«In mezzo di duo amanti honesta altera vidi una donna, et quel signor co lei che fra gli uomini regna et fra li dei; et da l'un lato il Sole, io da l'altro era…»[1]
Сглотнув и стерев со лба проступившую испарину, я легонько толкнул локтем рядом находящуюся девушку и шепотом спросил: «Говоришь по-французски?», на что она лишь кивнула, даже не повернувшись в мою сторону. Тогда я, обрадовавшись, обратился к ней еще раз: «Не могла бы ты перевести, о чем он говорит?», указав на распинающегося парня с кислотной челкой. «Тсс, слушай внимательнее, иначе не поймешь сути, если перевести», — сказала она на певчем французском с ноткой блаженства и некоего удовлетворения, не спуская глаз с нестандартного поэта. Стрелка на ее колготках давно растрескалась до острого колена, но она не обращала внимания, качая головой и едва приоткрывая губы, повторяя слово в слово за парнем. Не понимая ни единой буковки, я вслушивался в пламенную речь незнакомца, пронзая его взглядом; внутри тем временем раздувалось нечто, покрывающее кожу мурашками и заставляющее электромагнитными частичками волосинки на макушке вздыматься. Итальянские рифмованные словосочетания сочились по невидимым нитям лунного света, сталкиваясь с крупинками кислорода, врезаясь в мои ушные раковины и смазывая слух медовым сиропом. Казалось, подсознательно я понимал, о чем толковал парень с удивительным голосом; но никак не мог перевести эти чудодейственные музыкальные строфы. В самом конце, когда разноцветный поэт-панк замолк, манерно поклонившись, я не удержался и, словно ведомый неким неизведанным чувством, вскочил с места и громко зааплодировал ему, присвистнув при этом и прокричав то, что точно знал по-итальянски: «Браво!». Все внимание присутствующих мигом переключилось на — забывшего как дышать — меня; они, дружно подключившись к вибрациям в моем голосе, радостно поднялись с земли и принялись вторить моим звонким хлопкам. Парень, что зачитывал неизвестное мне стихотворение, изогнув бровь в причудливом зигзаге, приставил кулак к подбородку и пробуравил меня чересчур въедающимся в память взглядом. Шаг за шагом, он медленно начал приближаться ко мне, пока его друзья вокруг вновь запели какие-то итальянские песенки, а я в свою очередь, дабы уловить нужный момент, вцепился в фотоаппарат и запечатлел его пронзительный, до скрежета души по ребрам, взор. «Grazie»[2], — подмигнув, произнес панк, вплотную подойдя ко мне. Его пылкий тон и скользящие нотки огня в голосе вместе с нарушенной дистанцией интимного просвета заставили меня пошатнуться и нервозно сковырнуть заусенец на пальце, закусив к тому же губу. Тряхнув волосами, я робко улыбнулся ему и как-то неловко кашлянул, как будто ощутил некий дисбаланс, стоя на канатной дороге. «Эм, ты очень здорово читаешь стихи, знаешь», — начал было я, заведя руку за голову, но тут же осекся, вспомнив, что он ни черта не поймет, если конечно небесной случайностью не знает французского. Ухмыльнувшись и стряхнув на лоб челку кислотных цветов, поэт произнес: «Andiamo, introdurre ai tuoi amici»[3], на что я лишь удрученно пожал плечами и ступил за ним. Он приобнял меня за плечи и привел к тем самым ребятам, кружившимся на месте и пляшущим. Они заулыбались мне, стали протягивать руки и что-то лепетать на итальянском. Но когда я замотал головой и попытался убедить их в том, что не понимаю ни слова из того, что они мне говорят, та девушка в красных колготках и ее подружка в блестящих леггинсах похлопали меня по спине и по-французски убедили, чтоб я не волновался, мол, язык здесь не важен. С чем пришлось мне согласиться и попросту насладиться ночью в прекрасной компании. Приходилось слушать такое расплывчатое смешение итальянского и редко проскальзывающего французского, что чудилось даже, будто я приноровился и понимал абсолютно все разговоры, окрашенные экспрессивными пятнами. Парень с кислотной челкой демонстрировал мне разнообразие своих нательных рисунков, что-то быстро и подолгу лопоча на своем итальянском. А я кивал, слушал и широченно улыбался, не подавая виду, что не врубаюсь ровным счетом ни во что. Все, что я выяснил из его нескончаемого потока мыслей: звали его Фрэнком, было ему девятнадцать, и, собственно, итальянская кровь бурлила по всем кусочкам его организма без остатка. «Sei divertente»[4], — повторял он, хихикая и выхватывая у меня из рук фотокамеру, чтобы поглазеть на снимки закоренелого туриста. Я же не боялся и, дожидаясь окончания его непонятных, но, видимо, интересных историй, рассказывал ему о том, как переехал сюда, как бродил по улочкам и загадывал желание у фонтана; как жил во Франции и любил гулять по парижским проспектам и уплетать за обе щеки шоколадные круассаны. Я даже про лягушачьи лапки ему поведал, а он мне все свое «si, si»[5] долдонил. С такими крутыми ребятами я встретил рассвет, прогулявшись по мосту над спокойной рекой и оглядывая пробуждающуюся Верону, в надежде где-то на выглядывающем из-за солнца облаке уловить маленького купидона, посасывающего большой палец. Фрэнк на прощание обнял меня и пятерней хлопнул по щеке, с улыбкой сказав при этом: «Domani si rivolgono a noi»[6]. Эрика, та девушка в красных порванных колготках, появилась рядом с нами, прошептав мне на французском, что Фрэнки позвал меня провести с ними ночь и завтра. Внутри снова что-то стукнуло, а по сердцу разлился ежевичный конфитюр; на небе мне показалось очертание хихикающего купидона… «Ciao», — выпалил я после тройного поцелуя в обе щеки от каждого из ребят и помчался домой, обернувшись и поймав на себе невероятно сверкающий в свете просыпающегося солнца взгляд Фрэнка.***
Каждый вечер, с вдохновенным рвением, я приходил в то самое патио, где по центру обязательно располагался бак с огоньком, и слушал, как Фрэнк читает стихи, как Лоренсо и Фабио бренчат на гитарах, вызволяя из-под струн маслянистые оттенки нот каплями красок, как Эрика подражает итальянской певице Ингрид; наблюдал за тем, как Джованни и Розалина жонглируют яблоками, и как Амалия рисует цветными мелками на асфальте непристойные сюрреалистичные картинки. Как-то раз они даже отвели меня в заброшенный дом на окраине города. Там мы кидались в стены наполненными краской и водой воздушными шариками, разрисовывали кирпичи и одежду друг друга баллончиками для текстильных граффити и на всю громкость включали магнитофон с кассетами рока восьмидесятых, периодически переходя на коллекцию оперных записей, которые так сумасшедше любила, почти задыхаясь, Эрика. Фрэнк практически всегда, отводя меня под локоть куда-то в сторонку, без умолку болтал, рассуждая о чем-то, с такой оттяжкой смеясь и спокойно выдыхая теплый воздух, вглядываясь после в мои глаза, словно выискивая ответ на непонятный вопрос. Я по-прежнему не улавливал ни слова, но рядом с ним мне казалось, что языковые барьеры куда-то исчезают, и воображал себе по-французски слова, которыми он так эмоционально со мной делился, рукоплеща и бесконечно поправляя непослушную челку. Мне было чертовски интересно, как же он решился вот так взять и разукрасить часть волос в малиново-аквамариновую смесь; и я спросил его об этом, а он продолжал без конца: «Sei divertente»[7] и, качая головой, обнимал меня за плечи, поваливая на холодный асфальт и указательным пальцем мысленно обводя контуры самой яркой звезды на рассыпчатой синеве неба. Совсем скоро из уст Фрэнка, помимо стихов, которые он стал чаще зачитывать мне отдельно от посторонних ушей, до меня начали доноситься одни и те же слова, как-то неоднозначно действующие на мое сознание, хотя я, опять же, не понимал ни-че-го. «Diavolo… mi hai incantato»[8], — шептал он, с долей печали вздыхая и не сводя с меня глаз. Мне безумно импонировала интонация, с которой эта фраза высвобождалась из его горла, как будто сто тысяч кровяных телец облепляли душу своим теплом и сообщали такие важные известия. Его итальянский согревал меня; мой французский его забавлял. В ту ночь, перевернувшую всю мою жизнь с ног на голову, когда я опять пришел на наше место, ко мне подбежала Эрика и крепко обняла, проговорив на ухо: «Фрэнки выучил стихотворение на французском. Слушай, иначе все пропустишь». И я замер, когда, расположившись возле цветочной клумбы, услышал голос Фрэнка позади:«Comme en aimant le coeur devient pusillanime, Que de tristesse au fond et d'angoisse et d'effroi! Je dis au temps qui fuit: arrête, arrête-toi, Car le moment qui vient pourrait comme un abîme S'ouvrir entre elle et moi. C'est là l'affreux souci, la terreur implacable, Qui pèse lourdement sur mon coeur oppressé. J'ai trop vécu, trop de passé m'accable, Que du moins son amour ne soit pas du passé».[9]
Во время чтения на ломаном французском, так игриво скользящем по его итальянской крови, он не сводил с меня глаз; руки то прятал в карманы джинсов, то заводил за спину, как вкопанный размещаясь недалеко от горящего бака. Его прежде уверенная улыбка превращалась в заметно проступающее смущение, а потом и вовсе померкла от дрожащих эмоций и сбивчивого дыхания. Ребята, сообразившие, в чем дело, поглядывали то на меня, то на Фрэнка, одаривая нас самыми искренними улыбками. А я переминался с ноги на ногу, не в силах что-либо произнести; лишь сглатывал подступающие комки нервов и следил за каждой строкой, врезающейся в сердце. «Ti voglio baciare»[10], — едва слышно вымолвил Фрэнк, закончив ломать язык, подойдя ко мне под хрупким дуновением ветра, опаляющим кожу. «Я ни черта не понимаю, но…», — начал я, но мгновенно заткнулся и притянул к себе поэта с кислотной челкой, заключив его губы в объятья своих поцелуев, невесомых, как шекспировские сонеты… «Sono pazzo»[11], — бормотал он, прерывая по-итальянски сочные поцелуи. Улыбнувшись и примкнув к нему лбом, я потащил его за собой в сторону арки, где, прижав к стене, стал впиваться в губы и собирать по капле оливковый вкус. Звонкие причмокивания и шуршащие движения рук под легкими тканями эхом разносились по узкому пространству. И все это действительно походило на те самые века, в которых любовь окрыляла каждого прохожего своей чистотой и персиковым отливом; мы будто перенеслись во времени и перебрались во двор королевского замка. Оторвавшись и, чуть отдышавшись, прямо в губы Фрэнка я пробурчал: «Не зря я верил во все эти поверья про вечную любовь», на что он произнес нечто неразборчивое, послав феерию расплескавшихся во тьме ночного эха чувств на небеса, и взял меня за руку. «Tu sei mio»[12], — расслышал я, снова одурманенный его чарующим голосом, испещренным итальянскими мелодиями искусства. Мы выбежали на площадь, проскочили сквозь толпу веселящихся людей с бутылками вин в руках, отмечающих свадьбу соседского паренька, и очутились на пустынной улице, окольными путями ведущей прямиком к реке. Цветущая под небесными лучами гладь воды встретила нас искрящимися проблесками. Задрав голову, я увидел купидона, нацелившегося прямо в мое сердце; улыбнувшись своим мыслям, я толкнул Фрэнка наземь, пристроившись сверху, и, прежде чем накрыть его губы своими, проговорил по-итальянски: «Ti amo!». Он захохотал, притянув меня к себе, близко-близко, и на ухо, щекоча дыханием, обронил ласкающую слух фразу на французском: «Je t'aime». У любви нет языковых барьеров; и никаких вообще правил и границ не существует — вот что я понял, повстречав в одном из самых романтичных городов мира свою любовь. Любовь вольна изъясняться на любом языке, на котором говорят друг с другом два бьющихся в унисон сердца.