I still want to drown, whenever you leave Please teach me gently, how to breathe Birdy — «Shelter»
Ожидание тянется вязкой, плотной смолой и тяжелым бременем укладывается на плечи. Сегодня сложней, чем в прежние дни — даже те, когда приходилось измерять шагами просторные комнаты особняка Амеллов, не находя себе места до тех пор, пока Хоук не переступит порог. Последние годы она редко отправлялась на поиски приключений без него. Редко — но иногда это происходило, и Андерсу оставалось гадать, в каком состоянии возвратится магесса, не принесет ли ее, раненую и обессиленную, Фенрис. Иногда Хоук слишком самонадеянна. Пальцы целителя пробежались по жестким корешкам книг, ровными рядами выстроившихся на полках. Теплые, шероховатые переплеты кажутся живыми, готовыми откликнуться в любой момент, стоит потянуть за корешок, да только Андерс не находит сил сосредоточиться на чтении. «У тебя тревога на душе, дитя мое». Эти слова эхом отдавались в голове с той самой минуты, когда Эльтина произнесла их. Светлые, мудрые глаза седовласой Владычицы заглядывали в душу. Может, если бы все могло сложиться иначе... Нет. Стиснув зубы, отступник отходит от книжных полок и идет к балюстраде. Ничего не может сложиться иначе, и не в лоне Святой Церкви его сердце сможет найти успокоение. Ждать Мэриел после разговора, случившегося днем, невыносимо. Он не готов. Думал, что готов, но стоило увидеть магессу, легко шагнувшую в задрипанную лечебницу, как уверенность торопливо покинула отступника, будто выпиваемая храмовниками мана. Тихий, навязчивый голос Справедливости, который в последнее время стало так сложно отличить от собственного — вот во что он вцепился, боясь предать собственные идеалы и убеждения. И теперь, когда до окончания долгого, мучительного пути остается всего один шаг, Андерс медлит — непозволительно, если брать в расчет точку зрения прежнего себя. Или духа? Это все Хоук. С ее появлением Андерсу волей-неволей пришлось задуматься о цене своей борьбы. Целитель невесело усмехается, устраивая руки на перилах и оглядывая пустующий холл. Облюбовавшего место у камина мабари Защитница забрала с собой, да и обоих гномов не видно — только звуки из подсобных подсказывают, что в поместье есть кто-то еще. Если бы не тревога, саднящая сердце, тишина была бы почти уютной и благодатной — той самой, в которой хочется задержаться, отвергая неизбежные перемены. Отступник прикрывает глаза. Он бесконечно устал от борьбы, раздирающей на части его самого и причиняющей боль Мэриел, устал от погони за призрачным образом свободного, счастливого будущего для всех магов, устал задаваться вопросом, кто сегодня проснется рядом с его женщиной: он сам или Справедливость? Он все решил. С той самой минуты, как он вошел под высокие своды киркволльской Церкви, все стало предопределено, и больше ничего нельзя изменить. Сегодня будет последним, что он возьмет для себя. Звонкое, радостное тявканье заставляет мага оторваться от нерадостных мыслей. В полумраке коридора первым появляется мабари. Пес игриво виляет хвостом, топчась перед хозяйкой и крутясь у ее ног. Защитница Киркволла стягивает с тонкой, но сильной руки перчатку и ласково треплет приятеля по холке. Мужчина старается не двигаться и боится вздохнуть, чтобы не выдать своего присутствия. Он смотрит на Мэриел и чувствует себя вором, украдкой любующимся каждым движением женщины. Она едва слышно вздыхает, привалившись спиной к стене и кое-как стаскивая тяжелые походные сапоги. Оставлять их аккуратно стоящими под лавкой у нее нет желания: бросив обувь как придется, Мэриел, ступая босыми ногами, идет в холл. Андерс скользит взглядом по прямой спине, по вьющимся прядям огненно-рыжих волос, и мысль о скором прощании мнится Скверной, разливающейся в крови и неизменно ведущей к гибели. Он почти бездыханен, он почти мертв, но у него есть еще немного времени. — Хоук. Голос едва не дрожит, готовый предательски сорваться. Видеть ее, осознавая, что больше ничего не будет как прежде и их жаркие, нежные три года остались позади, страшнее погруженных во мрак коридоров Глубинных Троп. Она поднимает голову, даже не вздрогнув, и встречается с ним взглядом. Не удивлена, не рада и не расстроена — Андерс не видит в зелени ее глаз никакой подсказки и крепче сжимает перила балюстрады. — Андерс, — спокойно констатирует Хоук. В ее голосе он обнаруживает эхо собственного бессилия. Она смотрит снизу вверх, повернув голову, словно не желает уделять ему более минуты. — Мне казалось, ты все сказал. Хоук не ждет ответа, скрываясь под аркой двери, и Андерс торопится перехватить ее в гостиной. В полутьме, завесившей ночной особняк, мужчина спешно считает каменные ступеньки. Пусть в голосе ее нет ни холода, ни презрения — не ему ли, целителю, не знать, какие обличия принимает боль и как ноют душевные раны? Он едва не бежит за ней в главную залу, где еще пару дней назад собирались друзья Защитницы — но она уже поднимается по лестнице, не намереваясь задерживаться у тлеющих, глухо потрескивающих углей недавно угасшего камина. Неугомонный мабари, не успокоившийся после вечерней прогулки, утыкается в ладонь Андерса холодным носом и скулит, выпрашивая внимание; целитель лишь отрешенно почесывает мощную мохнатую шею. Его взгляд не отрывается от магессы, будто коснуться ее руками невмоготу, а она скрывается в комнате, так и не посмотрев на мужчину. Когда ему достает решимости справиться со смятением и отправиться за ней, она уже стоит в комнате, вороша угли и помогая пламени разгореться. В это время года в Киркволле отвратительно холодно и зябко, и только приветливое трескучее пламя помогает прогнать из каменных стен промозглую сырость и унять дрожь. Впрочем, отнюдь не физический холод терзает их обоих. Андерс прикрывает дверь и замирает. Не обращая на него никакого внимания, Хоук бросает на стол перчатки. Металлические кольца брони звенят, мелодия их голосов вплетается в негромкую песню пламени. Защитница кусает губы, сдерживая рвущиеся из груди слова горечи и обиды; резко и рвано, нетерпеливо, она воюет с застежками собственной мантии, словно собираясь мстить ей за все события дня, за разговор, за те самые слова целителя: «Есть вещи, которые мне дороже собственной жизни и нас». Андерс не выносит такого зрелища и приближается; заклепки и ремешки легко поддаются, и только Мэриел обиженно дергает плечом, сбрасывая его руку. Мужчина не отступает, потянув завязки. Пальцы целителя, мозолистые от частого общения с деревом посоха, но по-прежнему чуткие, трепетно касаются обнажившейся кожи спины, гладкой, как орлесианский атлас. Она неслышно вздыхает, вздрагивает, будто прикосновение причиняет муку, и опускает голову. Он прячет лицо в пламенных всполохах ее волос, пока руки избавляют магессу от одеяния Защитницы, осторожно и не торопясь. Андерсу кажется, что его Хоук — из тончайшего фарфора, из стекла, и любой неосторожный порыв заставит ее рассыпаться осколками. Словно безвольная, она выпутывается из одежды. Мантия соскальзывает на пол; шорох ткани — шепот теней, пляшущих на стенах. Когда губы отступника касаются нежной шеи Мэриел, она поводит плечами и отстраняется — на миг, лишь чтобы повернуться к Андерсу лицом. Ее взгляд говорит громче любых слов. По щекам, изукрашенным тонкими, почти не различимыми линиями татуировки, не скатилась ни одна слезинка, но ресницы жалобно дрожат. Его сильная, гордая Хоук, никогда не просящая пощады. Ни в чем: ни в войне, ни в любви. Мэриел заключает лицо возлюбленного в ладони — губы сливаются в долгом поцелуе, болью отзывающемся где-то в груди. Андерс прижимает ее к себе крепче, словно Мэриел растворится в воздухе, исчезнет, обращаясь в туман и просачиваясь сквозь пальцы. Последний раз — как первый, так знакомо и в то же время — иначе. Ее поцелуи кружат голову, но отдают горечью. Каждое прикосновение — попытка поймать, уловить, запомнить, оставить на разгоряченной коже след, который не исчезнет с приходом утра. Хоук падает на широкую кровать, обнаженная, прекрасная в бесстыжем свете неверного огня, тянет, манит к себе — и Андрес следует за ней, как следовал все эти годы. Пальцы переплетаются, холод простыней, так резко контрастирующий с жаром сплетенных тел, обостряет чувства. Она ведет его сквозь вихрь, сквозь огненную бурю, которую поднимает сама одним лишь взмахом руки. Мэриел — дикий, неукротимый пожар, и Андерс горит, превращаясь в пепел, такой же черный, как перья на оплечье. — Андерс, — шепчет Мэриел. — Не оставляй меня, Андерс. Она выгибается так, что отступник на миг забывает обо всем: и о Справедливости, и о проблемах магов и храмовников, и даже о том, как дышать. Губы касаются тонких росчерков на теле — шрамы почти невидимы, и только целитель знает об их существовании. В этих коротких поцелуях — вся любовь, которую Андерс хотел бы ей отдать. В том, как она цепляется за его плечи, оставляя следы-полумесяцы от ногтей — вся боль, отдать которую он сумел. Жадно касаться друг друга — это так мало, так недостаточно, когда за ребрами ноет разбитое сердце. Мэриел вздыхает, срывается на стон, и огненная буря накрывает его волной. Перед глазами — искры, алые всполохи пламени, танцующие и путающиеся в рыжих локонах Мэриел. Их губы соприкасаются, едва-едва; Хоук не открывает глаз, словно боится, что увидит его в последний раз. — Я люблю тебя, Мэриел. Она прижимается беспомощно и доверчиво. Утомленная любовным пылом, Хоук даже не замечает, что отступник назвал ее по имени, что делал редко даже наедине.***
Раннее утро брызнуло в окна серым и пасмурным. Андерс глядит в высокое стрельчатое окно, машинально застегивая мантию. Из поместья Амеллов открывается чудный вид на Верхний город, но карие глаза отступника прикованы к возвышающемуся над особняками зданию церкви. Ветер треплет алые стяги, расшитые белыми дисками солнца, пики стражей-храмовников рвут хмурую завесь облаков. Андерс пытается представить город без этого оплота веры; воображение рисует черную, зияющую воронку, страшную гнойную рану на теле города. «Пора», — говорит себе Андерс, а может, это нашептывает дух, борьба с которым измотала отступника, оставляя в нем одно желание — поскорее со всем покончить. Быть может, хотя бы так все слова и лозунги приобретут хоть какой-то смысл, и его искра догорит не напрасно. Решимость Андерса граничит с обреченностью, и он не может разделить их так же, как не может различить Справедливость и Месть. Андерс задергивает тяжелую бархатную штору, чтобы утренний свет не разбудил Хоук. Он любуется ею, пребывая в уверенности, что больше никогда не увидит такую Мэриел: любящую, страстную, доверяющую ему. Вместо прощания маг касается ее волос, убирает прилипшие к влажному лбу пряди, наклоняется, выкрадывая невесомый поцелуй, о котором Мэриел не будет знать. Его черед поднимать огненную бурю, но и гореть в этот раз он будет один. Выпрямившись, Андерс твердым шагом покидает особняк, ни разу не обернувшись.