Записки на коленке

Роман не любил полутона. И недосказанность он тоже не любил. Если что-то делал — то доводил это до конца. Пусть порою этот конец был до дурного предсказуем или, по-честному, абсурдным. Тому, что происходило с ним сейчас — он не мог подобрать описания, как ни старался. Будто бы жизнь смеялась над ним, мстя за все необдуманные и прямолинейные поступки, что он совершил за предыдущие годы. И это, между прочим, было несправедливо. Роман терпеть не мог привязанность. Он хотел быть свободным, не скованным обстоятельствами и, уж тем более, не привязанным к людям. В его жизни и без того было полно разномастных полос, которые поражали воображение. Говорят, белый — это весь цвет. И ведь не врут. Его белые полосы имели столько оттенков, что иногда они рябили и вызывали тошноту. А говорят еще, что белые полосы в жизни — это счастье. Видимо, Роман не умел быть счастливым. Ведь как еще объяснить то, как легко он выкинул за дверь то, что заставляло его улыбаться? Как объяснить то, что он просто отказался от Рената. Отказался предпринимать хоть что-нибудь. Роман объяснял это своим идиотизмом. Особенно, если учесть тот факт, как он упорно пытался доказать самому себе, что не скучает по голубым глазам и тупым разговорам. Нестерпимо хотелось просто написать: «Как ты там?». Но гордыня всегда была и останется самым главным пороком Романа. Тем более, Ренат, в кои-то веки приняв выбор Широкова — сменил номер. — Когда ж ты так поумнеть успел, мудила, — обессиленно шептал он. Хотя, если быть честным, его больше интересовало то, когда он сам успел так потупеть. *** Шли дни, тоска медленно проходила, оставляя после себя тонкое крошево эмоций. Густое покрывало воспоминаний. Вот вроде не скучал он по человеку, а, почему-то, почти каждое утро вспоминал о тех ночах, украденных у времени в Питере. Роман с горечью вспоминал, как водил Рената смотреть на развод мостов. Теперь ему казалось, что он сам оказался на другой стороне Невы. Да какая уж теперь Нева. Ренату бы тут понравилось. Он любил тепло. Скрипнув зубами, Роман вновь попытался откинуть от себя эти ненужные сантименты. Но куда их выкинешь? Особенно, когда не очень-то этому сопротивляешься. *** На исходе третьего месяца тишины, Роман не выдержал. Все вокруг него были пиздец какие счастливые, один он только и делал, что купался в котле собственного отчаянья. Даже отвлечься не получалось, всё было не то. А целенаправленно искать человека, похожего на Рената — это уже слишком. Поэтому на исходе четвертого месяца Роман решил, что пора действовать. И решительно не хотел думать о том, что опоздал. Да даже если и так. Как будто это его бы остановило. *** Роман знал адрес Рената, хоть и не разу не был у него в гостях. Еще один пунктик Широкова. Он же не хотел привязываться, правильно? Не долго думая, он просто нажал на звонок и не отпускал до тех пор, пока заспанный Ренат не открыл дверь. Он удивленно уставился на своего раннего визитера. А потом кивнул и шарахнул дверью. Роман, с одной стороны, был рад, что подставил ногу. А с другой ему было больно. Потому что Ренат закрыл дверь совершенно не шутя. Но Широков не сдастся на полпути. Ренат, походу, тоже. Потому что он шарахнул дверью во второй раз и в третий. — Блядь, Янбаев, у тебя, так, для справки: дверь железная, — простонал Роман. — Значит убери свою ногу. — Впусти меня. — Положи пальцы на косяк. — Зачем? — Я всегда хотел проверить, сломаются ли пальцы от двери. Роман не выдержал и с силой толкнул дверь. — Ты придурок. — А ты должен был хотя бы предупредить о приезде, — Ренат сложил руки на груди. Чёрт возьми, какой же он был родной. —Ты сменил номер. — Это был прямой намек на то, чтобы ты исчез из моей жизни. — Я не понимаю намеков. — Ну, ладно, — пожал плечами Ренат. — Тогда просто съеби, окей? — Давай просто поговорим. — А давай нет? Роман мысленно досчитал до десяти. До десяти тупых оленей. — Ренат. Просто. Разговор. — Две минуты, — тот поднял глаза до часов, висевших в коридоре. — Да какого хуя? — взорвался он. — Обычно дают хотя бы пять. — Ага, ты просрал уже десять секунд. — Я был неправ, признаю, — сдался Роман. — Но просто пойми: я не хотел всё усложнять. — Логично, — кивнул Ренат. — Теперь уебывай. — Да почему? — Я не хочу всё усложнять. Роман сжал зубы. Он знал, что Ренат его провоцировал, что он хотел, чтобы тот психанул. Чёрта с два. — Я думаю о тебе, — спокойно сказал Роман, вышибая из Рената весь воздух. — Постоянно. Как будто больше занятий у меня нет. Я смотрю на Измайлова, представляешь, и вспоминаю тебя. Ренат нервно выдохнул. Он был к этому не готов. А две минуты давно истекли. — Знаешь, что я думаю, каждый раз летя на выездную игру? — Роман не собирался его щадить. — Я думаю о том, как ты это переносишь. Мне кажется, я заразился от тебя аэрофобией. Каждый вечер, почти каждый вечер я думаю о том, что всё можно было изменить. Но не предпринимал ничего. А знаешь, почему? Потому что ты сменил номер. Ренат невесело улыбнулся и, облизав губы сказал: — Тот день. Помнишь, что ты сказал? Роман слишком хорошо помнил те слова. — Ты сказал: Да, Янбаев, что-то наш «просто трах» затянулся. Ты всерьез решил, что и дальше буду за тобой бегать? Широков сжал челюсть. Он говорил это, говорил, а потом сам запивал свои слова. — Я облажался. Это был не просто, мать его, трах. Ренат, как же я облажался. Янбаев улыбнулся, делая небольшой шаг вперед: — Ты по-любому пришел, потому что хочешь трахнуть обладателя кубка России. Широков внезапно засмеялся, ладонями обхватывая лицо Рената. — Тебя даже в основе тогда не было. Договорить он ему не дал. Притянув к себе, он целовал, целовал и целовал податливые, забытые на вкус губы. Обхватывая шею руками, отчаянно запоминая и в то же время выкидывая все воспоминания и эмоции. А Ренат смеялся. Смеялся и прижимался ближе. Потому что он не умел прощаться с теми, кого любил. Но он умел прощать. И это важно.