениксе» на шоколадной вечеринке, ко мне клеился какой-то мужик. Ко мне, а не к Пашке-красавцу! Так у моего сердечного тут же образовалась аллергия на шоколад, что тут тёк в фонтанчиках, он натурально покрылся пятнами, паровозно задышал, и мы вынуждены были покинуть и «Феникс», и демонстрацию шоколадного загара, и мужика, весьма, кстати, небедного и щедрого. Но я не расстроился. Мне нравилось, что Пашка ревнует и бесится, когда я кому-то уделяю внимание.       Тогда нравилось. Потом как-то всё расстроилось. Раздражение стало скапливаться в углах сознания и вылезать в самый ненужный момент. Ссоры. Систематические и мелочные. Поводов не помню. Не из-за чего. Обычно я понимал, что мы в ссоре, когда он замолкал и начинал драить квартиру. Загадочно молчит и пылесосит. Немая посудомойка в штанах с мотнёй и с американским флагом на любимой мною заднице. Начинаешь его спрашивать, пресмыкаться, сюсюкать, выведывать, с чего вдруг порыв чистоплотности, — губы поджимает, лоб морщит, смотрит мимо и максимум «да», «нет», «всё нормально». Я в ответ врубал ноут, загружал Me and PostApocalypse-3 и закрывался от обиженного мистера Пропера наушниками. А дальше долбил засранцев-гуманоидов, сражался с чумой неизвестного происхождения, находил тайные ходы и тропы — и так до поздней ночи. Через пару дней такого молчания выяснялось, что причина обиды какая-то по-девчачьи розовенькая: например, то, что нас Ник пригласил на свой день рождения, сказав это только мне, а Пашеньке «не соизволил». Тут же додумывалась сложная цепочка алогичных суждений: «Мне не сказали, значит, не хотят видеть, а Фомке сказали, его хотят… и видеть, и просто хотят». Или так: «Меня воспринимают как приложение к Фоме, а этот негодяй даже не пытается исправить ситуацию». Короче, бред. Поводы были настолько ниочёмны, что я даже не помню подробности. Помню, что примирения были мучительны, матершинны и крышесносны. Последнее в смысле секса, что казался более пряным и головокружительным после всех этих запутанных и невероятных обвинений.       Потом Пашку выперли из института. Философ из него не удался. Немецкую классическую не сдал, на русскую вообще не ходил (принципиально считая, что нет таковой), с английским языком полный швах. Он опять обиделся на меня: меня же не выгнали. Наши дороги стали расползаться друг от друга: Пашка заделался инструктором в «Баталистике» и подрабатывал в районной газетёнке, а я продолжал учиться. Мы стали реже ссориться, так как реже виделись. Теперь напрягался я: мне казалось, что у него кто-то появился, что он слишком часто пропадает до двух ночи, что от него несёт не привычным «Винстоном», а экзальтированной травкой. В его речи мелькали незнакомые имена, новые места, странные, чужие словечки и присказки. Я не знал, что делать. И ничего не делал. И вот итог.       Свободен!       Свобода тождественна «пшёл вон».       Ссора, родившаяся из-за того, что я ответил по телефону его маме не то, что Пашка предполагал ответить, не закончилась примирительным сексом и довольным мурчанием мне в шею. Она закончилась таким прекрасным и ужасным одновременно словом: «Свободен».       Я свободен от его подгорелых завтраков и вечно грязной джезвы в раковине, от его дебильных сериалов с закадровым смехом и безудержной любви к джинсовым кедам Cafe Noir, от постоянных опозданий и разбросанных повсюду лекарств от аллергии. Я свободен от нелепой футболки в слониках, в которой он с упорством маньяка ложился спать. Я свободен от «дарофф, Чижик» по телефону. Я свободен от офигительного массажа, который он делал в обмен на офигительный минет. Я свободен от смешного мата в адрес соседа-гомофоба, увлекающегося трэш-металом, и такого же мата в мой адрес в момент обоюдного оргазма. Я свободен от двух лет совместных ссор и быта, и даже от воспоминаний он меня освободил, так как ни фотографии, ни купленных вместе вещей, ни номера его телефона Пашка мне не оставил. Стёр.       Категоричное: свободен! И к херам все эти чувства, все эти не сказанные вовремя признания, все эти романтические вздохи и мечты о единой судьбе, об общей дороге.       Как-то не ощущаю я упоения от такой независимости. Жжёт внутри и давит своими объёмами эта долбаная свобода. Он неправильно выразился! Это он свободен! А я нет… В голову полезли всякие умные теории, которые только что были преподаны на философии XX века: экзистенция как свобода, фроммовское бегство от свободы, свобода как антагонизм «мнимостей»… Короче, стало муторно. Не хочу быть свободным. Бесит меня это слово! Но оно сказано…       Иду по проспекту с рюкзаком за плечами, освободил Пашкину жилплощадь, не знаю, куда податься. Домой вход заказан. Уже год с лишним не общался с родственничками. В общаге места нет, а посередине года нет и нелегальной койки, чтобы переночевать. В кармане нет и пары тысяч, снять даже малюсенькую комнатку не получится. Гостеприимных друзей как-то не приобрёл, потенциальных обеспеченных любовников обходил стороной. Уже два часа как я свободен, и это чёртово чувство нихрена не окрыляет: иди куда хочешь — но некуда, живи как хочешь — но не знаю как, люби кого хочешь — но некого. Свободен, блядь…       И дождь зарядил. Он тоже свободен: хочет — капает мстительно по головам, хочет — слезливо шкерится в осеннем угрюмом небе. Я решил переждать под пластиковой крышей автобусной остановки. Стянул с плеч рюкзак и уселся на неширокую скамеечку рядом с хорошенькой девушкой в красной шляпке. Подошёл какой-то автобус. Остановка стремительно опустела, все торопились домой в уютные квартиры, и автобус послушно развозил уставших людей по их жизням. Только я остался… Хотя нет, ещё один парень. Он тоже не забрался в тёплое, потное нутро автобуса. Он сидит на другом конце скамеечки.       Парень странный. Во-первых, одет не по погоде — куртку снял, разжарило его! Так-то сентябрь финиширует сегодня! И лето скончалось, и никаких признаков его воскрешения не наблюдается. Во-вторых, на руке придурочная татуировка — многозначное число корявыми цифрами. Ни красоты, ни смысла! В-третьих, выражение лица. Какое-то то ли напуганное, то ли растерянное. Сначала я подумал, что парень наркоша. Но со зрачками всё в порядке, да и общее впечатление, что человек он благополучный, положительный. Просто что-то случилось. Под выпученными серыми глазами круги, на подбородке пучками небритость, как это бывает у молодых небрутальных (в принципе, как это у меня бывает), под ногтями грязь, а руки трясутся…       — Эй! Помощь нужна? — я решил поучаствовать в судьбе испуганного.       Тот ответил не сразу, только после того, как я на заднице «подъехал» к нему и толкнул плечом, повторив вопрос. Парень быстро заморгал и повернулся ко мне.       — Нужна, — просипел он, а я подумал, что зря спросил. — А тебе надо золото?       — О! Не-е-ет! — это я вспомнил вокзальных купи-продаев. — Золото мне, может, и нужно, да денег на него полное отсутствие!       — Не нужно денег! — скороговоркой выпалил парень. — Я тебе подарю.       — Мне? Золото? За что? — Помня, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, я уже обдумывал, как бы удрать от этого осоловевшего блондина, подозревая его в цыганских трюках.       — Просто так! Ты мне понравился, — неуверенно ответит тот. — Подошёл, поинтересовался, захотел помочь, ты добрый.       — Пф-ф-ф… Может, я, наоборот, корыстный. Так и жду вознаграждения за свой подвиг. Я ведь только спросил! О моей неземной доброте это не говорит.       — Всё равно. Я хочу тебе их подарить. Смотри! — И он полез в небольшую наплечную изрядно истрёпанную сумку, вытащил странной формы чёрный кошелёк с нарисованным циферблатом на выпирающем пузике. Открыл незатейливый замок и вывалил на ладонь монеты жёлтого металла. — Здесь тринадцать. Настоящее золото. Не сомневайся!       Действительно, на его ладони лежали блестящие кругляши с изображением Георгия Победоносца. На вид золото. Я с интересом взял одну из монет, так как не видел таких в жизни. Заметил, что щедрый парень тоже рассматривает их с удивлением, как будто видит впервые. Со стороны аверса знакомая двуглавая птичка, год, надпись «Банк России», номинал — пятьдесят рублей, и ещё две циферки, которых на обыкновенных монетках нет: слева — Au 999, справа — 7,78.       — Это, наверное, проба, — шёпотом сказал парень, ткнув в три девятки, — а это хрен знает что…       — Наверное, вес, — предположил я. — Что, правда золотые? Странные монеты.       — Скорее всего, это инвестиционные. Такой способ золото хранить…       — Украл, что ли? — вдруг дошло до меня.       — Не-е-е… Мне самому подарили! А я хочу подарить тебе! — Ненормальный вдруг схватил мою руку и впечатал золото в ладонь. — Пожалуйста, возьми! Прошу тебя! Я вижу, тебе нужно!       — Что-то ты темнишь, парень! Не нужны мне твои богатства! — Я попытался вернуть ему монеты. Но тот сжал мои кулаки своими руками, тряс головой, и взгляд умолял: «Забери их!» Я оглянулся на всякий случай: не бегут ли полицейские в поисках вора или не установлены ли где камеры, чтобы розыгрыш надёжно сохранился на цифре. Ни полиции, ни камер, только дождь. Моё замешательство парень умело использовал: соскочил со скамейки и побежал под дождь. Он от меня удирал! Ощущение, что случилось что-то нехорошее, что-то преступное, занозой вклинилось в мозг. А парень убежал почти на сто метров от обалдевшего меня, развернулся и крикнул мне:       — Осторожнее с числами!!!       — Чо-о-о? — только и смог ответить я, изумлённо глядя на стремительно удаляющегося парня. На остановку вновь стали набиваться люди. Они косились на меня, так как я сидел с раскрытой ладонью, на которой тускло блестели жёлтые кружочки.       — Молодой человек, вы бы ценности-то дома рассматривали, — укоризненно, но тихо сказал сухонький дедок с авоськой апельсинов. — Ограбють… Время-то нехорошее.       — А вы думаете, что это ценности? — мне всё ещё не верилось.       — Конечно! Банковская деньга. Её покупают, чтобы вложиться. Это Георгий Победоносец. Есть и другие серии… Убирай-убирай…       Я и убрал в безнадёжно пустой карман куртки, озолотил его. Чувство неприятное: как будто укрываю краденое. Да ещё и дождь этот! На улице начало смеркаться, а я всё ещё неприкаянный, непристроенный. Очередной автобус унёс в себе вновь накопившуюся группу уставших горожан. А я опять как дурак остался сидеть на остановке. Некий пассажир оставил на скамейке одну из бесплатных газетёнок, что раздают перед метро. Маленькие объявления, одинаковые по формату и по настроению, как семечки привлекали и требовали: «Прочитай!» Взял газетку и сразу наткнулся на объявления о сдаче жилья: на длительный срок и посуточно. Есть здесь, в центре, тут недалеко. На окраине подешевле. Есть даже рядом с институтом, это было бы очень удобно. О! Глазам не верю! Пашкин дом, там тоже сдают. Вот бы там притулиться. Но чёрт! Где деньги-то взять? А тут как раз подкатила маршрутка со знакомым названием на заляпанной табличке. И я сорвался, запрыгнул внутрь, увильнув от меткого дождя. Уже в газельке, отыскивая десятчики в кармане рюкзака, решил твёрдо: приеду сейчас к Пашке, заявлюсь нагло и не выгонит. Не посмеет! Мне же некуда идти! Пусть потерпит, пока я разыщу себе дупло для дятлования. Так никто не уходит, так никто не расстаётся. Неправильно это, негуманно. «Свободен» — и мгновенно исчезать? Люди имеют право не исчезать мгновенно, а долго и нудно цепляться за старое, оставлять вещи и возвращаться за ними в надежде, что всё вернётся. Я имею право уйти постепенно.       Полон уверенности в том, что Пашка разрешит остаться на пару дней, я шуровал под дождём мелкими перебежками от одних козырьков магазинов к другим. Ботинки весело хлюпали осенней слякотью, в руке, как штандарт, пестрела смятая газета объявлений. Только под аркой, ведущей в наш двор (всё ещё «наш»), я узрел эту газету и безжалостно швырнул её на землю. Буду мусорить! Я зол и обижен! Но полностью вынырнуть из тёмной подворотни я не смог. Меня откинуло назад, под сырое укрытие расписанных всяким паскудством стен. Откинуло пасторальной картиной, которую я никак не ожидал увидеть. Около нашего подъезда из неловко припарковавшегося чуть ли не на клумбе старенького форда выпорхнули эти двое, бодро побежали под козырёк и стали беззаботно искать ключи по карманам и сумкам у друг друга. Один из двоих был мой Пашка. Сволочь! Он нисколько не переживает, не рефлексирует, даже не вспоминает обо мне. Более того, выгнал меня и сразу куда-то свинтил! Не куда-то, а к кому-то! Этот второй: я его знаю. Это какой-то из начальников Пашки в их районной сплетнице. Меня ему представляли как-то в клубе, он этакий поджарый самец, с хищным носом, масляными глазами и волосатыми руками. И имя у него не как у нормальных людей — Лукас. Он, видите ли, из немцев! Он тогда весь вечер тискал подвыпившую девку, позиционировал себя как нормальный-пренормальный, натуральный-пренатуральный. А тут… Глазами стреляет, ручищами своими Пашку лапает и даже по-порнушному пошленько губы облизывает. Вот скотина! Не нужно субтитров — и так, без перевода, понятно, что парочка решила пойти на поводу своих похабных желаний. У Пашки в руках пакет из крупного супермаркета — жратвы и спиртного набрали столько, что хватит дня три из дома не выходить. По-любому нацелились на кроличий уик-энд. Как меня разобрало! Даже зубы заскрипели! Это же надо мне быть таким лохом!       Весь последний месяц Пашка изводил меня своими вздохами и упрёками. Дескать, где та острота, та страсть? Типа: мы с тобой стали чужими! Ты от меня отдалился! И ведь ещё делал так, что я чувствовал себя виноватым! Типа я ведь соблазнил мальчонку в нездоровые отношения. Я был уверен, что раз я у Пашки первый, то и неповторимый. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Факт, что он с этим Лукасом уже закрутил лав-стори, а я только помеха. Я даже стену невиноватого дома пнул в ярости. И что теперь делать с этим комом ревности и обиды? Куда теперь идти-то?..       На глаза опять попалась газетка с объявлениями. Там же была комнатка посуточно в этом доме! Я сжал кулаки, досчитал до десяти, подобрал грязную, мокрую газету, нашёл нужное объявление. Так… телефон… Набираю.       — Алло, я по поводу объявления «комната посуточно».       — Ну и? — ответил пьяный женский голос.       — Так свободно? Если я подойду сейчас?       — Ну и подойди… ик… Деньгов сколько, знаи-и-ишь?       — Нет. Сколько?       — Только сегодня супер-р-р ак-акция. Шестьсот псят! Можно мелочью! — И в трубке сыто и с удовольствием заржали. Типа тупой пьяный юмор: смешно только тем, кто под градусом. Но эта замечательная фраза про мелочь натолкнула меня на дикую мысль: а не расплатиться ли с пьяной квартиросдатчицей теми железяками золотого цвета, что мне дал странный парень на остановке? Может, алкоголь выпарил уже мозги? А завтра напрошусь к парням в общагу и пойду в деканат, поскулю, повыпрашиваю.       — Тогда ждите! Сейчас, уже через минуту буду!       В телефоне крикнули кому-то:       — Манька! Щас мужик придёт! — И потом мне жеманно и игриво: — Ждём-с!       Меня не напрягло и не развеселило это «щас мужик придёт», я был слишком заряжён сценкой счастливых влюблённых за мой счёт. В башке что-то щёлкало — что-то типа метронома. Тук-тук. Тук-тук. Пришлось даже потрясти башкой, захватить поболе холодного воздуха в лёгкие и решительно атаковать третий подъёзд, агрессивно тыкая в домофон: два-два-два:       — Это я звонил! По поводу комнаты.       — Заходь!       Подъезд такой же, как у нас с Пашкой, лифт несколько больше обоссан, на первом этаже целая засада из детских колясок. Квартира 222 находилась на двенадцатом этаже. Я ожидал, что из-за двери будут звуки пьянки, ан нет! Тишина, сквозь которую стук каблуков. Тук-тук. Тук-тук. Скрежет и лязг железной двери, и за ней странное существо. Женщина неопределённого возраста на диких толстых каблуках и в драном жёлтеньком фланелевом халатике. Фигура такая же неопределённая, но явно не модель. Губы накрашены яркой розовой помадой, ярко-рыжие волосы образуют какое-то безалаберное гнездо, в руке пустой бокал, и пальчик манерно отогнут. Дама увидела меня, и кокетливое выражение лица смылось невидимыми «дворниками».       — Блин. Что за день! — Видимо, я не впечатлил страждущую. Она махнула рукой, скинула с себя блестящие туфли в угол и пошла вглубь квартиры. Ну да, я как бы не мачо. А в связи с дождём и придурочным настроением — даже не полумачо. И что? Мне теперь поджать хвост и не побороться за крышу над головой? Я уверенно вступил в квартиру и потопал за хозяйкой. А она шла на кухню. Согнала с роскошного белого стула чёрную худющую кошку (наверное, Маньку), бухнулась на этот стул и уставилась на пустую бутылку вермута. — Чо принёс?       — Э-э-э… деньги. Шестьсот пятьдесят? Вот, мелочью! — И я нагло вываливаю на стол, рядом с тарелкой, наполненной кусочками селёдки вперемешку с лимоном, тринадцать якобы золотых монет, на которых надпись: «Пятьдесят рублей».       — Нихрена се! Чо это? Новые деньги? Вот суки, никакой инфляционной политики! Уже писят нахреначили! Чо, переночевать негде?       — Ага.       — Ну вот как так? Где мужики-то нормальные? Девушка уже ждать отчаялась. И вообще день — дерьмо. Да ты тут ещё. Давай выпьем? Только нечего… Может, сгоняешь?       — Скоро десять, не продадут…       — Вот суки… ладно, вали в свою комнату, по коридору налево, завтра вымётываешься в полдень! — Дама стала считать монеты, а я смиренно направился в указанную комнату. Меня окликнули, уже когда я почти вошёл в тёмную узкую клетушку: — Как думаешь, двести пятьдесят… этого хватит? — Я оглянулся, хозяйка стояла с моими странными денежками в руках и, видимо, что-то высчитывала.       Пришла светлая мысль: «Если она сейчас пойдёт с этими деньгами в магазин, то вернётся и вышарит меня отсюда!»       — Нет, — твёрдо ответил я, — двести пятьдесят не хватит!       — Не хватит? — расстроилась дамочка, хмуро рассматривая золотые кружочки. — Блин, а я больше не могу… Только двести пятьдесят…       Я пожал плечами и почувствовал себя почти победителем. Я сегодня пристроен, и мне даже не грозит пьяный дебош за стенкой, а завтра, может быть, всё наладится. Только что-то щёлкает в голове, и, по-моему, громкость этого тикания увеличилась. Тук-тук, тук-тук. Надо лечь, а то голова закружилась, пальцы почему-то холодные до онемения. Надо же, как меня этот день достал. Хозяйка права: день — дерьмо. Тук-тук, тук-тук. Хочется упасть… Чёрт… И я падаю.