[:При́зренный:]

Да ладно, драма у меня совершенно не получается. Ну, немного ещё помучаемся, и добро. ___ Собственно, вернемся к девятой главе: итак, вынырнув из пучины самосознанья, я обнаружил свое тело уткнувшимся лицом в проем между прутьями ограды и с тоской взирающим на скрывающийся за зеленью особняк Пруссии. Дом, в котором на сегодняшний день сконцентрировались все мои проблемы. И в больной голове гулким эхом раздавалась последняя мысль: "Ни черта я не знаю!", настойчиво ударяя в виски своей факинговой неопределенностью. Вот-вот! То, что мне удалось насобирать, было настолько противоречиво, что я так и не могу с уверенностью сказать, что между этими двумя кроме территориальной зависимости ничего больше нет. Вот досада! Конечно, я тут же подумал, что проще всего спросить напрямую… но разве их спросишь? Отлепившись от решетки, я оглянулся, опасаясь случайных свидетелей моего глупого поведения. Никого не было, но перемахнуть через ограду я так и не решился. Там неподвластная мне территория. Ладно бы Россия в НАТО входил - можно было бы вытворять всякие глупости и свести все к шутке. А так - сразу в агрессии обвинит и заставит извиняться. Я помялся немного с ноги на ногу и отошел. Недалеко, правда - прислонился к какому-то другому кирпичному забору у тротуара и задумался. Отсюда хорошо было видно особняк и, возможно, именно тут пройдет Россия, которого я и жду. Я был уверен, что он еще не пришел. Он был удивительно пунктуален - всегда навещал свою подопечную территорию в одно и то же время, в один и тот же день недели. Посмотрев на часы, я понял, что вот-вот его увижу. Малодушное желание спрятаться в кустах и сделать вид, что меня здесь нет, проскочило на секунду, но затем позорно скрылось на задворках сознания, возмущенно всхлипнув на прощание. Времени уже не осталось на такие глупости. Простой вопрос крутился в голове: "Что я здесь делаю? Что я собираюсь делать?" Поступаю глупо. Никогда раньше я не чувствовал себя таким грандиозным придурком. Вот ведь олух! Прижимаюсь спиной к стене. Сейчас бы сигарету, но меня и так обвиняют в том, что чересчур воздух загаживаю. Бросил. Закидываю голову вверх и закрываю глаза. Сегодня я отсюда не смогу уйти. Не хочу знать, что будет, не хочу думать, чувствовать, слышать. Я так надеюсь, что он не придет. Конечно, слышу шаги - его шаги. Размеренные, быстрые. Я опускаю голову. Россия меня видит, ведь я не прячусь - стою у стены, гляжу на него из-под полуопущенных век. Что будет, что Брагинский сделает? Будто и не замечает, но я же вижу, как он прячет улыбку в шарф. Плохо - это его территория, его правила. Когда он приближается, намереваясь пройти мимо, я произношу: - Не пущу. И не двигаюсь с места - не могу, не имею права; кирпичная кладка впивается в спину, намертво приклеивая к себе. Беспомощен, бесполезен. Жалок. Брагинский останавливается и как-то странно откидывает голову, смотря на меня через плечо. Он прекрасно знает, что это пустая угроза, что я не решусь вот так просто взять и встать между ним и его законной территорией. По крайней мере сейчас. Но я найду лазейку, вызов брошен. Молчит, а я, значит, жду. Разворачивается ко мне и, протянув руку, хватает за воротник, привлекая к себе. Мы смотрим друг на друга, глаза в глаза - я тверд и решителен, а он... Не могу понять той эмоции, что вижу на его лице. Я думал, что он будет в ярости, но это не злоба, не гнев, и даже не злость. Ничто. Он просто изучает мою решимость. Без интереса, будто скучный документ читает, прекрасно зная наперед, что там написано. Да, я влюблен, видишь, безумно, и я уничтожу тебя, если встанешь у меня на пути! Улыбается, подчеркивая свое превосходство. Он не видит во мне угрозы, даже обычного холода от него я не чувствую. Упрямо не отвожу взгляд. Это единственное, что я могу сейчас и в этом не отступлю. Иначе буду совершенно жалок. Он, наконец, отпускает меня. - Америка… - произносит утомленным голосом, и пытается поправить мне воротник, только что собственноручно измятый. Меня коробит его грубый акцент, но после соображаю, что сказал он это на своем языке, по-русски. Я отстраняюсь. Не могу понять этой странной перемены. Что-то говорит, хватает меня за локоть и тянет за собой. Я не понимаю. - Я не понимаю, - в голосе больше удивления, чем возмущения. Вижу, как русский закатывает глаза и раздраженно задирает нос к верху. - Фак! - первое его слово на английском сразу оказывается ругательством. Это не предвещает ничего хорошего. - Пошли. И увлекает меня за собой. В сторону дома Пруссии. Что за?.. Я не хочу вырываться, я лишь хочу знать, что он задумал. Смятение и растерянность завладевает сердцем. Когда мы оказываемся на крыльце, мое сердце бешено колотится, отдаваясь болью в висках. Россия берется за ручку, и дверь отворяется. Как и в прошлый раз, не заперто - Гилберт ждет его. Обидно… хочу, чтобы он меня так ждал. Дверь закрывается за мной смазано, я слышу недовольный скрежет защелки. И, судя по звуку, она так и не встала на место. Поворачиваю голову, чтобы проверить - так и есть, между дверью и порогом зияет светом небольшая щель. - Тридцать девятый! - орет басом Россия, и я, вздрагивая от неожиданности, оборачиваюсь. Он уже стаскивает с себя плащ и водружает на вешалку. - Принимай гостей. На немецком. Наверное, ради меня? Я опасливо отстраняюсь от русского, но тот уже не интересуется моим существованием: - Гилберт, чтоб тебя! В прихожую влетает кенар, что-то дерзко щебечет и начинает наматывать круги над головой Ивана. - Уйди, назойливая картофелина, котлета горелая! - машет Россия ладонью, отгоняя его. Мне смешно - это кажется диким, но это смешно. И досадно. Он ведет себя, как у себя дома, даже птах встречает его, словно хозяйский пес старого знакомого. Россия не замечает меня, выходит из себя и начинает громко ругаться. Интересно, может это все-таки я причина его неважного настроения? Канарейка, обидевшись, села на край вешалки, нахохлилась и вперила в меня свои черные отвратительные глазки. Опять же, от нее исходила все та же негативная аура - почему-то я ей совсем не нравлюсь. - Открыто же! Да что с тобой такое! - тон Пруссии ничуть не уступает русскому. Он появляется в коридоре, и у меня тут же перехватывает дыхание. Русский, будто этого и ждал, он мигом вспоминает про меня, хватает больно за плечо и ставит перед собой. Будто какую-то безделушку притащил, сувенир. Брови у Гилберта лезут вверх. - Вот, привел тебе еще одного фаната, получите, распишитесь. Добавляет еще что-то непонятное на своей тарабарщине. Прусс резко переводит взгляд с меня на русского, быстро и коротко кивает. Иван еще что-то говорит, неопределенно жестикулируя - голос у него ровный, командный, и больше бы подходил тому же Людвигу. Лицо Гилберта становится все сосредоточеннее. Интересно, а его брат способен пробудить такое смиренное внимание родственника? Нет конечно… Его Гилберт так не боится. Меня это нервирует. Было время, когда я – наверное совсем тронувшись головой – учил этот язык, но он чертовски сложен и со временем неузнаваемо меняется - не так, как все нормальные языки мира, а подчиняясь каким-то своим сумасбродным правилам. Память услужливо подсказывает значения некоторых слов, фраз… но я не понимаю общего смысла, и это дразнит еще сильнее, распаляя накапливающееся раздражение. Я запутываюсь еще больше. Россия, выговорившись, замолкает и отпускает мое плечо. Оно саднеет, и я пытаюсь незаметно им повести, чтобы разогнать кровь, но этот жест вновь привлекает к моей персоне взгляд красных глаз. Пруссия не отрывает от меня взгляда, полностью проигнорировав проходящего мимо русского. А тому было все равно. Похоже, он сделал, что хотел и теперь чувствует себя вправе заняться личными делами. Мы остались наедине. Как-то просто. Знаете, у меня всегда был хорошо подвешен язык - я на пальцах могу пересчитать те случаи, когда не мог сказать ни слова. Это было ни на что не похоже. Я был готов сказать ему все и сразу, но огонь в его глазах выжигал слова, обращая их удушливым пеплом. Я так и стоял, молча у двери и глядя на него. Встреча с ним сегодня выбила меня из колеи; все то, что я хотел сказать, что готовил - все вылетело из головы или застряло в горле. Он сверлил меня глазами, не отпуская ни на миг - и я сгорал под этим взглядом. Безнадежно. Гилберт, озарившись своей фирменной ухмылкой, приблизился ко мне. Губы его шевельнулись - будто желая выронить слово - но тишину, царящую между нами, он не нарушил. Он упивался моим вниманием, моим жаром и безумством. Ближе, не отрывая взгляда, он почти прижался ко мне вплотную и протянул руку куда-то позади меня, а я увидел, что волосы его еще влажные и пахнут травами. Дышать было и легко и больно. Сзади что-то щелкнуло. Лязгнул затвор замка - Пруссия, наконец, запер дверь позади меня. Путь к отступлению, так милостиво оставленный Брагинским, был отрезан, и я ощутил спиной твердую, прочную опору. Почему я отстраняюсь от него? Ожидаю подвоха? Меня пугает его напор или беспощадное пламя его глаз? Я боюсь сгореть в нем? Или признаться в том, что уже давно сгорел? Всегда чувствовал себя в положении вынужденного хищника. Моя мощь как государства, накопленная многовековым трудом, позволяла не оглядываться на разевающиеся вдоль выбранной тропы зубатые пасти и спокойно идти выбранным курсом. А сейчас я будто попал в логово к зверю, к тигру, превосходящему меня, питающемуся такими как я. Это было непонятно. Это было неприятно. Я так не привык, и привыкать не хотел. Тут я вспомнил еще одну причину, по которой альбинос лишился земли. Он был излишне воинственным; будь он хоть чуточку менее жаден и сдержан - его бы пощадили. Он не ценил мира, получал удовольствие лишь от кровопролития, восхищался кровавой резней и всеми правдами-неправдами стремился присоединить к себе как можно больше земель. Готов поклясться, в списке его кумиров числятся Чингисхан, Калигула и Александр Македонский. Все посчитали, что эта последняя глобальная война началась по его прихоти: он подбил продувшего в Первой мировой войне брата на месть, распалил его обиду - чтобы не сомневался и не сбился с пути - вдолбил в его голову порочную мысль об исключительности их нации и превосходстве над остальными. С тех пор Людвиг поумнел и стал гораздо осторожнее и критичнее относиться к словам брата, да и сам альбинос вроде как успокоился… хотя, кто под прессом Брагинского не сломается? Вот только я сейчас смотрел на него - властно прижимающего меня к стене одним своим присутствием - и думал, что ни черта он не сломался, этот красноглазый дьявол, что все так же чувствует себя единоличным королем и вершителем судеб. Альбинос прижал меня рукой к двери, приблизился и чмокнул в шею сразу же под изгибом челюсти. Я зажмурился и вдохнул потрясающий аромат его влажных волос. - Гил… Он отстранился, заглядывая мне в глаза, ухмыльнулся, убирая свою руку и начал чесать затылок, задирая локоть к потолку. Взгляд, став в одно мгновение задумчивым, убежал в сторону птицы. - Слушай, Джонс, пиво будешь? - Что? - Пииии-Воо, - потянул он, с любопытством и нескрываемым раздражением снова посмотрев на меня. Я помотал головой так энергично, что пришлось ловить собственные очки. - Ну, как хочешь, - он отвернулся и пошел по коридору, как я понял, на кухню. Птиц чирикнул и, сверкнув глазом, устремился за хозяином, котлетой шлепнувшись ему на макушку. "Мой! А ты иди лесом!" - читалось во взгляде черных бусинок-глазок. Ну ладно России - ему, в престиже своем лишь за десяточек лет скатившемуся до уровня страны третьего мира, по старой памяти уступить можно - но проигрывать птице?! Да за кого вы меня принимаете?! Я ж Герой, а не червяк какой-то! Впрочем, чтобы не допустить дискриминации по биологическому признаку, надо сразу сказать, что и червяк может быть героем! Я даже пример могу привести. С непередаваемым ликованием ощутил я у себя на лице свою фирменную оптимистичную улыбку, мигом придавшую уверенности. Это вызов - и Герой его принимает. Мы еще повоюем. Отлепившись от двери, я скинул куртку, вешая ее рядом со светлым плащом. Хах. И на этой радостной ноте я пошел вглубь норы за своим белым кроликом, который любому хищнику форы даст. ____