Там, где нет солнца

Он любил статность северного моря, преклонялся его строгой красоте и раскинувшемуся бескрайнему величию, трепетал от того, как солнце неотвратимо сдавало свои позиции, и тьма на небосклоне задерживалась все дольше с каждым осенним днем. И сейчас с упоением он смотрел, как последние зачатки слабых солнечных лучей гибли в сгущающихся серых тучах, словно свинцовые, седые, как и сама Балтика, они затягивали неумолимо не без того темнеющее небо. С севера подул ветер, его порывы собирали по морю волны, будоража кажущуюся вечно спокойной гладь, и, развевая черные, словно непроглядная ночь, волосы сидящего на скале существа, его тонкие и бледные, словно бескровные, губы чуть дрогнули – это было только начало. Шторм дитя моря почитал больше всего. Вот особенно сильный порыв, от которого засвистело в ушах, и взметнулись вверх длинные смоляные пряди; пенная волна разбилась о длинный хвост; существо так не любило, когда чешуйки переливались на солнце от влаги, оно вообще не жаловало свет, как и все сородичи, предпочитая в редкие ясные дни оседать в морских глубинах. Кожа его была бледна и сера, под ее тонким покровом, не обласканным солнцем, виднелись полупрозрачные паутинки вен; черные и непроницаемые глаза вглядывались в горизонт, где воедино сливались небо и неспокойная водная гладь, на их смазанном стыке виднелась колыхающаяся на тревожных волнах точка – корабль. У него белые паруса – они казались мерзкими в своей дисгармонии, пятнающими холодную идеальную стать негодующего моря; существо провело перепончатыми пальцами по склизкой, покрытой илом скале под собой: они не доплывут до берега, хотя до него так близко. Морской Владыка милостив к своим подданным; ундины обернутся в разноцветные затонувшие шелка и начнут делить драгоценности, скалясь друг на друга мелкими острыми зубами и мечась, распаляя воды еще пуще. Ундину не интересовали человеческие безделушки – он был очарован наземной жизнью посреди бушующих, так и жаждущих принять их в свои глубины вод – торжество моря над созданиями суши, что захлебывались и безысходно покорялись пучине. Трепещущие под ветром ледяные волны приняли его, мимо рыб он плыл навстречу кораблю; через всю небесную высь ослепительной трещиной, с грохотом раскалывающей ее, прошла молния, она осветила неведомые большинству глубины, и бледнокожее создание узрело застывших сестер, алчно взирающих на дно обреченного корабля. Раздался треск, даже сквозь толщу вод был слышен шум ломающейся пополам мачты; миллионы пузырей белоснежной пеной заполнили морскую глубину, почти заглушая крики людей. Ундины встрепенулись: их огромные и черные, словно зимняя северная ночь, глаза распахнулись от вида тех, кого они так жаждали узреть. Сегодня их не интересовали драгоценные безделушки, что мерцали на дне морском в их обиталищах звездами, и не гладкие шелка, путающиеся в водорослях, а живые игрушки, недолговечные, быстро ломающиеся, так отчаянно барахтающиеся в цепких бледных руках, тянущих их на самое дно. Отчаяние в глазах людей и молчаливая борьба; он отстраненно смотрел, как одна из сестер подалась резко вперед, в алчном порыве она подплыла к моряку, что ушел глубоко под воду от падения. Существо замерло сверху, препятствуя всплытию, потянуло к мужчине руки; ее длинные волосы окружили человека словно кокон, заслоняя окончательно свет: ундины любили, чтобы перед смертью мужчины видели лишь их глаза и не думали ни о ком в их последних объятиях. Она прильнула к нему, прижала к холодной обнаженной груди; кровь у людей яркая, она так красиво окрасила тусклую темную воду вокруг; острые коготки оставили борозды на словно мраморных от переохлаждения щеках, черные глаза почти благоговейно смотрели, как пузыри последнего предсмертного выдоха уносили прочь наверх рваные багряные контуры. Кораблекрушение – дело чрезвычайно прекрасное, но невероятно быстротечное; ундина смотрел на буйство соплеменниц, резвящихся уже в полузатопленных трюмах и вокруг добычи, он глядел на их живые трофеи – все одинаковые, обрыдшие, обросшие, и даже море не могло смыть с них отвратительнейший запах рома – было очень похоже, что беда застала их во время пиршества. Он брезговал подобными, в отличие от остальных ундин; касаться таких, да просто даже приближаться – существо скривило тонкий рот, с сожалением понимая, что в этот раз ничего здесь оно не найдет. И тут всплеск – что-то или кто-то упал совсем рядом, так близко, что волна пузырей задела и его; существо развернулось с негодующим оскалом, чтобы воздать нечаянному обидчику по заслугам. И он увидел мужчину: его светлые волосы, разметавшиеся в темной воде ярким нимбом солнца, его голубые глаза, распахнутые в немом шоке, словно в них запечатлелся образ ясного неба, на шнурке отражал свет изумруд цвета спелой зелени. Человек из чуждого антиподного мира, принесший в себе его живое воплощение; лицо его красиво и похоже на мраморное, как у тех статуй, что тонули вместе с кораблями в неспокойных пучинах. Обитатель моря подплыл ближе, не отдавая в своих действиях отчета, как завороженный, он запустил тонкие узловатые пальцы в мягкость светлых локонов. Впервые он трогал свет, что был так приятен и не жег. Он никогда не ощущал прежде такого чарующего тепла на своих ладонях, как в тот миг, когда обхватил точеное лицо – кожа излучала его на лице, шее, руках, что обхватили его предплечья в попытке оттолкнуть. Но нет, он не отпустит этого мужчину, не отдаст его диковатым в развлечениях сестрам, этот человек был отныне его, весь и без остатка. А какими же прекрасными казались ему эти широко распахнутые и ничего непонимающие глаза! Впервые можно было смотреть в неприкрытое тучами небо открыто. Не разжимая рук, он поднялся на поверхность, преподнося моряку дар вдоха жизни – величайшая щедрость для жителей темных и холодных глубин. Человек смотрел на него настороженно, недоверчиво, но взгляд его все равно тверд – в нем отсутствовал страх, от этого в холодной груди морского беса родилось еще более смелое решение. До земли близко – прижать к себе единственного выжившего и поплыть с ним к запретной для всех жителей моря территории. На дне можно было найти множество утопленников, с которыми давным-давно уже наигрались ундины: все их лица и тела обезображены гниением, они казались ему самым мерзким зрелищем – он не хотел, чтобы с его человеком случилось что-то подобное. Сестры собирали украшения, забирали безделушки, что моряки везли своим женщинам, но у него будет свой трофей, живой и не обезображенный тленом. Моряки никогда не бросят море, а в этом море нет места, куда нельзя было бы заплыть его жителю – теперь они связаны. Когда стало мелко, человек сам достиг берега; морское создание отпустило его неохотно, но нашло в утешение необычным и любопытным зрелище того, как он нетвердо шел на ногах по каменистому берегу. Брезгуя осторожностью, он выполз с помощью рук из волн на сушу, где устало осел моряк, близко настолько, что никто из его сородичей ни за что не посмел бы. От переохлаждения человека охватила крупная дрожь; ундины не чувствовали холода, поэтому и это вызвало любопытство; человек совладел с дыханием, рассматривая морское существо всего в полушаге от него. Редко кто из живущих мог поделиться рассказом о встречи с северными ундинами, которые всплывали на поверхность лишь в самые ненастные дни и по ночам, когда до них не мог добраться свет. Казалось, в нем совершенно не было цвета, красок – он олицетворял собою весь мрак своего мира длинными и черными, словно непроглядная безлунная ночь, волосами, колышущимися на прибойных волнах, большими глазами, походящими на самые темные морские глубины. Не давая власти ясным дням, над Балтикой почти всегда кружили тучи, с таким же серым отливом, как и кожа ундины перед ним – во вспышке молнии моряку существо своей белесостью и кажущейся хрупкостью напомнило растение, выросшее без солнца. Но какие бы слухи не ходили об ундинах, этот спас ему жизнь; человек не мог сказать однозначно, зачем существо это сделало, но он жив, сидит на земле, дышит, все благодаря тому, кого все считали убийцей. Моряк протянул вперед руку, стараясь доброжелательно улыбаться дрожащими от холода губами. – Спасибо, что вытащил меня из воды, я обязан тебе жизнью. Меня Ирвином зовут, я – Ирвин Смит. Ундина смотрел на загорелую кожу, по которой выступили сплошной россыпью многочисленные мурашки; это зрелище заставляло непроницаемые глаза раскрыться в изумлении еще шире. Он потянулся к предложенной руке, осторожно коснулся ее тыльной стороны, изучая. А Ирвин не решался пошевелиться и внезапным словом спугнуть диковинное создание, человек поражался не только мифическому виду своего спасителя, но и тому, какими ледяными были бледные пальцы, тело его неожиданного знакомого не хранило и мизерной доли тепла – только холод, словно смерть в фарфоровой плоти, из цепкой хватки которой ему чудом посчастливилось выбраться. Тонкая верхняя губа чуть приподнялась в подобии улыбки, когда Ирвин не смог сдержать сильный озноб, сотрясший тело; когти существа плавным движением прошлись по коже, и человек вздрогнул уже от другого. У него жуткие глаза – моряк стал это понимать после того, как эта самая чернота, не мигая, уставилась на него; в обрамлении светлой кожи Ирвину казалось, что на него воззрились пустые глазницы – почти ничего не выражающая чернь, словно поглощающая его. – Как тебя зовут… У вас есть имена?– задал вопрос Ирвин, осторожно пытаясь высвободить руку. Тишина; после попытки разорвать физический контакт с существом оно еще сильнее впилось в немеющую от холода конечность – человек даже не заметил, что ногти поцарапали кожу до алых нитей крови. – Ты меня понимаешь? Такие, как ты, немы? Значит, правду о вас говорят в портах… Но нельзя живому существу и твари Божьей быть без имени. Я нареку тебя Риваем, тебе нравится? Ривай медленно склонил голову к плечу, словно чувствуя, что говорили о нем. Сиплое дыхание Ирвина сбилось – переохлаждение опасно могло кончиться пневмонией, а если он сможет согреться, то и до болезни дело не дойдет: холод в ветре, камнях, воде, его спасителе. – И… Ирвин,– чуть сбившись и клацнув дрожащими зубами, он указал на себя, затем на ундину.– Ривай… Понимаешь? Ты – Ривай. Хватка мертвая, но в глазах впервые мелькнуло что-то человеческое, похожее на осознание. Существо смотрело на продрогшего человека, с удивлением понимая, что он лишался красок, бледнел; тепло, что очаровывало его, тоже исчезало; порождение моря прижалось щекой к широкой ладони, отчаянно желая поймать его остатки, но безрезультатно. Ирвин замер, боясь вздохнуть, длинные волосы закрыли от него Ривая непроницаемой черной пеленой, словно водоросли, они тяжело легли на ноги и руку, а ундина наслаждался бьющейся в ознобе жизнью. Ирвин прикрыл глаза, отчаянно вспоминая, где он мог находиться: если повезло, то рыбацкая деревня могла быть где-то совсем неподалеку, если же нет, то он обречен, если не сумеет найти убежище и развести костер… и если существо его отпустит. – Ты спас мою жизнь… Я очень благодарен тебе,– прошептал он.– Но если ты не отпустишь меня, твои старания будут напрасны… Терять нечего – Ирвин одернул руку, воспользовавшись тем, что существо расслабилось, баюкая в объятиях его конечность, но облегчение было преждевременным: Ривай оскалился и подался вперед, его руки уперлись ладонями в камни по обе стороны от моряка, белое лицо и черные глаза, вытягивающие взглядом душу, так близко, что человек впервые вздрогнул не от холода. – Поверь мне, я сдержу слово, я вернусь сюда и преподнесу тебе любой дар, который ты пожелаешь в знак благодарности, я знаю, что вы любите золото, камни… А чего хочешь ты? Ирвин не знал, зачем он это говорил, ведь не было никакой вероятности оказаться понятым, но его словно чудом будто бы восприняли: взор существа опустился ниже, на яркий зеленый изумруд в серебряной оправе – единственное насыщенное пятно в окружившей их однородной темноте. Перепончатые пальцы, похожие на обмороженные январским инеем ветки, обхватили украшение, рассматривая его с не меньшим любопытством. – Это семейная реликвия. Я получил ее от отца, а он от деда…– Ирвин сам не знал, зачем он это говорил не понятно для кого; слова безвозвратно уходили в ночь.– Я не могу так просто расстаться с ней… Зашумели крошечные серебряные звенья, натянулась цепочка – существо явно было заинтересовано столь необычным и невиданным камнем. И вдруг все закончилось неожиданно: вздрогнул и поднял голову Ривай, когда услышал человеческие голоса, громкие; огни масляных фонарей выстроились в яркую цепочку вдоль отвесной скалы, вырастающей в нескольких сотнях метров от кромки воды. Люди кричали и показывали в сторону моря, где нещадная стихия в очередной раз доказывала на останках тонущего корабля свое превосходство над теми, кто пытался ее обуять. Ирвин почувствовал, как вся его душа встрепенулась в ослабшем и продрогшем теле – вот, здесь и была деревня, он уже мысленно подготовил себя, что, возможно, никогда не увидит людей, своего дома, семьи, он собрался и крикнул из последних сил, привлекая к себе внимание. Ундина отшатнулся, когда понял, что те люди на обрыве, несущие с собой мерзкий свет, заметили их, он с яростью уставился на человека – как тот мог так с ним поступить?.. Ирвин прикрыл глаза: он хотел передать медальон собственному сыну, но здравая мысль, что мальчику нужнее будет живой родитель, нежели просто семейная реликвия от него, заставила пересмотреть планы. – Отец дал мне жизнь… ты же тоже подарил мне ее снова. Так что все будет справедливо,– он снял медальон и, сжав напоследок в руках, протянул его Риваю.– Теперь это твое – обмен на мою жизнь. Черные глаза благоговейно уставились на подарок; он прижал камень к своей груди, фантомное тепло тела Ирвина покинуло украшение, но он все равно баюкал его в руках, прежде чем надеть на собственную шею. Впервые он обладал земной зеленью и касался ее, мира, где жил этот человек – Ирвин подарил ему часть себя самого. – Тебе лучше уйти, они не должны тебя видеть. В голосе его человека беспокойство, Ривай – а ему так понравилось собственное имя – с клокочущим яростью сожалением понимал, что не может больше оставаться на чужой территории: люди спускались к ним, они не пощадят его, «дьявольское» отродье, якобы топящее их корабли. Но кажущееся тепло на его груди, что уже давно покинуло изумрудный медальон, давало уверенность, что, несмотря ни на что, Ирвин не забудет о нем – такой дар стоит сотен непонятных ему слов на чуждом языке. Он залез в воду в самый последний момент, уже когда промедление могло стать смерти подобно. Ривай спрятался за скалами; холодные воды омывали его тело, словно собственная стихия пыталась его утешить, успокоить нарастающую внутри бурю, но получалось плохо: эти существа уводили его человека, дотрагивались до него, разлучали их. Но когда-нибудь, когда-нибудь… Так проходили дни, месяцы, суровая зима, покрывшая льдом прибрежные водные глади, лишила его возможности подбираться к человеческим владениям; белоснежная корка оттесняла морских жителей в более глубокие районы, дальше и дальше от земли. Но Ривай ждал со смирением и предвкушением, когда лед вновь обратится в воду, сжимал в руках медальон, такой невероятно яркий и красивый, словно маленький земной мир, цветущий и зеленый посреди белой пустоши льда и черных вод. Он крутил в руках украшение, прижимал его к себе, ему казалось, что человеческое тепло с ним навсегда, что оно поселилось и в его собственной груди, ведь иначе что еще откликалось от единственной мысли о том самом человеке, о его солнечных волосах, ясных, словно весеннее небо, глазах? Весна – он ждал ее, глядя на изумруд под черными взглядами сестер и подводных владык. Но море не отпустит своих детей, его мир не любил свет, зелень и тепло, и раз его волны ударили по рукам, захватили медальон и швырнули его о камни. Растерянно Ривай смотрел на раскрывшийся кулон. В него давно попала вода, лак на портрете защищал изображение женщины как мог, но бывшие в прошлом ровные и четкие контуры все равно расплылись, однако море не смогло окончательно стереть ее красоты. Ривай разглядывал ее белокурые локоны, тонкую шею, оголенные хрупкие плечи, а медальон под пальцами трещал, петли хрустнули, изумруд вырвался из удерживающей его оправы и пошел на дно, в черноту, холод и беспросветный мрак. Последний зеленый проблеск граней, отражающих стремительно гаснущий в пучине свет; его снова окружала величественная холодная стать моря – идеал степенности и красоты. Никто не мог представить ничего яростнее и ужаснее разгневанной и обманутой ундины; Ривай взобрался на камни, чтобы увидеть, как вдали черной нитью горизонта тянулась земля. А совсем скоро начнут снова плавать корабли. Он знал, что моряки не бросают своего занятия, понимал, что судьба их сведет снова: когда-нибудь Ирвин вновь вернется в лоно моря и в объятия, чтобы согреть снова. Судно за судном Ривай преследовал свою мечту, гнался за желанием; бури и грозы ломали высокие мачты, волны словно цеплялись за крепкие борта и переворачивали их; ундина отстраненно наблюдал за гибелью сотен человек, которых затягивала в себя зияющая чернотой глубина и белоснежные тонкие руки. Но все не те, все не идеальные, в них не было того, что было в нем, том светлом солнечном человеке с ясными глазами, и снова повторялось все опять – крушение за крушением; существо вилось возле кораблей, разглядывая моряков, попавших в его поле зрения. Ривай был в самых отдаленных от его дома северных краях, не намериваясь сдаваться и, не смотря ни на что, найти своего человека, отыскать его; он злился, желал, проклинал и вспоминал, молился своим богам, совершенно беззвучно размыкая обветренные губы, восседая на скалистых утесах. Казавшееся замерзшим, сердце пугающе и необычно стало греть, пусть и медальон больше не обвивал шею; тепло, словно волны прилива, расходились в груди, со временем превращаясь в режущий жар, от которого пальцы поджимались, а ногти соскребали склизкий ил с камней. И судьба снова соблаговолила ему. Словно все молитвы, желания и немые просьбы, которые так и не в состоянии были покинуть грудь, материализовались штормом, молниями, громом и сладким запахом озона. Большой корабль, трюмы, наполненные ценностями, – Морской Владыка давно не устраивал пиров для верноподданных. Ривай подплыл ближе, с предвкушением глядя на водную кромку, на которой переливались и вспыхивали яркими гранями молнии… Свет, ундина протянул к нему руку, желая коснуться его снова, теплого и мягкого. И он получил: будто развернулись небеса, пропуская сияние – так воды расходились в стороны; Ривай смотрел, как, словно месяцы назад, появление необычного мужчины озарило для него морскую темноту вокруг. «Ирвин»– необычное, но красивое словосочетание звуков пронеслось в сознании дрожащим от холода голосом; Ривай видел его обладателя – знакомое тепло охватило грудь. Ирвин с трудом выплыл на поверхность, хрипло вдохнув драгоценный воздух; сильные волны били по лицу, солоноватая вода так и норовила залезть в ноздри и рот, желая потопить. Светловолосый мужчина в отчаянии осмотрелся по сторонам: нужно было найти что-то, за что можно было бы ухватиться, остаться на плаву – иначе не выжить. – Ривай…– вспомнилось это имя и существо, которого он нарек им. Холодные, как и вода, руки обхватили его поперек груди; Ирвин оглянулся и увидел перед собой те самые глаза, черные, бездонные, как ночь, как море, как сама пустота, и почувствовал радость – впервые с того момента, как он спасся с прошлого кораблекрушения, он был так рад видеть кого-то. – Слава Богу, это ты!– пробормотал Ирвин, искренне улыбаясь. Глаза морского обитателя чуть расширились; он протянул руку к щеке, ладонь коснулась чуть шершавой кожи, большой палец лег на уголок губ – какое необычное явление, оно так понравилось Риваю. Он разглядывал голубые глаза, смотрящие в его собственные сквозь мокрую завесу солнечных прядей. Ирвин растерялся, безмолвно принимая промозглые объятия; ундина прижался к нему, трепеща от неиспытанного доселе безумства ощущений; перепончатые пальцы убрали волосы с лица ласкающим движением, глаза сверкнули от вспышки молнии. Его солнце, его небо, его человек снова оказался в его руках, теперь он точно не разожмет своей хватки и никогда не отпустит, ни к кому, ни к каким земным женщинам, мужчинам: они будут вдвоем, вечно, навсегда. Как же сильно Ривай хотел сказать это, прошептать слова в это ухо, согревая кожу на хрящике своим дыханием, которое никогда не станет теплым, а его связки никогда не произнесут что-либо. «Как жаль»,– слова откликнулись в груди эмоциями, а в синих глазах напротив, в мгновение распахнувшихся в понимании, забрезжил страх. Почему-то в тот момент, ту мизерную долю секунды, взгляд Ирвина поднялся к солнцу, к тому участку темного неба, где слабо пытались протиснуться сквозь плотные облака лучи, на слабовыраженное светлое пятно. Сердце успело совершить еще один поспешный удар, а потом морская вода накрыла его с головой. Свет гас, отдаляясь, руки держали крепко, унося его все глубже и глубже ко дну. В уже становящейся непроглядной темноте, Риваю казалось, что его человек излучал тепло и свет; он прижался к мужчине еще плотнее, их губы разделял лишь тончайший слой воды. Только его – ундина подался еще ближе, полностью преодолевая расстояние, обнял крепче и повел за собой: туда, где уже не было солнца.