Ночью — ты только мой

Иссушенные знойным августом ветки трещат под ногами — Кенма не слышит дыхания Куроо, крепко сжимая рукой большой дорожный фонарь. Ночью в лесу — да еще и в горной местности — страшно: повсюду чудятся движущиеся и танцующие тени, негромкий шорох в кустах заставляет содрогнуться и судорожно обернуться. Кенма не трус, но со временем ему начинает казаться, что они заблудились и разошлись с теми людьми, которые должны были встретить двух волейболистов — оттого хочется грызть ногти и задавать неуверенные вопросы идущему позади Куроо. Тот словно ничего не боится — улыбается, отпускает остроумные шутки и даже не оглядывается по сторонам. Именно за эту черту Кенма и уважает своего друга: сохранять самообладание и не терять хладнокровие довольно сложно, особенно когда тебя окружает неестественная тишина, жаждущая запугать и проглотить в объятиях. — Мы потерялись, — безразлично произносит Кенма и останавливается. Какой смысл держать путь в беспроглядную мглу, если они идут уже полтора часа, а оконных огней нужного им дома все не видно? Лучше уж переждать ночь в компании муравьев и цикад, нежели бродить до рассвета, углубляясь в лес. — Считай это незапланированным туристическим походом, — улыбается Куроо, и его приподнятые уголки губ при свете фонаря кажутся пугающими, натянутыми; прислоняясь спиной к стволу ели, он продолжает: — Уверен, нас уже ищут, так что не переживай. — Это все из-за меня, — не слушает его Козуме. Он чувствует себя виноватым, и Куроо в который раз замечает: Кенма прекрасно разбирается в людях и видит помыслы, но в себе он путается, одни чувства подменяет иными — и испытывает робость, далекую от скромности или смущения. — Прекрати, Кенма. Кому угодно может стать плохо, а потерялись мы как раз таки из-за меня, ведь именно я предложил сесть на вечерний автобус. Даже не предполагал, что мы окажемся в таких непроходимых джунглях — ночью, наверное, даже здешний житель заблудится в этом месте, — спокойно отвечает Тетсуро. Он отлично знает, что поиск виноватых ничем не поможет, но у Кенмы виноватое выражение лица. И когда брюнет удобно устраивается на зеленой траве, достает коробку с бенто, Козуме вздыхает и присаживается рядом. Куроо часто говорит: «Не знаешь, что делать — сядь и поешь», и хоть эта реплика попахивает обжорством волейболиста, Кенма не может не согласиться с тем, что истина Куроо в какой-то степени действительно вкусная. — Ты уверен? — с подозрением спрашивает Тетсуро, глядя на коробку Кенмы с завистью: еда разложена аккуратно, не пережарена, свежая, разнообразная; собственные рис и сосиски кажутся волейболисту некоей пародией на настоящий бенто. — Если живот болит до сих пор, не стоит себя заставлять. Можешь отдать мне на утилизацию, — подмигивает Куроо и неожиданно столбенеет от удивления: Кенма ест так быстро, что через минуту в коробке не остается ни крошки. — Я слишком долго тебя знаю: промедление смерти подобно, — лениво тянет гласные Кенма. Тетсуро доедает в тишине. Фонарь направлен на них с Кенмой, поэтому волейболисты ощущают себя словно на сцене, где все софиты смотрят на них. На самом деле свет слепит, отчего Куроо недовольно щурится. Когда сосиски бросаются в отважное путешествие по пищеводу, он потягивается, делает массаж уставшим после долгой прогулки ногам и зевает. — Ну что, ночуем здесь? Я могу тебя обнять, если холодно, а то ты почему-то дрожишь, — замечает Куроо. — Ни за что здесь не усну, — Кенме не хочется признаваться в том, что он боится. Разве настоящие мужчины чего-то страшатся? Не то чтобы Кенма считал себя настоящим мужчиной, однако рассказывать о таких детских фобиях он не собирается — пусть даже и самому близкому другу. Единственному настоящему другу. — Не понимаю тебя, — произносит Тетсуро и с довольной улыбкой мостится на ногах Кенмы. — Знаешь, если ты как-нибудь модно подстрижешься, то станешь популярным у девочек — у тебя симпатичное лицо. И проблемы с социумом исчезнут. Когда он поворачивает голову влево и утыкается носом в ширинку, у Кенмы перехватывает дыхание. Еще бы — никто никогда в жизни не позволял себе подобной близости. Только Куроо мог нагло заваливаться домой к Козуме, оккупировать кровать и обнимать ночью худое тело, сопя в ухо и заставляя возбуждаться. Пряча свои постыдные и, как ему казалось, неправильные желания, Кенма старался отодвигаться от Тетсуро — однако тот словно чувствовал холод и вновь жался к волейболисту. Большие теплые ладони касались живота, и Кенма пытался взять себя в руки, ощущая, как телу становится горячо, а дыхание невольно ускоряется. — Как думаешь, почему тренер решил нас отправить в тренировочный лагерь именно сейчас? Мы весь август занимались в школьном зале, а стоило учебе начаться, как сразу наметилась поездка за город. — Он спасает нас от перенапряжения. Хотя мне кажется, что тренер ревнует команду к школе, поэтому и устраивает такие тяжелые тренировки, — уверенно отвечает Кенма и вздрагивает, когда рука Куроо ложится на его ладонь. Тетсуро словно не видит в этом ничего интимного: он продолжает озорно улыбаться, глядя волейболисту в глаза пристально, внимательно. — Он завидует успехам Карасуно, — говорит Куроо. Он похож на большого, толстого и сытого кота, которого хочется погладить, но рука все еще в плену, да и Кенма боится. Боится менять их отношения. Переходить на новую стадию. Терять единственного друга. Куроо нужен ему, как воздух, как ежедневные тренировки, что вошли в привычку, как бесконечные игры на приставке. Нет, даже больше – Куроо нужен ему так сильно, что в груди щемит и болит, когда Кенма видит широкую спину Тетсуро, удаляющегося от него в кошмарах. Переживая отказ десятки раз в тяжелых, гнетущих сновидениях, Кенма молчит, но желает произнести несколько пусть и банальных, но важных слов. — Кенма, тебе все еще плохо? — Куроо пытается скрыть нотки волнения, однако ему проще отыграть сто сетов подряд, чем спрятать истинные эмоции. — Нормально. — Тогда почему ты такой задумчивый? — Неправда. — Не спорь с капитаном, — шутливо хмурится Тетсуро. — Простите, капитан. — Можешь называть меня семпаем, — продолжает улыбаться Куроо, и Кенма немного успокаивается. Тишина вокруг него прекращает пугать, и ночь раскрывает несколько волнительных, приятных секретов. Например, Козуме в тысячи раз острее обычного чувствует тепло руки Куроо и его дыхание, которое ощущается интимным местом невероятно сильно. — Только если ты прекратишь уничтожать мои запасы в холодильнике, — вздыхает Кенма. — Они сами просятся на свободу, — оправдывается Тетсуро. — Черт, Кенма, ты действительно хорошо себя чувствуешь? — произносит он, кладя ладонь на лоб Козуме. — Ты горячий. Кенма мгновенно краснеет. Хоть он и часто оставался наедине с Куроо, атмосфера до этого вечера никогда не была настолько интимной — оттого волейболист не знает, что говорить, как действовать, как себя вести. — Да, голова болит, — врет он. — Ты серьезно? — восклицает Тетсуро и взволнованно вскакивает. — Взбирайся на меня, я понесу тебя. А вдруг в обморок упадешь? Меня тренер прикончит, если с нашим драгоценным связующим что-то случится, — смеется он. — Со мной все хорошо, — отвечает Кенма, чувствуя, что с ним ничего хорошего не происходит: румянец не сходит с щек, жажда обнять Куроо не исчезает, а навязчивая мысль «признайся, признайся» бьется в сознании. — Идиот! — запальчиво кидает Тетсуро и тут же извиняется. — Вечно с тобой не все в порядке. Будешь так часто болеть, придется переехать к тебе. — Вот еще! — громко произносит Кенма. — Сейчас посмотрим, кто кого, — подхватывая два рюкзака, Куроо легко поднимает брыкающееся худое тело Козуме и закидывает через плечо — однако волейболист не сдается, пытается сползти. — Прекрати, а то у меня синяки на спине окажутся. Подумают, что девушка оставила. — У тебя нет девушки. — Конечно, нет. Куроо идет вперед, раздвигая ветки. Делать это довольно сложно: три поклажи, одна из которых — полноценный человек, тяжелы, а сытый живот и сонная голова просятся в кроватку. — Я могу идти сам, — просит Кенма. В сознании творится какой-то хаос, и парень вновь возбуждается, ненавидя себя и все на свете. В паху тесно, и поэтому волейболист стыдливо пытается прикрыть вставшее достоинство рукой. Однако через несколько шагов Куроо оступается, и Кенма чуть-чуть подпрыгивает, убирает руку и волшебным образом вжимается пахом в локоть Куроо. Ему стыдно. Тетсуро почувствовал. Наверняка почувствовал. Точно почувствовал. Дальше они идут, преследуемые сплошным гробовым молчанием. Кенма не знает, как извиниться, как объясниться, ему кажется, что Куроо просто сбросит его с плеча и уйдет в одиночестве. Поэтому, когда где-то неподалеку слышатся взволнованные голоса, он даже не замечает их, пребывая в самых трагичных раздумьях. — Вот вы где! — команда несется к ним со слезами на глазах, сбивая с ног, ослепляет фонарями. И Куроо, и Кенма летят кубарем. — Мы потерялись, — смеется Тетсуро, поднимаясь и хватая руку Кенмы, который жаждет сбежать обратно в лес. — Я так переживал, так переживал! — рыдает Такетора. — Как хорошо, что вы в порядке, пойдемте поскорее обратно. Следуя за членами команды, Кенма уже ни о чем не думает. И когда Куроо сильно сжимает его ладонь, что незаметно в ночной темноте, волейболист лишь вздыхает. — Люблю тебя, — сексуальный шепот поднимает бурю в душе Кенмы. — Что? — так же тихо и ошеломленно переспрашивает парень. — Люблю. Тебя, — негромко, но четко повторяет Тетсуро. — Если бы нас не нашли, я бы набросился на тебя в том же месте. Этой ночью — ты только мой. Ты хоть знаешь, чего мне стоит сдерживаться? — С-сдерживаться? — Кенма спит. Он уверен, что он спит. — Конечно. — Но ночью у меня ты ведь… — Ты слишком сексуально пахнешь, чтобы я мог заснуть, — чувствуется, что Куроо смущается, но руку Кенмы он не отпускает. — И подумать не мог, что я на тебя действую таким же образом. — И я тебя люблю, — спокойно произносит Кенма, однако перебирает с громкостью: чуткий слух Такеторы улавливает интимные нотки. — Капитан, Кенма, о чем мы тут говорим, а? Что за секреты? Расскажите команде, — широко улыбается он, обнимая руками плечи Кенмы и Куроо. — Ну же! Когда они подходят к зданию, Куроо все еще бьет Такетору, но Кенме все равно. В груди тепло, а в голове вертится одна и та же фраза. Ночью — ты только мой.