Письмо

«Дорогая Мари! Я пишу тебе, почти наверняка зная, что ты едва ли когда-нибудь прочтёшь это. Тем не менее, я имею большую потребность каким-либо образом выразить свои чувства, облечь их в слова. И именно тебе я посвящаю их, потому что доверяю тебе, как никому другому и знаю о твоей искренней преданности мне. О, если бы ты только знала, милая Мари, как мне надоело убивать! Прости меня, потому что я хорошо представляю, как смертельно надоело это и тебе… Все вы так убеждены, что я едва ли не обожаю Отца и во всём готов следовать его слову, что я благодарен ему, привязан к нему… но на деле я просто боюсь его. Боюсь, что он причинит боль вам, тебе, Мари. Ведь у него для этого есть все средства. Я бы ведь уже давно сбежал, честное слово! С тобой вместе, далеко-далеко. Ни капельки не страшно, если угроза касается исключительно меня, но тут замешана ты и вся наша труппа, и доктор тоже… Ведь мы называем себя «семьёй» и кто из вас не сочтёт меня предателем, соверши я побег? Кто не сочтёт предателями нас с тобой, Мари, сбеги мы вместе? Мы называем себя «семьёй», но кого из труппы не топило отчаяние по поводу нашего положения? Кто не мучался сомнениями в бессонных ночных метаниях? Но едва ли кто согласится выйти из-под контроля Отца. Мы боимся, мы буквально застряли в этом страхе, Мари! Нам дико и ужасно жить так, как мы живём, но ещё больше нас пугают перемены и все сложности, связанные с ними… «Я сделал для тебя всё, любимый сын. Я вытащил вас из грязи и вы всё, что у меня есть и вы должны быть благодарны мне…» - вот что он говорит мне. И знаешь что, Мари? Я тихо ненавижу его, слушая это. С каждой новой встречей моё сердце ноет всё больше и больше. От угрызений совести из-за его слов и от ненависти одновременно. «Мы будем предателями и это осознание промучает нас остаток жизни!» - кричит, надрывается одна моя часть, но другая возражает: «Предать злое – поистине доброе, святое дело. Мы идём на компромисс со злом, поэтому мы страдаем и никто из нас не счастлив». А как, как можно быть счастливым? Искренне, беззаветно отдаваться чувствам друг к другу, а по ночам убивать взрослых людей и похищать их детей – как возможно совместить это?! Прости, что я отдаляюсь от тебя, милая Мари, но теперь ты понимаешь, почему так происходит. Я так хочу разбудить тебя однажды утром, на рассвете, когда ещё не погасли звёзды. Поцеловать, и чтобы твои губы пылали, как роза… такие нежные и такие горячие одновременно. Закутать твои плечи в мех – от утренней прохлады – шепнуть: «Уйдём сегодня, Мари, дорогая…» - и умчаться на конях, быстро, как ветер. Но всё это остаётся только лишь светлой мечтой. И она тускнеет с каждым днём. «Ты не думаешь о других! Как вы будете жить, ведь вы полностью зависите от Отца! Куда вы скроетесь? До какого уровня нищеты докатитесь, и кто сменит вам протезы, кто очистит их?..» - в этих рассуждениях есть рациональное зерно. Увы, мы и правда зависимы. Нами управляют, как марионетками. Но порой я думаю, что отдал бы всё, всё что угодно, только за то, чтобы сбежать от такой жизни! Мы с тобой стали бы актёрами при дворе какого-нибудь заморского короля! Там нашёлся бы искусный мастер, и наши протезы были бы в порядке! … Но всё это сказки, да? Скажи я тебе вслух что-то подобное – ты, наверное, презирала бы меня. Что может быть хуже твоего презрения?.. Сейчас ничего не исправить, это мне представляется слишком явно, но я не могу перестать думать об иной жизни, которая рисуется мне в мечтах… так или иначе, даже если все мои надежды умрут, запомни, Мари: как бы я не был холоден внешне, внутри я тебя всегда…» Лёгкий шорох нарушил тишину, в которой прежде был только скрип пера, да потрескивание дров в камине. Кто-то проник в палатку, не спросив разрешения. Джокер секунду медлил, потом его взгляд метнулся ко входу. Знакомая фигура неловко маячила серой тенью. Джокер поднялся навстречу, улыбнулся. Но в этой улыбке был лёд. -Что угодно, Бист? Она показалась на свет, и Джокер заметил, что в огромных прекрасных глазах застыли слёзы. -Сегодня жуткая ночь. Можно мне побыть у тебя?.. Его взгляд заметался, пальцы рук дёрнулись. Он показал Бист на кресло, потом галантно и виновато поклонился ей. -Все ночи одинаковы, Бист. Прости меня, но всё, что я могу предложить – это напиток от бессонницы. И пока тонкие костяные пальцы правой руки протягивали ей кружку с горячим снотворным, левая рука, прячась за спиной, смяла письмо и незаметно швырнула в камин. Джокер глубоко вздохнул, зная, что Бист не заметит этого, пока пьёт. -Джокер, я ещё пришла сказать… Он рукой дал знак, что договаривать не надо. -Спи, Мари. Спи крепко, хотя бы сегодня. Он сам не заметил, как назвал её настоящее имя и как голос из нарочито–бодрого превратился в усталый, звонкий от скрытых в нём слёз, в его настоящий голос. Бист дрожащей рукой поставила бокал на камин. Стараясь не разреветься, она развернулась и выбежала из палатки на холодный зимний ветер. Джокер долго смотрел ей вслед. Потом он перевёл глаза на камин и следил, как догорало письмо. «Сотое или тысячное из всех, которые я пишу и не решаюсь отправить тебе?..» - он медленно опустился в кресло и остаток ночи думал о том, как сильно ненавидит себя за это.