Снежный менуэт.

Я перестал работать, потому что наступила шуршащая тишина. Знаете, тишина бывает разной. Я, например, не люблю абсолютную тишину, когда ухает в груди сердце, будто вхолостую, и твоё дыхание кажется ужасно громким, оглушающе кричащим, ты пытаешься сдавить лёгкие рёбрами, но они расширяются ещё больше…Мне нравится летняя жаркая тишина, когда идешь по бескрайнему полю, вдыхая до рези в лёгких жаркий, пропитанный медовыми травами степей, воздух, когда ноги ноют от усталости, но ты рад, что привал ещё не скоро, тебе нравится чувствовать эту сладкую истому и растопленную свечу тишины вокруг…Я не люблю лживого молчания, когда человек, с которым я разговариваю, вдруг опускает глаза, и я с болью и разочарованием понимаю, что он мне лгал. Тишина бывает разной. А сейчас она была шуршащей…Я медленно встал и, слегка дрожащей рукой коснувшись непрозрачной плотной шторы, неуверенным движением, затаив дыхание, отвёл её в сторону и сделал шаг ближе к окну. Занавеска позади меня сомкнула свои объятия с мягким шелестом… Пошёл неторопливый снег. Неровный, хаотичный, он летел, облетал с отцветающего неба-дерева мягкими хлопьями и со слабым шуршанием падал на землю. Сердце на секунду остановилось, и я приблизился к стеклу, перегнувшись через узкий подоконник, благоговейно положил дрожащую ладонь на стекло… Каждый раз, когда небо низвергает снегопады на землю, я вспоминаю себя мальчишкой, пятилетним мальчишкой…Для меня и сейчас слова «лейкемия» и «белокровие» просто страшные, жуткие медицинские термины, которые с сочувствием слетают с сухих губ доктора в массивных очках, едва держащихся на кончике длинного тонкого носа. А тогда я и не догадывался, что все эти ужасные слова живут во мне, во мне развиваются и убивают меня по клеточке, по миллиметру, лишая жизни… Мне было пять лет. Я помню те дни как сейчас. А ведь прошло…прошло уже целых двадцать восемь зим. Бессчетные снегопады и метели уже сотни раз устилали эту землю, а я уже далеко не мальчиком всё так же заворожённо, благодарно, изредка – со слезами смотрел на эти зимы, считал их, вспоминал… Снежинки грустно кружились передо мной… Мне было пять лет, и я ни разу в жизни не видел зимы. Мне было пять, когда однажды в больничную палату вместо моей изнурённой, бледной матери вошла юная девушка в тёмном пальто. Она замерла в дверях, глядя на меня с каким-то странным выражением лица. Впрочем, я видел только её глаза. Моё зрение не позволяло детально рассмотреть черты лица незнакомки, да и её ладонь закрывала губы и подбородок…А в синих-синих, васильковых глазах горели слёзы. А ещё от её тёмного пальто пахло чем-то сырым, влажным, горьким…Я долго смотрел на эту странную девушку-видение, пока за ней не мелькнуло лицо матери. Она вошла ко мне в палату, осторожно миновав девушку и как-то странно взглянув ей в глаза, и подошла ко мне. Мама, как всегда, присела на краешек кровати и взяла мою ладонь в свои руки. Я однажды присмотрелся к нашим с ней рукам…Её широкие, сильные ладони, испещрённые морщинками-молниями, и мои – бледные, тонкие, безжизненные…Ночью, взглянув на свою ладошку, я пугался её бледной синевы и вздрагивал, но от слабости не мог даже вскочить, вскрикнуть…Я просто молча смотрел на светящуюся в ненастоящем свете кожу и успокаивал своё слабое сердце. - Мартин, познакомься…Это Ева. Она будет за тобой присматривать какое-то время, чтобы тебе не было так одиноко, - натужно улыбнувшись тонкими, бесцветными губами, произнесла мама. Я не помню её цветущей и радостной. Я не помню её такой, какой была мама на фотографиях в старых потрёпанных альбомах, которые мне однажды принёс отец. Я помню только бледность её кожи и потускневшие губы, а ещё – большие, чёрные, пустые глаза… Девушка в дверях сделала какое-то движение, будто хотела ко мне подбежать, но остановила себя. Остановила себя с какой-то натужной силой… Ева. Ева говорила, что весной легче дышится, и воздух такой прозрачный-прозрачный, и в лёгких запах талой воды, и в груди – предчувствие новых открытий… Ева говорила, что лето – самая солнечная пора года, что летом по улицам города стелется жаркая пыль, которую больно вдыхать, но за городом всё чисто, и только голубое-голубое небо над головой напоминает, что ты ещё не на нём… Ева говорила, что осенью очень часто льют холодные проливные дожди, что опавшие листья пахнут влажной землёй и корицей, что природа в это время цвета густого гречишного мёда, а на вкус – словно спелые жареные каштаны, которые продают на большой площади Конкорд в конце октября… Ева говорила, что зимой очень приятно сидеть на подоконнике и смотреть, как тихо кружатся за стеклом снежинки, посланницы снегопада… - Я никогда не видел снегопада, - говорил я, смущённо глядя на свои тонкие руки. Ева осторожно прикасалась нежной рукой к моим волосам. - Это красиво? Девушка улыбнулась. Ева всегда улыбалась как-то по-особенному. И всегда по-разному. Она умела так поднять уголки губ, что на душе становилось легче…Я был маленьким, я не понимал, почему становится так легко после её улыбки. А ещё она умела улыбаться так, что я немедленно нахмуривался и, сжав её ладонь своими руками так крепко, как только мог, молча смотрел куда-то вдаль. Я чувствовал, что Еве непросто, что она переживает и грустит… - Это очень красиво, Мартин. Знаешь, когда нет ветра, они… танцуют. Я помню, как у меня перехватило дыхание. - Кто? Кто танцует, Ева?.. Она улыбнулась. Снова улыбнулась этой странной, загадочной зимней улыбкой… - Снежинки, Мартин. Это такие маленькие звёздочки, которые тают, едва коснёшься их рукой… - Почему? Почему они тают? - Потому что они холодные, а руки – тёплые. - Мама говорит, что у меня очень холодные руки с самого рождения… Ева взяла мои ладони в свои, грея их. В синих глазах девушки проскользнули слёзы, которые, казалось, всегда жили где-то неподалёку, готовые выступить в любой момент… - Снежинки всё равно растают, они холоднее… - А какой танец они танцуют? - Менуэт. - Менуэт? Я не знаю такого танца… - Когда-нибудь зимой ты выйдешь на улицу и увидишь, как снежинки танцуют его… - Я никогда не выходил на улицу. Я болею… Она молчала. Ева ничего не ответила… Ей было восемнадцать. Почти восемнадцать. В тот момент – без двадцати шести дней восемнадцать. Ева приходила, а я вдыхал аромат на её тёмном пальто и слышал тот самый запах корицы, чувствовал вкус жареных каштанов на площади в Париже, видел капли густого гречишного мёда в отражении капелек воды на ворсинках её пальто…Она долго говорила со мной. Я быстро уставал и засыпал рядом с ней. Иногда я клал голову на колени Евы, и она, осторожно перебирая тонкими пальцами мои волосы, не шевелилась помногу часов. Я не видел её лица в эти моменты, но чувствовал нарастающую в ней дрожь… Мне на всю жизнь запомнилось, как Ева сидела рядом со мной, глядя прямо в глаза, будто гипнотизируя, а за её спиной стояла мама и тот самый доктор в очках. Они негромко о чём-то перешептывались, мама смотрела на меня, как будто и не слышала врача, и изредка кивала головой. А Ева всё смотрела на меня, сжимала губы…Я заметил, что она менялась так же, как мама. Я не видел мира вокруг себя. Ни секунды я не наблюдал за ним, не рассматривал, не изучал…Я не глядел за окно: в моей палате не было окон. Я не выходил на улицу: не смог бы самостоятельно дойти до двери. И только с приходом Евы я почувствовал что-то несравненно большее, чем просто четыре стены палаты моего заточения, моей жизни…Другой жизни я не знал. На ворсинках своего пальто она приносила мне внешний мир, она поила меня своим голосом, позволяя познавать природу. Ева. В тот день она пришла ко мне не в пальто, а в белой больничной ночнушке, с растрёпанными волосами, разбросанными по плечам, и с тусклым взглядом, в котором погасли васильки. Она села рядом, она взяла мои ладони в свои и осторожно коснулась губами моего холодного лба. - Я обещаю, ты увидишь снегопад, ты увидишь этот менуэт, Мартин, - сказала она, улыбаясь той из своих улыбок, от которых мне, маленькому мальчику, хотелось стать сильным мужчиной и обнять её так, как могут делать только взрослые, оградить от всех напастей и печалей, что тревожили её душу…Но я только старался сжать её прохладные пальцы своими слабыми ладошками покрепче, попрочнее связать нас с Евой, подольше оставить рядом с собой. И от неё не пахло сыростью осени, которая сквозила ветрами за окном. От неё пахло какими-то лекарствами, как от врача и медсестры…Я испугался, я сильно испугался. Она осторожно выпутала свои пальцы из моих ладоней и, улыбнувшись, тихо вышла из палаты, притворив за собой дверь. Мне показалось, что кто-то всхлипнул…Такой же звук я слышал, когда мама выходила из этой комнаты. Потом была операция. Мама сказала, что вместо моей заражённой крови во мне будет новая, чистая, и я обязательно поправлюсь, уеду из больницы и увижу и весну, и лето, и осень, а самое главное – снежный менуэт… А Ева больше не появлялась. Она больше никогда не появлялась. Через месяц после операции, держа маму за руку, я открыл двери больницы своей наполнившейся розоватым матовым светом непрозрачной ладонью и замер на пороге, глядя, как перед носом танцуют медленно в воздухе снежинки, посланницы снегопада…Они медленно, печально, с каким-то своим, особенным порядком опускались на землю из ниоткуда. Я смотрел в небо и только в последний момент замечал, что снежинки падают на меня, но мне никак не удавалось увидеть, откуда же они летят, откуда начинают свой нежный, грустный путь… Я не успел спросить Еву об этом. Мы с мамой пошли домой. Я то и дело оглядывался, с удивлением наблюдая, как за мной стелется цепочка каких-то вмятин на мягком кружевном полотне снега, который уже успел исполнить свой танец. Мои следы вели от самой больницы, от места, где я провёл все пять лет жизни до самого дома, до того здания, где я ни разу не был…Что-то странное трепетало в детской груди, в неокрепшем сознании…Я стянул рукавичку возле самого порога большого дома и взглянул на свою руку. Помню, что сердце застучало быстро-быстро, а я всё думал: когда же вернётся Ева? Но она будто была рядом, будто стояла прямо за спиной… или я спал, а она сидела рядом и держала мою ладошку в своих руках…Я ведь отчётливо чувствовал на пальцах её прикосновение. А потом я вошёл в дом. И быстрым течением увлекли меня за собой долгие годы…Я совсем выздоровел, пошёл в школу, просыпался рано утром, смотрел в окно несколько минут, запоминая, что изменилось на улице сегодня, потом завтракал и, забыв причесаться, взвалив рюкзак на плечи, отправлялся в школу. Я прилежно учился. Прибегая домой, целовал мать в щёку, ужинал и делал уроки…Я рос, моя жизнь крепчала, становилась на ноги, выпрямлялась в полный рост, и я уже не оглядывался назад, не вспоминал о том дне, когда вышел из какого-то странного места под названием Больница. И только зимой, поутру, когда, посмотрев в окно, я видел первый снегопад, когда, отдёрнув штору в сторону, я замирал, глядя на медленный, плавный танец крупных узорчатых снежинок, я вспоминал семнадцатилетнюю девушку с большими серо-голубыми глазами. Вспоминал, как её мягкий голос, рассказывающий о тёплой летней земле и прохладном влажном воздухе, долгими ночами звучал в ушах, увлекая меня, слабого и беспомощного, в мир забытья, в мир сновидений и снежных менуэтов… Я закончил школу, поступил в колледж, выучился, а чуть позже женился. Но странное чувство присутствия кого-то близкого и знакомого за спиной не покидало меня всю жизнь, как не покидает и сейчас. И вот я смотрю на эти хлопья первого снега… Я взглянул на свои ладони, на запястья, где под кожей бились темно-синие тонкие жилки. Затаив дыхание, прислушался к ровному стуку своего здорового сердца. Этот «кто-то» был во мне, внутри. Я чувствовал его всем своим существом, вспоминал светлые глаза Евы и тот странный всхлипывающий звук, разрезавший тишину в белой палате, пропахшей слезами и ужасом, двадцать восемь лет назад. Тот звук, что так напугал темноволосого бледного мальчонку с тонкой белой кожей, под которой сетью по всему телу расходились синеватые вены… Ева. Все годы она была рядом, она билась пульсирующей жилкой за ухом и на запястьях, заставляла сердце работать, глаза – видеть осень цвета густого гречишного мёда и первых жаворонков в весеннем, умытом росой небе, заставляла уши слышать переливы летних холодных ручьёв в прохладной тени лесной чащи, пальцы – чувствовать клавиши фортепиано: белые, будто выточенные из слоновой кости, и чёрные, пахнущие жгучим каштаном. Ева. Ева, подарившая мне жизнь, взамен отдавшая свою. Я опустил глаза к прикрывшей тёмную наготу земле, проникая взглядом сквозь стекло, и осторожно выдохнул воспоминания из лёгких. Мне так и не удалось увидеть, откуда падают снежинки. Я слеп, едва подняв глаза к небу, и замечал летящие вниз со слабым шуршанием хлопья только в нескольких сантиметрах от своего лица, но не мог разглядеть в белых, молочных небесах то, что желал увидеть которую зиму. Так и идёт. За годом год я встречаю первый снегопад долгим удивлённым взглядом и чувствую, что Ева подарила мне ещё один день жизни. И в комнате раздаётся негромкий всхлип, и где-то в прошлом закрывается бесшумно дверь, отделяя от пятилетнего Мартина семнадцатилетнюю Еву. Шуршащая тишина обволокла мир. Наступила зима.