Рыцарь

— На мне висит слишком много обязательств, чтобы тратить время на размышления, — испещрённый пометками сценарий пьесы скрывает её лицо, на пару тонов приглушая монотонный голос; лучше пусть Наматаме сама дополнит его форму и изгибы, лучше пусть даст волю воображению, позволив ему нарисовать портрет подавляемых ею эмоций. Раз так, значит, отныне всё зависит от отношения Читару к ней, и Кенмочи не против. Кенмочи уже привыкла пропускать себя сквозь чужую призму — в конце концов, быть единственной ученицей Курогуми, доверившей посторонним загадать своё желание — не слишком завидный титул. — Приходится учиться быть хладнокровной. Вздыхает, поправляет очки. Слишком устала после трёх бессонных ночей и целой стопки блокнотов, исписанных схемами зданий, вариациями расписания Хару и тщательно проверенными расчётами траектории падения сценических декораций — неловко разжимает пальцы и позволяет руке вялой плетью соскользнуть по бледной щеке, глухо ударившись об ручку кресла. Читару смотрит на неё, и Кенмочи чувствует это, но почему-то не хочет поднимать голову. Она не боится увидеть на лице Наматаме ненависть, не боится презрения. Боится жалости. Кенмочи из прошлого — постепенно бледнеющий полупрозрачный призрак в сознании нынешней, сильной и смертоносной, жаждущей защищать слабых и помогать людям и грезящей романтизированными мыслями о том, что во время убийства хватается не за нож, а за меч. Как рыцарь. Как Читару, может быть? Да, Читару — настоящий рыцарь. И, когда она взмахивает своим мечом, из тела жертвы вырываются не хриплые предсмертные крики и не рубиновый дождь вязкой крови, крупными каплями орошающий все вокруг. Явно нечто другое, думается Шиене. Читару — по ту сторону; она — другая, не из их рода, не убийца; пришелец с родины Хару, где-то с цветущих долин далёкого мира Солнца. Наверное, именно поэтому мысль о том, что завтра Кенмочи придется убить подобную Наматаме, заставляет её голос коротко дрогнуть, обнажая эмоциональную слабину. Шиена влюблена в неё. — Кенмочи. Глядя на Читару, Шиена пытается преломить себя сквозь призму своего идеала, но блёклый луч света просто обрывается на выходе, утопая во мраке. Во взгляде Читару читается отстранённый холод, и отражённая в её глазах Шиена выглядит слишком несуразной и остроугольной, с прямым и тонким носом злодея немого кино, тщедушными впалыми щеками и мелкими, злобными глазками. Её расширившиеся зрачки превращают тёмно-карие глаза в два плоских чёрных блюдца, взирающих не с решимостью и непоколебимым героизмом, но отчаянно и мстительно, словно Шиена — забитый зверёк, которому дали шанс зубами и когтями вонзиться в тех, кто сильнее. — Не стану расспрашивать о твоих мотивах, но убивать людей — неправильно, какой бы ни была причина. Из уст Читару это звучит очень просто, ведь Читару — рыцарь, взирающий на неё со страниц идеалистичных детских сказок, где добро и зло разделает выверенная до миллиметра меткая черта разложенных по полочкам мотивов. По меркам мира Солнца, вигилант напрокат — всё равно наёмный убийца, и Шиене больно, мерзко и обидно, что Читару заставляет её об этом думать. Именно поэтому Шиена понятия не имеет, почему она по-прежнему нервно поджимает губы, глядя на утекающую сквозь пальцы Читару; почему скользит взглядом по мерно покачивающейся близ её бедра бутафорской шпаге, отбрасывающей позолоченные блики на задёрнутые кулисы; почему непроизвольно окликает её, звонко и чётко, со смертоносным свистом выскользнувшего из ножен меча. Когда Читару оборачивается на её голос, Шиене приходится заново учиться быть хладнокровной.