***
Гарри вечно что-то писал — пальцами на песке (хоть его старания и исчезали через секунды), мелками на асфальте, баллончиками с краской на мятного цвета автобусах хиппи. Так было проще. Он оставил след. Если бы Гарри пропал, то после него бы хоть что-то осталось. Это успокаивало, это помогало дышать. Он не затеряется среди этих серых лиц, он — что-то немного больше, чем люди из толпы. Лиам никогда не понимал его странного желания расписать улицы и попытаться раскрасить дни. Но это было так красиво: Гарри со спутавшимися и растрепанными волосами писал на стенах маленьких кривобоких домов лимонного цвета фразы, которые, наверное, скоро разлетятся по Инстаграму. В рюкзаке у Гарри был вечный беспорядок: блокноты, ручки, маркеры, ключи и мятая толстовка. Всё это было похоже на один большой комок. Лиам любил раскладывать вещи по кармашкам, выкидывать фантики от мятных конфеток, открывать яркий блокнот, обклеенный вырезками из газет и журналов, и***
Гарри сидел на диване и мучился — ему в голову не приходило ни строчки. Это расстраивало намного больше, чем смерть кошки и нехватка денег. Он же не мог разучиться? Это же невозможно, правда? Черепную коробку кололи иголки. Изнутри. В голове ни слова. Зейн больше не звонил. Просто иногда ключи громко громыхали, открывая дверь, а на прикроватной тумбочке Гарри появлялся холодный чай. Зейн стягивал с себя футболку, снимал с Гарри рубашку и притягивал его к себе — поцелуи Зейна были почему-то отчаянными и имбирно-горькими. Малик прижимал Гарри к себе, не желая, чтобы тот уходил. Гарри лишь целовал его нос и взъерошивал волосы. Их тела впитывали в себя по капле никотин, требуя чуть большего — спокойствия, разливающегося по венам. Когда у них оставалось одно дыхание на двоих, они засыпали — и просыпались в собственном мире. Он не делился пополам. Он просто был. Там не было сумасшедших — там были потерявшие от любви рассудок.***
Гарри лежал на песке и пытался придумать хоть строчку. Тщетно. Буквы попрятались в закоулках его разума, разбежались, не оставили после себя ни единого следа. Это было то, чего Гарри боялся больше всего. Лиам больше не любовался Гарри. Он лишь тихо ложился рядом и сжимал его руку до боли. Солнечные поцелуи Пейна покрывали скулы Гарри, а затем его язык слизывал с губ Стайлса сладость мятных конфет. Красные блики под трепетавшими веками — сон Гарри и Лиама. Тёплый и уносящий поближе к солнцу. Пена волн гладила их пятки, пока они упивались любовью, бурной и непрекращающейся.***
Сознание подарило Гарри несколько строк — мозг выжигал их на руках Стайлса. Гарри незамедлительно отыскал в ванной лезвие и с радостной улыбкой, немного подёргивающейся на губах, стал старательно выцарапывать слова. Буквы загорались красным, а сердце Гарри наполнялось радостью. «Наверное, это свобода», — промелькнула у него мысль в голове.***
После похорон дома Зейна и Лиама были забиты листами с именем «Гарри», написанным поперёк.