История о человеческой жестокости.

Хмурилась погода в этот день: сильнее дул ветер, срывая некогда густую листву с сучьев деревьев, обнажая их, представляя зрителю то, что скрывалось под пожелтевшей кроной; сквозь тяжёлые серые тучи не пробивалось ни единого солнечного луча, что был так нужен в этот холодный день. Просёлочная дорога почти опустела - все разбежались по домам, ожидая, что вот-вот прольётся холодный дождь. По одну сторону этой дороги были высокие деревья, обращающиеся в страшные коряги, которых мы нередко пугаемся по ночам, по другую сторону - множество невысоких домов, окрашенных в яркие тёплые цвета, выделяющиеся в этот день сильнее, благодаря игре контраста. И лишь один дом, казалось, только и ждал подобного дня, потому что аккуратно подходил непогоде своими местами погнившими брёвнами, некрашеными оконными рамами, на которых всё же осталась облупившаяся выцветшая голубая краска, играющая, впрочем, роль весьма негативную. Сад перед домом этим был совсем заросшим, а крыльцо, что вело в дом, норовило проломиться в сию же секунду. Весьма странным был хозяин этого дома, держался обособленно, смотрел всегда в землю и поскрипывал зубами. Его озлобленные глаза со всегда заметными красными капиллярами, несмотря на свой устрашающий вид, не были лишены некого блеска, присущего молодым и полным жизни юношам и девушкам. Ходил он вечно в одной и той же одежде, пропитанной запахом сигарет и перегара: в старых грязных брюках с практически разглаженными стрелками, ботинках, потерявших любой намёк на фасон под слоем пыли, и в тёмно-синем тулупе с разодранным плечом. Очень часто и открыто над ним посмеивались без всякого зазрения совести; посмеивались и подростки, ищущие повод для насмешки даже в близком друге, и люди в летах, считая его человеком не состоявшимся, неимущим, да что там – за человека даже не считали. Но он избегал любых конфликтов с соседями и другими жителями, обходя их стороной, протискиваясь сквозь их злобный смех и осуждение, приговаривая себе что-то поднос на своём каком-то языке, понятном лишь ему одному, что вызывало ещё большую весёлость у толпы. По осени всегда обильно плодоносила яблоня перед домом этого человека, что для жителей посёлка было радостью, а для него горем; из года в год яблоню обдирали бессовестные жители, оправдывая себя тем, что «убогому энтому яблоки ни к чому, для бормотухи их не надоть». Выглянет он в окно, по привычке что-то бормоча, встретится взглядом с ворами, а они продолжают сбор чужого урожая. Качая головой, выйдет к яблоне, топнет на воришек, прикрикнув: «Прочь! Прочь!». Но те лишь посмеются над ним, сорвав ещё три-четыре яблока, бросят ему в ответ грубость или насмешку и убегут, заливаясь смехом. С каждым годом воры только наглели. Доходило было до того, что стоял он, топая и крича на бессовестных, а они гримасничают в ответ, насмехаются и словом громким бранят… как и в этот ветреный холодный день. - Не тронь! Прочь! Не ваше! – размахивая руками кричал он сиплым своим голосом, получая в ответ неприличные жесты, грубые слова и взгляды, полные недоумения, словно бы от чужого он отгоняет воришек, которые, к слову, были лет небольших – по 15-16 лет трое ребятишек. - Шёл бы ты отсюда, дед, пока не огрёб! – осмелился ответить ему паренёк, что выглядел по-лидерски и, возможно, подстрекал двух других, чтобы яблок сочных нарвать. - Ууу! Подлец! – совсем разозлившись, направлялся он к мальчишке, не раздумывая, схватив его за ухо, чего тот никак не мог ожидать от обычно пассивного деда, - Всего вам мало, ненасытным поганцам! – приговаривал он, добротно теребя воришку за ухо, - Прочь отсюда! Прочь, ворьё! – толкнув мальчишку в сторону ошеломлённых подростков, он сильно откашлялся, угрожая им кулаком, казалось, из последних сил. Выкрикивая нелестные ругательства, мальчишки, подобрав своего друга, быстро унеслись, растеряв ворованные яблоки по дороге, озлобленно оглядываясь на старика, вскоре скрывшегося за домом. Этой же ночью селяне проснулись от яркого пламени, охватившего один из домов с прогнившими брёвнами и яблоней неподалёку. Полыхал дом того человека, над которым так весело смеялись соседи, которого часто задирали ребятишки. Чёрный дым тянулся по ночному небу, ведомый лёгким ветром, что сменил дневные ураганные порывы. Ни в ком не было сочувствия, ни в ком не было сожаления и тем более раскаяния. Первыми вокруг горящего дома собрались бабки-сплетницы, которые, по обычаю, всё про всех знают, про каждого говорят. - По делом ему! По делом убогому ворчуну! – верещали они, одна другой поддакивая, оглядываясь на близ стоящие лица, освещённые огнём, в поисках поддержки столь разнообразных нелестных восклицаний. Неподалёку крутились те мальчишки, ухо одного из которых было до сих пор багрово-красным, а на лице его было удовлетворённая улыбка сорванца, знающего о том, что совершил непростительное преступление, но не чувствующего за собой вины, а, напротив, гордо поднимающего голову, надменно глядя на красное зарево, приговаривая про себя: «Я это сделал! Я!». Но время не стояло на месте, а неумолимо неслось вперёд. И в том же посёлке, под засохшей яблоней, норовившей вот-вот рассыпаться прахом, лежал грязный, пахучий мужик, под задравшейся выцветшей рубашкой которого виднелась синяя наколка. Вечным должником, наверное, каждому в этом посёлке он был, набирая денег в долг, чтобы приглушить дешёвым алкоголем сильную боль, что раздирала его изнутри, что не давала ему спать ночами, не давала права посмотреть кому-либо в глаза. Покинутый старыми приятелями, отвергнутый семьёй, он играл роль этакого шута, над которым тешились прохожие; некоторые из них даже позволяли себе пнуть пьяницу. Вдали виднелась толпа подростков, громко хохочущих, обсуждающих, кто куда убогого ударил. Прохожие не торопились их пристыдить, более того, проходя мимо должника, они осуждающе бранили его, приговаривая: «Так ему и надо, пьянице!». Обливаясь горькими горячими слезами, он, ворочаясь под усохшей яблонькой, громко всхлипывая, бубнил нечто невнятное, что ободряло смех прохожих, которые говорили, что «наконец-то горячка белая взяла пьяницу». Давно перестав обращать внимание на насмешки, он вытирал слёзы, размазывая грязь по лицу, и не переставал повторять одно и то же: - Я это сделал… Я!