War of Change.

Часы на запястье едва слышными шагами стрелок отсчитывают время секунда за секундой. Отблески пламени, потрескивающего им в унисон, отражаются на стеклянном циферблате, искаженными длинными тенями ложатся на чистый лист бумаги вместе с моим рисунком. Время почему-то часто сравнивают с водой — может быть, в память о клепсидрах, ранее использовавшихся в Вавилоне до появления песочных часов. Сквозь крошечное отверстие на дне одного из сосудов, составляющих часть этого древнего изобретения, вода постепенно перетекала в другой сосуд — истекало время. Для меня время не течет, а шелестит, как переворачиваемые легким дуновением ветра тончайшие пергаментные страницы античного фолианта. Оно напоминает мне не воду, а воздух. Источник с водой может пересохнуть, воздух же неиссякаем — как и время. Хотя у всех нас — простых смертных, чье существование ограничено темпоральными рамками — однажды заканчивается и то, и другое, причем, как правило, одновременно. Когда-нибудь конец времени настанет и для меня, а пока я позволяю себе отнимать его у других, обрывая их жизни, когда мне это требуется. Количество дней моего пребывания на земле от этого не увеличится и не уменьшится — останется неизменным. Но ощущение власти, получаемое от контроля над чужим временем и воздухом, от возможности решать, когда и для кого им иссякнуть, ни с чем не сравнится. И мне оно, должен признать, нравится. Кончик карандаша оставляет на бумаге слишком широкий след: грифель затупился, и ему необходимо вновь придать требуемую для дальнейшего завершения эскиза острую форму. Я поднимаюсь со стула и направляюсь к небольшому письменному столу, где обычно занимаюсь рисованием. Сегодня вдруг захотелось изменить своей привычке и сделать кое-какие наброски не в свете лампы, а находясь лицом к естественному источнику света — огню, плененному в мраморных стенах классического камина. Для чего пришлось прихватить с собой увесистый том медицинской энциклопедии в твердом переплете, который послужил заменой идеальной поверхности столешницы. Среди горки простых карандашей различных степеней твердости, указанных микроскопическими цифрами у незаточенного края, покоится стандартный анатомический скальпель. Он-то мне и нужен: я никогда не пользуюсь точилками, которыми не добиться нужной остроты. Я беру тонкий хирургический нож и принимаюсь точить карандаш. Кусочки деревянной оболочки и черного грифеля аккуратной горсткой собираются на специально подложенном листке, который вспоследствии станет саваном для этих крошечных останков, что отправятся в свой последний путь — мусорное ведро. Терпеть не могу неряшество, поэтому всегда избегаю скопления в доме малейшего сора. Громкий настойчивый стук в дверь заставляет меня оторваться от своего занятия и бросить беглый взгляд на часы. Без четверти семь. Откладываю в сторону карандаш со скальпелем и беру в руки ежедневник. На странице с сегодняшней датой, где заброшен якорь шелковистой ленты-закладки, несколько пометок, и я веду указательным пальцем к последней, которая гласит: “19:00 Марго Верджер”. Стук повторяется, и я ловлю себя на мысли, что на мою пациентку такое поведение крайне не похоже. Она является максимум минут за пять до назначенного времени, и если ее ожидает запертая дверь — не ломится внутрь с такой настырностью, а терпеливо ждет моего приглашения. Я размеренным шагом пересекаю комнату, берусь за круглую ручку — пальцы ложатся на ее гладкую холодную поверхность и сжимают выпуклую деталь массивной дубовой двери так же уверенно, как до этого сжимали скальпель, затачивая карандашный грифель. Поворачиваю вправо и тяну на себя, одновременно натягивая на лицо сдержанно улыбающуюся маску вежливости. Дверь гостеприимно распахивается, являя взору ждущего в приемной пациента оправдание, награду его ожиданий — всегда приветливого, всегда радого (по крайней мере, с виду складывается именно такое впечатление) встрече доктора. Ан нет, по другую сторону дверного проема вовсе не мой пациент, а лицо, которое я вижу впервые. Но тем не менее, точно знаю, кем это лицо является. — Мистер Верджер, я полагаю, — своим обычным, лишенным каких-либо явных эмоций тоном произношу я, но брови мои при этом приподнимаются, а глаза слегка расширяются. На мгновение, не более, ведь непритворное изумление длится ровно такой краткий промежуток времени. Я изображаю удивление, а не испытываю его. Рано или поздно Мэйсон Верджер, брат моей постоянной пациентки, должен был явиться ко мне с визитом, и я этого ожидал. Отступаю на шаг назад и жестом приглашаю гостя внутрь. — Прошу, проходите. — Марго не смогла прийти сегодня на прием, — разводит руками молодой человек, сообщая и без того очевидное. Он с любопытством окидывает взглядом интерьер моего офисного помещения, а я тем временем осматриваю его. Первым делом внимание привлекает бесспорное семейное сходство — как и Марго, Мэйсон обладает балтийским типом внешности европеоидной расы. Но в отличие от своей сестры, всегда собранной и неизменно элегантной, этот юноша больше напоминает малолетнего разгильдяя. Светлые волосы непослушными вихрами торчат в разные стороны, и я уверен, это их естественное состояние, а не искусственно созданный художественный беспорядок, столь модный в нынешнее время среди молодежи. В голубых глазах то и дело вспыхивает озорной блеск, словно Верджер в данный момент мысленно затевает очередную шалость — что, кстати говоря, не исключено. Ребенок, нацепивший на себя костюм отца и для пущей убедительности своей “взрослости” надушившийся его парфюмом. Пусть костюм сидит на нем идеально, — наверняка шит на заказ, как и большинство моих собственных, — а аромат туалетной воды достаточно утончен, чтобы усладить мои обонятельные рецепторы, факт остается фактом. Мэйсон Верджер — просто ребенок. Большой ребенок, к тому же не отличающийся изысканностью манер. — Я успел заметить, — деликатно отвечаю я, не сводя взгляда со своего невоспитанного посетителя, который бесцеремонно плюхнулся в одно из кресел в центре комнаты прежде, чем я сам успел предложить ему присесть. — Ваша сестра плохо себя чувствует? Я сажусь в свободное кресло напротив и сцепляю пальцы в замок на уровне груди, локтями упираясь в обтянутые кожей подлокотники. Легкая улыбка призвана скрыть нарастающее чувство враждебности, которое вызывает во мне человеческая неблаговоспитанность, коей мой собеседник наделен сполна. — На самом деле, она не смогла прийти к Вам на прием в буквальном смысле, потому что сломала обе ноги! — Блондин с истинно ребяческим восторгом всплескивает руками и издает короткий смешок, резко ударяющий по барабанным перепонкам. — Малышка Марго свалилась со взбрыкнувшей лошади. А ведь сколько раз я говорил, что ей нужно больше времени проводить в кругу семьи, а не с этими глупыми животными, — он недовольно сжимает губы и поворачивает голову в сторону, невидящим взглядом упираясь в портьеры на одном из окон. Это длится всего несколько секунд, спустя которые Мэйсон вновь обращает свое лицо с по-детски пухлыми щеками ко мне и одаривает широкой улыбкой. — Так вот, поскольку она не смогла явиться на сеанс, который, между прочим оплачиваю я, я решил, что имею полное право заменить ее и познакомиться, наконец, лично с доктором, оказывающим такое благотворное влияние на психическое здоровье моей дражайшей сестрицы. — Передавайте мисс Верджер мои искренние пожелания скорейшего выздоровления, — еще одна сухая фраза-клише из моих уст, которую полагается давать в ответ на такого рода печальные известия согласно этикету. — Надеюсь, в недалеком будущем состояние Марго позволит нам с ней продолжить терапию. — О, боюсь, она еще долго не сможет проходить у Вас терапию, доктор, — с сожалением в голосе изрекает молодой человек, но признаков сострадания на его лице я не замечаю. Он вряд ли испытывал подобное чувство к сестре, да и вообще к кому-либо. Что ж, ничего удивительного, тесное знакомство с процессом забоя крупных парнокопытных несомненно наложило свой отпечаток на психику этого индивидуума еще в детстве. — Если только Вы не согласитесь посещать ее на дому. Мэйсон располагается в кресле в позе “американская четверка” — одна из достаточно широко расставленных ног ложится перпендикуляром на другую. Кончики пальцев соединены, “шпиль” который они образовывают из ладоней, направлен вверх. А это означает, что Верджер настроен воинственно и не собирается покидать мой дом с отрицательным ответом на свое предложение. Он уже заранее принял решение за меня. Какое невежество. Этот большой ребенок не только груб, но еще и бескомпромиссно капризен. — Возможно, у меня получится внести некоторые коррективы в свой график, — пожимая плечами, произношу я. Почему бы и нет? Я всегда открыт для нового опыта, да и доступ в резиденцию Верджеров мне может оказаться полезен. Поднимаюсь со своего места и останавливаюсь за спинкой освободившегося кресла, легонько постукивая пальцами по ее поверхности. — Могу я предложить Вам что-нибудь выпить, Мэйсон? И мы обсудим детали дальнейшего лечения Марго, учитывая столь прискорбные обстоятельства. — Вряд ли в Вашей коллекции спиртных напитков имеется коктейль “Лучше бы ты взяла шоколадку, Марго”, доктор Лектер. Его уникальный состав разработал я сам. Сорок миллилитров сухого мартини, столько же джина и капля слезы моей сестры, — Мэйсон вновь оглашает тишину моего кабинета своим неровным хриплым смехом. — В природе существует несколько видов моли, к примеру, мадагаскарская моль Hemiceratoides hieroglyphica и Mecistoptera griseifusa, которые в ночное время пьют слезы птиц и даже некоторых крупных животных. Таким образом они восполняют недостаток жидкости в своем организме, — завершив фразу, я делаю небольшую паузу, чтобы акцентировать внимание на последующем вопросе. — А какие соображения заставляют Вас совершать то же самое? — Вы только что сравнили меня с мелким крылатым вредителем, доктор? — кажется, блондин даже на мгновение опешил, высказав свое предположение. Мой отрицательный кивок успокаивает его зарождающееся возмущение, и прежде, чем я успеваю что-либо сказать, Верджер выдает тираду в ответ на мой вопрос: — Я считаю слезы божественным даром. Вроде манны небесной. Просто грех такому благу пропадать напрасно. Вы когда-нибудь пробовали на вкус чьи-нибудь слезы? Попробуйте. Такой гурман, как Вы, должен оценить. О, я уже оценил. То изящество, которое вначале было непросто разглядеть за беспорядочным нагромождением грубости и бесцеремонности. Редчайший случай, когда мое изначальное впечатление, похоже, оказалось обманчивым. Возможно, Мэйсон Верджер гораздо способнее, чем кажется на первый взгляд. Ему просто нужно указать верный путь, направить… заманчивая возможность, от которой так сложно отказаться. — Энофил, — поправляю собеседника я и на его недоумевающий взгляд выдаю пояснение: — Энофил является более точным определением для непрофессионала, любящего и ценящего вино. Как насчет бокала коллекционного итальянского La Scolca Gavi d'Antan урожая 2000-ого года? Превосходный маслянистый вкус с фруктово-кислотным оттенком. — Я обычно не изменяю своим вкусовым предпочтениям, док… — задумчиво протягивает Мэйсон. Док? Мне не послышалось это фамильярное обращение в мой адрес? — Но, как любил говорить мой папа, сохранять старые привычки хорошо, однако и пробовать что-то новое тоже нужно. Я киваю и удаляюсь из кабинета, чтобы спуститься в подвал за бутылкой вина, доставшейся мне после долгих торгов на аукционе. Попутно размышляю о покинутом непрошенном госте и анализирую впечатления от знакомства. Что за противоречивые чувства он во мне вызывает!.. С одной стороны так и хочется взять оставленный на столе скальпель и одним точным движением рассечь язык Верджера надвое — тогда он бы больше соответствовал произносимым с его помощью ядовитым словам. С другой же стороны этот молодой мужчина, несмотря на свое откровенно хамское поведение, — внутренний голос подсказывает, что оно намеренное… в какую игру ты играешь, Мэйсон? — обладает неким очарованием, скрытым талантом, который я мог бы высвободить и довести до совершенства… Когда я возвращаюсь с бутылкой La Scolca Gavi d'Antan и двумя бокалами обратно, то обнаруживаю, отсутствие моего светловолосого визитера. Ушел, не попрощавшись? Как невежливо с его стороны. Но стоит ли этому удивляться? Я понимаю, что снова ошибся на его счет, когда поворачиваюсь к столу, чтобы поставить на него не нужные более сосуды — с вином и для вина. Поверх стопки листов с рисунками располагается мой сегодняшний набросок. Карандашное изображение Александра Великого верхом на слоне, заимствованном у персидской армии. Я не успел дорисовать силуэт животного, отвлеченный стуком в дверь, но Мэйсону хватило наглости сделать это за меня. Вместо млекопитающего из отряда хоботных на завершенном не мной эскизе красуется корявое очертание, по всей видимости, боевой свиньи... интересно, автор знал о том факте, что в античности против боевых слонов действительно успешно использовались боевые свиньи, заставлявшие тех своим визгом бросаться в бегство и затаптывать своих же воинов? Или это просто проявление нарциссизма вкупе с эгоцентризмом в попытке отождествления себя с прославленным македонским правителем? Перевожу взгляд ниже изображения, где подпись, служащая прощанием, гласит: “Простите, неотложные дела вынудили меня уйти, не дождавшись обещанного угощения. Знаете, это был не лучший из Ваших рисунков, доктор Лектер. Пока я его не исправил. М. В.” Каков наглец, думаю я, комкая испорченную Верджером рисованную миниатюру, и на четверть заполняю бокал искрящимся золотисто-желтым вином. Нужно заняться его перевоспитанием. Любопытно, что из этого получится.