Апостол

Фиалка - нежный цветок, быстро погибающий, если его сорвать. В руках неловкого человека, как я, это и произошло - сиреневые лепестки зачахли за несколько минут, будто солнце, палящее сверху, высосало их жизнь. Я сжал грубую ладонь и тремя незатейливыми движениями изорвал создание света, земли и воздуха. Невольная саркастическая ухмылка скривила мне лицо. Очередная жизнь повержена. Хоть и такая ничтожная, совсем безвредная, необыкновенно простая. Никому не нужная. Не будет существа, что оплачет прерванный повторяющийся цикл. Даже тошно. Воздух легко проникал в легкие, стремительно вычищая трупный запах, заставляя расслабиться, подчинится дуновениям свободного времени. Я перевел заспанные глаза обратно, на место своей долгой, нудной, гудящей и стучащей работы. Уже издалека слышны были звуки приближающегося конвоя; заключенного привязали к лошади за голову, громко освистывая, даже на другом конце вересковой долины слышались крики боли и отчаяния. Стражники в полном вооружении, сверкая величием, будто выполняют королевское поручение, шествовали следом за обреченным. Я сплюнул. Пора! Протянув руку навстречу потоку ветра, разжал грязные, мозолистые пальцы. Остатки моей жертвы порхнули к своим родичам, торопясь предаться земле. Скрипнув зубами, пиная полускрытые почвой камни, стал спускаться по склону, к деревянным сооружениям. Там уже наготове стояла лошадь, принадлежности для "ритуала", стражники приветливо кивали полными раскормленными румяными лицами, словно пришли на праздник или пиршество. Неподалеку, один, отстранившись от отряда, стоял светловолосый паренек лет двадцати, прижав кулак к губам, и, видимо, молившись. Я медленно подошел к нему, похлопал по узковатому плечу и улыбнулся, насколько мог красиво улыбнуться видавший виды человек пятидесяти трех лет. Молодой стражник испуганно отнял полную руку от лица и угрюмо кивнул. - Эй, Бернардо, чего такой бледный? Волнуешься? - Немного, синьор Лепо. Это моя первая казнь. Бернардо Туччо был из богатой семьи, старого рода, а вот моя участь в этом - опекунство. Парень стал мне приемным сыном более десяти лет назад, сам он пожелал служить в страже. Но ему пророчили будущее коменданта короля. Меня это совершенно не устраивало, но что может значить голос старика в молодой, полной бурной крови, голове? Пустой звук. Я молча кивнул и степенно прошел к новенькой подставке под оружие - там небрежно были свалены копья, пики, даже два ржавых меча. Но меня не интересовал этот хлам. Поблескивая наточенным полудиском, на черной ручке из ясеня, пропитанного специальным раствором, лежала моя любовь, моя страсть, моя отчаянная мука в течение тридцати пяти лет - топор. Работник, срубивший множество буйных - и не очень - голов. А что же предстояло нам, двум любящим друг друга друзьям на этот раз? Я прищурился и исподлобья глянул на осужденного. Короткие рыжие волосы, диковатые зеленые глаза, крепкое телосложение... иностранец. Определенно, чужеземец. Он с наглой ухмылкой сверлил дерзкими глазами окруживших его стражников, словно в любой момент готовый наброситься на любого и порвать ему глотку. Наконец, после незначительной заминки, на деревянную площадку забрался невысокий глашатай и, нервно сминая бумагу, громко прочистил горло. Воцарилась тишина. - Числа двадцатого, по рождеству Христову, то есть дня сегодняшнего, объявлена казнь синьора Канандина Цверриха, возраста двадцати семи лет. Он был осужден в городском суде, по делу убийства синьора Аллопео де Гранде... Я не слушал глашатого, а смотрел прямо в глаза осужденного, в его два зеленых омута. Что же там? Просьба простить? Огонь убийцы? Безумие? Нет... я видел там невиновность. И любовь. Ко всему! Он излучал добро и уют, смерч радостной пляски во время празднований... Мой взгляд заволок густой, влажный и поглощающий туман. Я пошатнулся. Вспышка. Из мутности вокруг стали появляться кирпичные, нефритовые, булыжниковые, сложенные из кусочков, стены. Повеяло холодом, морозным дыханием зимы - там, где светило солнце, было лето. Я сделал неуверенный шаг вглубь сложившегося коридора. Сыро. Темнота сгущалась, но странные, нереальные стены чуть светились, немного отражая меня. Я был "при параде" - окровавленный плащ, потертые ситцевые штаны, черная, в белой стружке блуза... блестящий серебряный крест на шее. Шаги непроизвольно ускорились, эхом отбиваясь от стен звуком. Коридор резко свернул влево - там было нечто. Картина: плац, любимый начищенный топор, преступник, сидящий на коленях и приложившийся губами к плахе. Стражники, стоящие на земле, но полукругом, словно ожидая побега. В уголке, возле моего домика, дрожал и молился Бернардо... разум мой внезапно прочистился. Моментально мне захотелось вернуться, спасти невиновного Канандина, даже если ценой собственной жизни. От такой похвальной мысли стало приятно: как же, помочь невиновному, а тот, может, щедро отблагодарит старика-палача; осужденный может быть кем угодно. В тот же момент картина, как стена, растворилась: передо мной открылся новый проход. Много времени я блуждал по темным галереям, пытаясь найти выход или намек на него. Безуспешно. Казалось, прошло уже два дня: хотелось пить и есть, в горле пересохло, а глаза воспалились. Иногда мелькали светлые тени на темных стенах; пытался нагнать. Но они будто дразнились и исчезали. Однажды, через много часов, я наткнулся на небо. Обыкновенное, голубое, бесконечное и прекрасное. Оно светилось в потолке, с одной стороны мерцая звездами, с другой пылая рассветами, затухая закатами... это видел я много раз за свою жизнь, это было моими часами; вечерние и утренние казни, обеденные истязания. Но почему такой пейзажной красотой должно наслаждаться сейчас, в тот момент, когда мое тело на грани смерти? Вопрос не оказался решен; я лег под кусочком бесконечного и пролил воспаленный взор. Птица. Быстро и торопливо размахивая большими бурыми крыльями, словно опаздывая куда-то, приближалось к земле и стенам создание Божье - орел. Будто кто-то подбил его: перья сыплются, не долетая до моего лица, и растворяются в золотом свечении. Молнией пришли воспоминания. Когда-то очень давно, в детстве, я играл с луком в горах. Конечно же, со мной был старший брат, Джулио. Он пристреливал меня - то в листок попади, то в грибок... А потом, совершенно случайно, себе на беду, в открытое небо вылетел этот грациозный царь птиц, бурый орел. Разумеется, маленькому мальчику захотелось превзойти ожидания брата - выстрелил. И попал! О, сколько радости было по этому поводу, сколько толков и переживаний! Когда Джулио рассказывал этот случай отцу, то тот, подойдя ко мне, заглянув в глаза и широко улыбнувшись в бороду, произнес: "Быть тебе палачом, мой маленький Лепо! Отец гордится тобой, волчонок". Тогда мне это совсем не понравилось: любил я животных, людей, цветы... но, став повзрослее, случилась бурная ночка и у спокойного подростка - заколол ножом служанку в доме у друга. Чтобы не нести примерному ребенку смертной казни, назначили помощником палача, а после его кончины - лично казнил своего наставника - стал главным головосекиром на всю округу. Птица, достигнув макушки моей головы, испарилась. Но чей-то голос, будто из-под земли, прошептал: "...эх, Лепо, Лепо... мне жаль, что ты тогда убил меня, Оливию, нас, невинных жертв... я помнил тебя везде, где парила моя душа; оберегал. Мы смогли бы стать хорошими друзьями.. но, слушай: ты в лабиринте. А место это - в твоей буйной головушке. Очисти мысли, волчонок!... покорись, Лепо! Спаси!...". Голос, прыгая, удалялся. Я подскочил и в полуобезумевшем состоянии помчался следом, врезаясь в ледяные стены собственного лабиринта. Лабиринта разума. Тупик за тупиком, поворот за поворотом, тыкаясь длинным носом в стены, я мчался за призрачным дыханием, все яснее осознавая, что надо сделать что-то. То, что поможет, спасет, вернет... - Мои грехи невообразимы! Я каюсь, каюсь, каюсь! Прими меня Господь, меня, а не Канандина! Прошу-у-у! Я выл и плакал, метался от стены к стене этого вечного лабиринта. Кажется, света больше не будет, лишь сырость, мгла, отчаяние и смерть... Тихое дуновение теплого ветра высушило слезы на лице, приклеило легкую улыбку и сняло головную боль. Глаза раскрылись шире. Еле различимые бурые крылья порхнули перед лицом. Я сделал шаг. Плац. Толпа стражников, стоящих полукругом. Глашатай среди них. Осужденный стоит рядом, высверливая что-то у меня в глазах. Я взглянул на домик - Бернардо молился. Все так, как было показано в моей сырой тюрьме! Сделал глубокий вдох. - Остановить казнь! Мой громогласный призыв на секунду замедлил время: толстые лица стражников вылупились на меня, Бернардо поднял руку со сверкающим крестом, а преступник ошеломленно разинул рот. Я стремительно подпрыгнул к плаце и ногой опрокинул плаху - мой победный клич, наверное, был слышен на другом конце долины. Еще одно перемещение - руки Канандина на свободе, ноги готовы бежать далеко. Но в этот момент опомнилась стража. - Предатель! Ты предал Бога и наши устои, осквернил орошенную тысячами голов святой кровью плац, свернул голову королю... - Замолчи, не неси чепухи, Пернаццо. Бог на моей стороне. В ту же секунду небо разверзлось и оттуда спустился луч. Он пал к моим ногам. Крики ненависти стихли, воцарилась благоговейная тишина. Холодная рука дотронулась до моей. Обернулся. - Спасибо, святой палач. Дружелюбный оскал иностранца и неловкое коверканье слов выдавили у меня несколько слезинок. Перед глазами возник лабиринт, его холодные стены и морозное дыхание, бесконечные тупики и никуда не ведущие повороты. Наверное, это место исчезло навсегда вместе с моим безумием. Я прозрел. На плечо, хлопая крыльями, сел убитый мной так давно, орел. - Пора, мой друг, пора... Небеса ждут нас. Я еще раз посмотрел вокруг: стражники испарились, Канандин улыбался, а Бернардо подошел и протягивал крест. Я пожал его мягкую, но уверенную руку и ступил на луч.