По разным берегам

Питерский аэропорт Пулково был оживленным, даже почти живым: счастливые лица иностранцев, приезжающих и уезжающих, оживленная разноязычная речь, доносящаяся со всех сторон. В аэропорту кипела жизнь. Снова. Впервые за долгие годы. Наконец открыли границы, разрешили свободный выезд и въезд. Демократия все дальше простирала свои длинные руки во все стороны общественной жизни. Хорошо это было или плохо, пока рано судить. Слишком новое это все, непривычное. Иван без удовольствия отметил, что уезжает намного больше, чем приезжает. Мало кого тянуло в постперестроечную Россию. Все-таки не самое туристическое место. Но один человек все же решился приехать после почти вековой эмиграции. Первые лет сорок Анна прожила во Франции, пытаясь оттуда хоть как-то спонсировать своих ненаглядных белогвардейцев. Все равно кого: кадетов, эсеров, монархистов - лишь бы против "красной заразы". А после войны до Брагинского дошли слухи, что сестра перебралась в Америку, в благополучную капиталистическую Америку. Иван был зол на нее. Зол за то, что не приняла изменений, что не была с ним, когда он потом и кровью строил коммунизм, искренне веря в его идеалы, за то, что не знала дефицита, не знала трудностей, а жила себе в сытой и благополучной Америке под боком у самодовольного нахала Джонса. Он ведь не сбежал из страны, когда Анна, взяв под ручку юного Петеньку Романова, возила его по Европе и планомерно убеждала, что "Анита" звучит явно лучше, чем "Анна", а Европа - совершенно точно прогрессивнее России. Из "великого посольства" она приехала совсем другой и привезла с собой царя-антихриста, подарившего стране почти двухвековую череду своих последователей-еврофилов. Он, Иван, мужественно принял все реформы, все репрессии, он пережил это. А Анна сбежала. Иван был зол на сестру, но, когда узнал, что она хочет вернуться из Америки, сразу же помчался в аэропорт. Анна взяла билеты на питерский рейс, который прибывал в международный аэропорт Пулково поздно вечером. Разумеется, в Москву было бы удобнее, но Иван не стал перечить, а просто дал понять, что встретит. Черная правительственная "Волга" выехала прямо на взлетную полосу, чтобы встретить важного пассажира сразу у трапа. Иван, сидя на заднем сидении, с удивлением понял, что безумно волнуется. Сильно ли изменилась Аня? Как она воспримет перемены? Не возненавидела ли она его под влиянием американской идеологии? Какая она теперь? Такая же, какой уезжала, или совсем другая? - Ну вот он, тот самый самолет. Нью-йоркский рейс, - сообщил водитель, - Сейчас пассажиров выпустят. Нам кого встречать? Откуда? - Из бизнес-класса, они первыми выходят. Девушка. Высокая такая, русая. Сразу узнаете, - нехотя отозвался Иван. Водитель удивился, но виду не подал. - Не часто увидишь, как девушек из Америки встречают на спец.транспорте. Очевидно, это важная встреча? - осторожно заметил он. - Что-то вроде того. И вообще, не задавайте лишних вопросов. Пассажиры бизнес-класса выходили первыми. Иван сразу узнал сестру - просто увидел светлое пятно и мгновенно понял: она. Просто, но в то же время с утонченным шиком одетая девушка в длинной юбке и теплом свитере поправила на плече удивительно небольшую, средних размеров сумочку и с упоением вдохнула влажный воздух. Она не сказала ни слова, но чувствовалось, что у нее на губах замерло что-то вроде: "Я скучала". - Аня! - Иван выскочил из машины и неловко махнул рукой. Анна обернулась и нашла его глазами. Вопреки ожиданиям, она не кинулась в объятия брату с радостными слезами, а проплыла на высоких каблуках, обняла отстраненно: - Здравствуй, Ванечка. Брагинский был вполне готов к тому, что сестра жеманно чмокнет воздух в паре сантиметров от его небритой щеки, но Аня честно поцеловала его. Щека у нее была холодная, как только что вымытое крепкое яблоко-ранет. Этот холод немного отрезвил их обоих. Иван усадил сестру на заднее сидение, а сам сел вперед, рядом с водителем. Он с удивлением понял, как тяжело ему находиться рядом с сестрой сейчас. Он не знал, о чем с ней говорить, как себя с ней вести, какими глазами на нее смотреть. К нему вернулась совсем другая Аня. Они никогда не обманывались, что были близки, разве что в глубоком детстве, еще во времена князя Игоря, но и то вряд ли. Чем больше времени проходило, тем больше они отдалялись и в конце концов, на сегодняшний день остались совершенно чужими. Ехали в молчании, не зная, что сказать друг другу. Водитель, помня предупреждение "не задавать лишних вопросов", тоже молчал и даже не решился спросить разрешения включить магнитолу. Внезапно Анна тронула его за плечо. - Вы не могли бы остановить здесь? - Но нам еще минут двадцать ехать… - водитель вопросительно повернулся к Ивану. - Остановите, - тот кивнул. - И можете быть свободны. Выбравшись из машины они долго стояли в молчании и смотрели вслед удаляющейся "Волге". Брагинскому вдруг стало горячо стыдно за пыльный, захламленный Петербург, за то, что город потерял свой имперский лоск. - А почему ты не взяла билеты через Москву? - наконец решился спросить он. - Я домой хотела, понимаешь. Чтобы сразу, с самолета - и уже дома быть, в Петрограде, - Анна огляделась по сторонам, жадным взглядом впитывая новый, незнакомый ей город. Дореволюционная царская застройка осталась почти нетронутой, во всяком случае снаружи, но по окраинам город оброс однотипными плановыми новостройками, похожими на хаотично разбросанные детские кубики. Все это был не Петербург. Петербург был только там, где некрашеные дома смотрели на улицу пожелтевшей лепниной, стыдливо пряча в глубине, за спинами уютные дворики-колодцы. Тоска по родным местам, жгучая болезненная ностальгия и страстная привязанность к брату, чужому, далекому и недружелюбному к ней на протяжении веков, но все же единственному родному, единственному понимающему ее во всем, зашорили обычно критический и беспристрастный взгляд. Все было прекрасно: восхитительный мокрый осенний город, привычная и безумно родная погода, сильно высохший и даже постаревший брат, утративший будто половину своей значительности и статности даже внешне. Анна настолько истосковалась по тому всему, что не видела недостатков. Буквально еще неделя и она, может быть, поймет, что в Америке лучше, что с Америкой проще, что в Америке благополучнее и свободнее. Но сейчас, наконец освобожденная от ностальгии, как от иглы, впившейся в сердце жгучей тоской, Аня была счастлива. Наверняка, уже через неделю она начнет тосковать по "прежней России", но это ведь будет потом. - Не холодно? - дежурно осведомился Иван, придерживая ее под локоть. - Не слишком, - Анна вежливо улыбнулась ему, как постороннему, предложившему помощь, которую неудобно принять. Брагинский молча снял пальто и набросил сестре на плечи. Та благодарно улыбнулась. В Иване вдруг увиделась ей то самое, чуть устаревшее, а от того благородное и очаровательное, еще дворянское понятие учтивости. Подумать только, еще в прошлом веке, возможно, именно здесь так же, как и они сейчас, гуляли юнкера с курсистками и так же набрасывали девушкам на плечи теплые шинели, а сами мужественно мерзли, с улыбкой говоря, что ветер с моря вовсе не "пронизывающий" и "ледяной", а всего лишь "свежий". В те времена, когда Иван еще носил офицерскую форму, его галантность и деликатность восхищала всех придворных дам. Впервые Анна вывела брата в большой свет после Отечественной войны, когда они особенно сблизились. Да и повод был знаменательный: она принимала в своей гостиной уже тогда знаменитого поэта и светского повесу, молодого Сашу Пушкина. Знатные дамы ужасались: "Аннэт, в своем ли ты уме?! Твой братец, миль пардон, неотесанный чурбан. И ты хочешь привести его сюда? Он хоть знает, что такое этикет?". Но Анна твердо решила познакомить брата с Пушкиным, со светским обществом, которое так любила сама. И когда Иван, всегда носивший рубаху и забывавший вычесать из волос солому, вошел в гостиную Аннэт, все ахнули. Статный молодой мужчина в офицерской форме, галантный с дамами, веселый с кавалерами покорил сердца всех собравшихся. Она скучала по тому брату, который прошел Отечественную войну, который писал ей теплые письма с просьбами не беспокоиться из-под сданной Москвы, по тому брату, который звал ее Анюткой и который не откликался на французское "Жан" только из принципа. Она даже скучала по тому брату, который в чемодане с двойным дном вез подшивку журналов "Искра" из-за границы. Того брата, который штурмовал Зимний и стрелял в императора, она ненавидела. Тогда Анна даже решилась написать ему первое письмо из эмиграции: "Как мог ты, офицер, стрелять в невинных детей? Чем они опасны? Тем, что родились в семье императора? Ты, который воевал всегда на стороне народа, на стороне людей , ты убил детей! Расстрелял! Несчастный лицемер, и после этого ты смеешь обвинять меня в «белом терроре»? У меня нет слов, чтобы описать, как я ненавижу тебя сейчас!". Иван ответил на удивление скоро, припомнив январское воскресенье тысяча девятьсот пятого года, когда Анна стояла на коленях, уткнувшись лицом в подол платья императрицы Александры, рыдала и винилась: "Император не давал приказа стрелять! Не давал! Христом-Богом клянусь!". Много всего было между ними за тысячу лет совместного существования: дружба и ненависть, общие горести и радости, долгая разлука и затяжные внутренние розни. И вот, на пороге нового тысячелетия, осенью двухтысячного года Анна Брагинская снова ступила на родную землю. Жизнь повернулась и к ней, и к Ивану совсем другой стороной. Они оба понимали, что существуют вместе не просто так. Ведь по логике вещей не должно было быть такого: чтобы государство олицетворяли сразу двое. Во всем мире на сей удивительный факт лишь загадочно улыбались братья-итальянцы. Они тоже не знали ответа. Но если итальянцы были относительно дружны меж собой, то Иван и Анна всегда существовали в состоянии конфликта: между властью и народом, между приверженцами разных убеждений, между противниками и сторонниками нововведений. Россия всегда была особенной. Россия всегда был особенным. Они шли, не спеша, по улицам, молчали и не смотрели друг на друга. - А та квартира на Невском? Она цела? - вдруг спросила Анна. - Да, но я редко там бываю. Только если обязательно надо на ночь остаться. - Ясно… - она вздохнула. - Там, наверное, пусто совсем? - Да, и холодильник пустой. В магазин зайдем, ничего страшного. Иван вдруг подумал, что, если исключить правительственную "Волгу", подъехавшую прямо к трапу, то все произошло просто удивительно неофициально. Будто он, самый обыкновенный Иван Брагинский, встретил свою самую обыкновенную сестру в аэропорту. И никакой политики, никаких сложностей. Просто семья. Не слишком дружная, но совершенно обычная. - Тут на углу есть круглосуточный магазин. Зайдем, чаю купим, сгущенки, поесть чего-нибудь… сейчас все можно купить, - грустно вздохнул Брагинский и прибавил зачем-то, - Все, что захочешь. Дефицита ни в чем нет. - Было тяжело? - тихо спросила Аня. - По-всякому было. И тяжело было, и хорошо, - Иван снова вздохнул, еще тяжелее, чем в первый раз, но тут же спохватился, - Больше хорошо, конечно. Аня улыбнулась немного грустно, понимая все: слова и то, что за ними. Всяк кулик свое болото хвалит, и если бы ее сейчас брат спросил, как жилось в Америке, она конечно же не сказала бы про безработицу, про долги, про нищих. Она говорила бы про огни больших городов, про невиданный прогресс, про настоящие джинсы, дешевую газировку и дорогие по советским меркам сигареты. Она не жалела, что уехала. Он не жалел, что остался. - А ты все еще скучаешь? Ну, по тому времени, по мечтам об этом… о коммунизме? - Да, немного. Ты ведь скучала по империи, по монархии. - Слов нет, как скучала… На улице вдруг стало еще холоднее, вечер уступил свое место ночи, унеся с собой остатки тепла. Осенние ночи в Петербурге становились все темнее с каждым днем. Столько лет прошло, а они наконец поняли друг друга. Мир изменился, стал совсем другим. Изменились и они. Она прошла эмиграцию: бесконечные переезды с места на место, сомнительное положение содержанки и, как поговаривали злые языки (а впрочем, у кого они добрые?), любовницы сначала Франциска, а потом и Альфреда, мучительная тоска по родине, которую скрадывала лишь неугасающая надежда ее людей… Он совершил революцию, он прошел не одну войну, умирая снова и снова, но будучи не в силах умереть совсем, наводил ужас на противника, он не боялся метких снайперов-финнов и латышских стрелков (знал ведь, чего они стоят - вместе Зимний брали), его не пугали зверства румынов, еще более жестоких, чем идеологически выдержанные немцы. Он боялся только стать рабом. Это было давно, но память не хотела уходить. До сих пор он помнил старого-старого деда из какой-то богом забытой деревни под Брянщиной, не раз бывшей и под немцами, и под русскими, который сидел у дома на завалинке и говорил: - Немец, он, милок, разный бывает. Бывало, придут: хоть сразу помирай - полдеревни перевешают. А бывает и ничего. Птицу, конечно, пожрут, подебоширят, но никого не обидят. Так и жить можно, да простит меня компартия. Ты ведь не выдашь, за слова такие? Люди, они, вишь, родной, разные бывают… Ты вот, гляжу, смурной такой. Есть у тебя кто? Зазноба какая али родня? Иван сидел рядом и курил самокрутку. - Есть, - сказал он, - И зазноба, и родня… Сестра у меня. Крест мой… Дед улыбался беззубым ртом: - Глупый ты еще, молодой. "Крест его", видишь ли… Родню беречь надо и любить. Какая б ни была. Где она у тебя? На фронте? Старшая али маленькая? - Со мной одних годов. Навродие двойняшки. Она у меня за границей где-то. - Ну и рад будь, - дед хлопал Ваню по плечу, - Там поспокойнее, боев нет пока. Ты ее найди потом, как война кончится. Стариком будешь, поймешь. Ежели у тебя окромя ее нет никого, ты ее пуще себя любить должон. Тогда он не понял. Или почти не понял, потому что именно в годы войны снова стал носить на груди маленький деревянный крестик, который когда-то при крещении сам вешал сестре на шею. Сам еще не осознавал, зачем, но носил. И молился, сжав его в кулаке, молился со слезами, горячо и молча, чтобы никто не услышал. Ведь на весь мир слыл атеистом. Должно было пройти больше полувека, чтобы он понял, должна была смениться власть, должен был измениться весь мир. Хотя, в сущности, полвека - не так уж много, если живешь почти вечность. В ярком, залитом светом круглосуточном магазине Анна надолго замерла у полок с чаем. - Он ведь весь не настоящий. Труха одна, - удивилась она, рассматривая упаковки с прозрачными окошками, в которых можно было разглядеть пакетики. - Добро пожаловать домой, - недовольно буркнул Иван, - У нас уже давно нет ничего настоящего: джинсы индийские, чулки китайские, чай из отходов и крашеная соя вместо колбасы. И главное: никто еще не умер. Анна поняла, что ее замечание было лишним. Всего после нескольких часов перелета она оказалась не просто за океаном - в другом мире, на другой планете. Она вернулась в Россию, где волчьи законы всегда стояли выше нормативных актов, а ожидание худшего давно стало неотъемлемой частью жизни каждого. Она должна была бы помнить, что любое удивление может быть расценено, как недовольство, и обрублена на корню злым негодованием. Ругать самому и слушать, как ругают другие - разные вещи. - Прости… - Анна отвела глаза и прибавила с улыбкой, словно стараясь загладить вину, - У меня есть конфеты. Вкусные конфеты, бельгийские. Ты все еще любишь шоколад? - Нет, блин, даже вкус забыл. Я же не при царе Горохе жил, ей богу! Я только Мальборо не курил и на статую свободы чихать хотел! - Не злись… конфеты и правда вкусные. - Анна опустила глаза. На кассе она попыталась расплатиться и уже полезла в сумочку за бумажником, но брат остановил ее. - Не смущай народ своими долларами. Мы в этой иностранщине не считаем. Анна отодвинула рукав светлого кашемирового свитера, чтобы взглянуть на часы. Не то чтобы время так волновало ее, скорее это был просто ритуал успокоения самой себя, чтобы заполнить действием секундную заминку. На улице было уже темно, а на часах - за полночь. Ночной Санкт-Петербург был так же прекрасен, как в свое время Петроград. И можно было сделать вид, что все, как прежде. Можно было мысленно отмотать время на сто или даже двести лет назад, когда ей все так нравилось. Брат, чуждый при дворе еще со времен Петра, все же находил время по вечерам изредка гулять с ней по Невскому проспекту. Прохожие принимали их за пару и это даже льстило Анне: все-таки по ее представлениям Иван всегда был удивительно красив, а уж в офицерской форме… Только вот перед началом нового тогда, двадцатого века их прогулки сменились частыми ссорами: Анна безумно любила императора, была дружна с Александрой Федоровной и даже втайне носила ее жемчуг, чтобы при дворе не знали о том, что он умирает на коже у императрицы; Иван же подозрительно часто ездил за границу и смотрел с холодным презрением на сестру, которая почти до паники боялась деревенского мужика Распутина и терпела его только ради больного цесаревича. Распутин был его героем, он умел влиять на царя. Он умел то, чего не умел сам Иван. Поэтому он был расстроен его убийством, к которому был причастен не то кто-то из родственников царя, не то сама Анна. С тех пор они совсем прекратили общаться, если не считать полуобвинительной-полуоправдательной переписки уже после ее эмиграции. До квартиры шли молча, говорить было не о чем, а пустой треп о погоде и о том, как все изменилось, не любили они оба. Где-то в глубине души Иван завидовал сестре. Он смотрел на нее и думал только о том, какая она красивая и счастливая. Она скоро поймет, что все не так прекрасно, как ей кажется сейчас, но пока радость новизны затмевает объективность. Дверь открылась с некоторым трудом. Замок давно бездействовал. В квартире было пусто. Была, конечно, мебель, но все было пропитано духом запустелого жилья, которое давно покинули хозяева. Анне сразу стало грустно. Она помнила эту квартиру живой, красивой, почти шикарной. А сейчас на стене висел пыльный ковер, сбоку у стены стояла польская стенка, столовая-гостиная была перепланирована, а стол в кухне оказался покрыт цветной клеенкой. - Ты тут все переделал, - вздохнула она. - Ну не мог же я оставить хрустальную люстру и бархатные шторы при советской власти, - Иван пожал плечами, - Скажи спасибо, что в коммуналку не дал перекроить. Пошли на кухню, посидим, чаю попьем. Или спать хочешь? - Нет, я не устала. Сон, конечно, штука приятная, но совершенно необязательная, особенно если ты не человек, или не совсем человек. Особенно если знаешь, что усталость он не победит, потому что она не уходит полностью никогда. - Расскажи мне, как тут все было, - попросила Анна, пока брат ставил чайник на плиту, - Как ты жил, о чем думал. - Говорил ведь, по-разному. В деревне тяжеловато было, в городе получше, повеселее. Удерживать тяжело было, чтобы все всегда было хорошо, чтобы все верили. Вера - это было главное. Пока все верили, все строилось. Но тяжело. С каждым годом все тяжелее. А потом… все рухнуло. И ничего не стало. Из этого могло бы что-то хорошее получиться. Что-то доброе, правильное. Чтобы всем было хорошо. Я ведь мечтал об этом… Ну а ты? Как ты жила? О чем думала? Анна улыбнулась. Улыбка вышла грустной и не слишком ободряющей. - По-разному. С Франциском было неплохо, он спасал меня от апатии и первым узнавал все новости. С ним можно было ни о чем не думать и просто переживать, замкнувшись в себе. - А то, что про вас говорили? Ну, то, что вы, якобы… - Ах, нет, глупости! - Анна засмеялась. - Пару раз он заходил "на вечерний чай" и "на утренний кофе" оставался, но ничего такого. Ну, ничего серьезного. В общем, ты понимаешь… Иван понимал. И это ему не нравилось. Ему вообще не особенно нравился Франциск, всегда питавший непростительную слабость к красивым женщинам. А Анна была красива. И недоступна. А еще в отчаянии. Этого было достаточно, чтобы заинтересовать француза. Отчего-то ему вдруг стало очень неприятно, что между его сестрой и Франциском что-то было. Пусть даже просто симпатия. - А потом, после войны, в Америке… Альфред милый. Он как ребенок. Такой же наивный и со странностями. Я ведь его еще маленьким помню, когда Англия просила помочь его обуздать, а я отказалась. Ты так меня уговаривал тогда. Она ведь тебе нравилась, верно? - Да, давно. Еще с эпохи Ивана Грозного Англия была самой красивой девушкой, из всех, что я видел. Это уже потом понял, насколько она сволочь, - Иван вздохнул так грустно, будто и впрямь сожалел о несвершившейся любви. - Все мы сволочи, - возразила Анна, - Я имею в виду "мы", не люди. Будучи хорошим, долго не протянешь, поэтому всем так или иначе приходится стать плохими. Или погибнуть. Это норма. Все мы эгоисты, заботимся только о себе, о своем народе и своем будущем. Нельзя в таких условиях быть с кем-то близким, потому что если будет нужно для нашего благополучия, мы должны будем предать. Поэтому у нас нет и не может быть любимых, родных, друзей. - Ну почему же? У меня вот есть друг. И даже не один, а целых два: армия и флот. Их не придется предавать и они всегда придут на помощь. А еще у меня есть ты. Анна рассмеялась. Шутка про армию и флот была совсем не шуткой, и от того это веселило еще больше. Над правдой всегда смеешься громче и веселее, пусть даже чувствуя некоторую горечь. - Я? А мы друзья? Мы аномалия, Ваня. Нас не должно быть двое и ты об этом прекрасно знаешь. Мы - что-то странное, непонятное, неправильное. Это нельзя объяснить логически, нельзя понять… Мы - вечное противоречие внутри страны. У нас все слишком быстро меняется и меняется кардинально, никогда нет покоя, что-то всегда не так. Знаешь, один, кажется, американский ученый, запамятовала фамилию, писал о том, чем Россия отличается от Европы. В Европе понимают "да", "нет" и "может быть", для них мир не монохромный: не только белый, серый, черный - разный. А в России восприятие биполярное: только черное и белое, добро и зло, да и нет. У золотого слитка, конечно, много граней, но у нас его всегда переплавляют в монету, у которой, как известно, всего две стороны. Поэтому нас всегда двое. Две стороны одной медали. Два берега. А между нами - река противоречий. - А может, оно и к лучшему, что непонятно и необъяснимо. В конце концов, разве само существование подобных нам, воплощение стран не странно? - Иван пожал плечами, - А без тебя было бы скучно. Так у нас всегда что-то происходит. Чайник на плите пронзительно засвистел, сообщая о том, что закипел. - Дурацкий у тебя чайник. Шумный, - заметила Анна. - Зато с ним в этой квартире не так тихо. И не так пусто. Брагинский улыбнулся и снова неловко пожал плечами, доставая из кухонного шкафа чашки. Анна открыла сумку и достала оттуда коробку конфет, наспех купленную в аэропорту Нью-Йорка без какой-либо цели, просто чтобы не приезжать с пустыми руками. Конфеты были красивые, все, как на подбор, круглые с завитками. - Угощайся. Я ведь говорила уже, они вкусные. Анна спрятала улыбку в кружке с чаем. Чай тоже оказался красивым, непривычного янтарного цвета, даже несмотря на низкое качество. На самом деле все это было не важно: дурацкий ковер в гостиной, цветная клеенка на кухонном столе, дешевый чай и дорогие конфеты - антураж не имел значения. В кухне было светло и уютно, чай был горячим, а конфеты действительно на редкость вкусными. Анна улыбалась и Иван с удивлением понял, что, как в прежние времена, ему хочется улыбаться тоже. На секунду мелькнула надежда, что, может быть, именно сейчас можно решить все проблемы, что все будет хорошо, в тысячу раз лучше, чем раньше. - Расскажешь мне про "Курск"? - Анна слегка погрустнела, не ожидая, впрочем, прямого ответа. - Тут нечего рассказывать. - За границей об этом легенды ходят. И этот новый президент… он действительно достоин доверия? - Про "Курск" действительно нечего рассказывать, - Иван упрямо сжал губы, - Была такая лодка - нет теперь такой лодки. - Как и ста восемнадцати человек экипажа. Или я ошибаюсь и их было больше? - Ты ведь и так все понимаешь. Так зачем спрашивать? "Курск" - это трагедия, с которой ничего нельзя поделать. И не притворяйся, будто сама повела бы себя иначе. Анна грустно кивнула. Все равно правду долго скрывать не получится, главное, чтобы она дошла до народа тогда, когда острота проблемы будет уже сглажена. - Мне жаль, что так произошло. Но президент? Ему можно верить? Что если он снова все развалит и будет только хуже? - Не развалит, - Иван взял сестру за руку, - Он достаточно молодой, неглупый. Он знает, что делать. - Ты говоришь так только потому, что нового развала мы просто не переживем? Помнится, у тебя уже был такой, молодой и неглупый. Знал, что делать. На Западе этого "голубя мира" на руках готовы носить. - А что нам остается? Мы должны верить. Иначе ничего не получится построить заново. Это долго, это сложно, я знаю. Я уже строил новый мир с нуля. Но у нас есть все шансы. Анна кивнула и сжала ладонь брата. Она не была готова строить новый мир, она слишком плохо себе представляла, как это будет выглядеть. Но шансы были. Пусть и не все, как утверждал Иван, пусть и не такие большие, как хотелось бы надеяться, но были. И была надежда. Она жила этой надеждой почти сто лет, проживет и еще несколько десятилетий. Потому что была еще мечта. Ведь были времена, когда без их с братом ведома в Европе не могла выстелить ни одна пушка, было время, когда зазнайка-Америка заглядывал ей в глаза с восхищением, было время, когда в мире никто и слова дурного сказать не мог о России. Это время прошло, его было не вернуть. Но можно было попытаться воссоздать. Нужно было очень многое: сильная власть, инициатива граждан, вера и надежда, огромные финансовые ресурсы, талантливые политики, устойчивая экономическая ситуация в мире. Казалось бы, нужно слишком много совпадений. Но судьба часто благоволила России. Поэтому была еще жива надежда. За окном едва ощутимо посветлело. Они и не заметили, как прошла ночь. Показалось, что все: и перелет, и встреча, и прогулка по ночному городу - было так давно. Брат и сестра Брагинские действительно любили друг друга, пусть и довольно своеобразной любовью. Они были ужасно разными: утонченная и слегка высокомерная Анна и несколько наивный и резкий Иван. Ее идеалы остались там, далеко в прошлом, когда воевала белая гвардия. И его мечты все еще были неотделимы от ушедшего красного коммунизма. А это означало, что, как бы ни изменился мир и как бы не повернулась судьба, противоречия никуда не денутся. Ведь даже на новом флаге ее белый и его красный разделяет синяя река.