ты просто не пробовал их лечить

*** «Дурачок. Блаженный. Юродивый», — шепотки разбегаются по городу, по школьным коридорам, по лесу — как блохи по шерсти. Айзек идет по улице (нет, они идут по улице), и та, словно странный музыкальный инструмент, звучит спереди и сзади, а рядом с ним — как по расписанию — затыкается, только смотрит. Айзек выхватывает знакомых людей, ему кажется забавным превратиться и зарычать на них — не зло, а вызывающе ухмыляясь, но он этого не делает. Вот Лидия, у калитки своего дома — сердито встряхивает рыжими волосами, в которых застрял осенний листик и синий цветок, — вот черт, откуда он у нее? Она отворачивается, делая вид, что они не знакомы, а ее черно-белая псина подбегает и тыкается Айзеку в ноги, и он ничего не может поделать — опускается, быстро, как будто падает, на влажную после дождя мостовую и кладет руку между ее смешных ушей — это как зависимость. Она здорова. Лидия больна. Взбешенная Лидия цокает каблуками -— ближе, ближе, ее щеки раскраснелись, она явно хотела бы подойти вплотную и выкинуть что-нибудь эдакое, вроде удара по яйцам, но останавливается в паре метров и рассержено дышит. — Отпусти Праду, — ядовито выдавливает, и Айзек знает, что позади него все угрожающе оскалились. И поэтому Лидия злится, гневно поджимает красные, сильно напомаженные губы и даже притоптывает ногой, совсем как капризная принцесса в мультиках. Айзек прижимает собаку к груди и поднимается. — Держи, — неожиданно открыто улыбается он, передавая ей любимицу. Лидия сильно вытягивает руки, все еще стоя слишком далеко от него, так что верхняя половина ее туловища выгибается, а длинные ноги остаются там же, где были. Собака царапает ей кожу когтями, стараясь уцепится за неловкую опору, и Айзек придвигается ближе, спотыкаясь, потому что Прада чуть не падает. Они налетают друг на друга, и Лидия испуганно отшатывается, вцепившись в свою вырывающуюся от подобного обращения, такую же ухоженную, как она сама, собаку. — Не приближайся к ней, — выдыхает и смотрит, выжидающе (вали отсюда) и слегка удивленно. — Что такое? — невинно спрашивает Айзек. — Ничего, - поспешно отвечает рыжая и разворачивается, чтобы уйти. Айзек пожимает плечами и поднимает руки — дескать, успокойся, я не буду, говорит: — Я ничего ей не сделал. Лидия фыркает и топает к дому, но у самого порога оглядывается, на ее милом и остром лице недоуменное выражение. Она провожает взглядом процессию, растянувшуюся на несколько метров. За Айзеком по дороге семенит штук двадцать собак: крупных и маленьких, прихрамывающих и забегающих вперед, породистых и дворняжек, грязных и чистых, разной расцветки, — Лидия хмыкает и гордо заходит в дом (мне нет до этого дела). *** Со Стайлзом он сталкивается у ветеринара, когда тот с разбегу влетает в комнату, зацепившись одной рукой за дверь, чтобы как-то затормозить себя. — Упс, не тут, — быстро оценив обстановку, проговаривает он, и начинает тянуть себя обратно, на ходу разворачиваясь, но потом вдруг останавливается и заходит внутрь. — Ищешь кого-то? — спрашивает Айзек. — Да, то есть, нет, то есть, вообще-то, да, конечно, — скороговоркой выпаливает он, отчаянно жестикулируя. Его руки летают в воздухе, показывая то вперед, то назад, будто не знает, зачем пришел и куда теперь двигаться. Движения Стайлза – как ртуть, такие же чумные и невпопад, его клетчатая рубашка не успевает за ним, развевается, и широкие расстегнутые рукава летают, отчего Стайлз похож на маленькую, торопливую птицу. Он набирает побольше воздуха и наконец подытоживает: — Скотта. — Его тут нет. — Это я понял. А ты что делаешь? — Ничего особенного. Стайлз делает лицо из разряда – окей, не лезу, и как всегда за этим лицом следует: — И все-таки? Любопытство – синоним Стайлза. Он, даже умирая, будет оглядываться и стараться уцепить взглядом – а что это такое интересное вокруг происходит? Без него. — Смотри, — говорит Айзек, кладя руку на голову лежащей на столе собаки, — у него опухоль в голове. — Как ты узнал? — спрашивает Стайлз, подходя ближе. — По запаху. — И как пахнет? — Отвратительно. — Это же уже никуда? Айзек кивает, прижимая ладонь к шерсти, рука начинает трястись, сначала мелко-мелко, потом крупной дрожью. — Что с тобой? Айзек молчит и крепче сжимает зубы, — по венам течет черное, острое, поднимается вверх, прожигает голову. Он отстраняется и трет виски, стараясь сморгнуть слезы, выступившие на глазах. — Что ты делаешь? Тебе больно? – тормошит его Стайлз. — Нет, нет, мне совсем не больно, — говорит Айзек и улыбается какой-то вымученной улыбкой, которую не может сдержать. — Я ничего не понимаю. Ты его так лечишь? — Нет, просто забираю часть боли. — Ты говорил, что тебе не больно. — Мне не больно, — подтверждает Айзек, шмыгая носом, — мне, черт, совсем не больно. Руки у него трясутся, пальцы сжимаются и разжимаются, как будто их сводит судорогой. Айзек шипит от боли, но смеется и вытирает лицо рукавами. — Блин, ну и странные вы все, скажу я вам, — качает головой Стайлз и уходит, оборачиваясь через плечо. Айзек стоит, чуть покачиваясь. Скотт сказал, что плакал первый раз, когда это случилось. Что-то теплое, живое, как маленький, еще не родившийся детеныш, возникает в груди, растекается там — так, должно быть, плачут матери после рождения ребенка. Айзек первый раз в жизни плакал от счастья. Невозможно стягивает грудь, воздух кончается, и кажется, что ты умираешь, — и только когда начинает течь по лицу, горячее, нутряное, болезненное, словно кровь из раны – случается воскрешение. Настоящий катарсис. И Айзек ловит катарсисы вновь и вновь. Айзек забывает об отце и становится свободным, но он не думает об этом — он думает, что ощущение, которое он испытал — прекраснее всего, что можно себе представить. Не жалко и умереть. Они сами находят его и тычутся в руки черными, влажными носами. Он дает имена каждому виляющему хвосту и почти забывает собственное. Ему не нужен дом, не нужны люди, не нужен, прости господи, лакросс, не нужно прошлое. Кудрявые волосы пахнут так же, как шерсть любого пса, идущего следом. Айзек хохочет, когда любой из них с рычанием затевает потасовку, и начинается свалка на земле, и чьи-то зубы прикусывают ему ладони. Он обхватывает по очереди их морды и долго глядит в глаза. — Если есть бог, то он должен именно так смотреть, — серьезно говорит всем им Айзек, и шутливо отплевывается, когда слюнявые языки облизывают его нос и губы. *** Дерек появляется как из-под земли, большой, мускульный, с вечным насупленным взглядом я-все-про-тебя-знаю, или какого-черта-ты-делаешь, берет за шкирку, заламывает руку, прижимает к стене. — Нашел стаю по способностям, да? — холодно шипит в ухо. Айзеку за этим слышится "А как же я?", и он отвечает: — Ты справишься. Дерек зло отталкивает его (Айзек проезжается щекой по кирпичу) и почти рычит. Этому рычанию вторит другое, многоголосое, кто как горазд — они прижимают уши к загривкам, у них вставшая дыбом шерсть и оскаленные пасти. Дерек резко оборачивается и некоторое время просто разъяренно, бешено пялится на свору собак, окруживших его кольцом. Потом его глаза зажигаются красным, и он взрезывает прохладную ночь рыком Альфы, а Айзек дергается, съезжает по стене вниз, утыкается ладонями в холодную почву, теребит пальцами влажные комья земли и тонкую, высохшую траву под стоящем на отшибе сараем и даже, кажется, зажмуривается. Несколько секунд после этого — глухая, будто твердая тишина, Айзек приоткрывает глаза и видит: они не разбежались в разные стороны, поджав хвосты, они стоят там, где стояли, даже если у нескольких трясутся тонкие лапы. Дерек будто о чем-то размышляет, опустив голову, а потом тихо, удивленно, почти шепотом: — Ты нашел свою стаю. Айзеку становится жаль его, высокого, сильного, грустного волка, от которого все почему-то уходят. — Не обижайся, — просит он, уставившись в землю и не ожидая ответа. А потом зарывается в шерсть подползающих к нему, поскуливающих собак, и думает, что сидел бы так вечно, разве нужно что-то еще? *** Айзек не заметил, когда началась вся эта поебень с Джерардом и охотниками. Он вообще как-то мало чего замечал вокруг себя, будто снова стал трехлетним ребенком, возящимся в песочнице и наблюдающим за жизнью вокруг: все новое, интересное, счастливое. Только иногда просыпался от кошмаров, что он заперт в морозильной камере на дне подвала, бьется там, темно и жутко, хуже чем в гробу — боже, да он той могилы, куда упал при встрече с Дереком, почти и не испугался. Запах он учуял сразу, издалека — запах крови и волчьего аконита, встрепенулся, и рядом недовольно заворчали — дескать, куда ты собрался, не одобряем, но мы с тобой, если что. — Оставайтесь здесь, — сказал он, — я скоро вернусь, — и побежал, на ходу превращаясь, не оборачиваясь. А дальше все получилось очень быстро — лежащий на асфальте Дерек с не затягивающейся дыркой в боку, Скотт, отброшенный электротоком, охотники, ухмыляющиеся, как злые клоуны, Стайлз, забившийся в угол между двумя машинами — к нему он и подкрался, как к самому адекватному. — Что случилось? — Нас всех сейчас убьют, — тихо шепчет Стилински и цепляется рукой за толстовку. — Крышка. Ты шел бы отсюда. Идея кажется разумной, но у Айзека инстинкт защищать Альфу и что-то еще, глупое чувство — никак не сдвинуться с места. Дерека вздергивают вверх, а старик с лицом суперзлодея из тех фильмов, где они всегда проигрывают, потому что много болтают, достает огромную штуковину – меч, мачете, разделочную гильотину (перережет пополам, и кишки наружу). Старик не болтает, он быстро подходит и взмахивает этой блестящей железякой, а Айзек дергается и не думает ни о чем, подбирается, прыгает, врезается в него и отбрасывает на несколько метров. — Идиот, — шепчет окровавленным ртом Дерек, — тебя только не хватало. Айзек чувствует, как по руке побежало горячее, мокрое, но боли не чувствует. Со всех сторон раздаются выстрелы, и он откатывается, замечая, как Скотт отшвыривает держащих Дерека парней и пытается утащить его куда-то, а потом чувствует запах — это его ребята — один, второй, третий — выползают из-под машин и — глупые, до чего глупые — прямо под пули лезут. Айзека тошнит от запаха, тошнит от звуков — каждая пуля, выдирающая кусок мяса и шерсти, выдирает что-то и из него, собаки скулят, продолжают ползти, и кто-то орет ему: «Айзек, сзади!» Он оборачивается и видит блестящую, стальную, длинную хуйню, которая сейчас разрежет его живот, вот прямо сейчас, через секунду. Но ничего не происходит — только крик, и пес, висящий на руке старика, как нелепая кукла. — Отцепись! — кричит Айзек и дергается к ним, — когтями по груди, глубоко, сильно, — старик покачивается и падает, вынимая из живота пса нож, и они, меч и пес с распоротым брюхом, остаются лежать, а старик уползает к своим, и охотники почему-то садятся в машину и уезжают — видимо, сильно все потрепались, или патроны кончились. Айзек не вникает. Он кладет руку прямо на кишки большого, пахнущего смертью пса, и только сейчас замечает свою кровь — она течет вниз по рукаву на бурую шерсть и внутренности. — Ну зачем ты, — говорит Айзек. — Ну не надо было. Вокруг него столпились два притихших оборотня и Стайлз с ними. Дерек сжимает плечо и говорит, что надо уходить, и что им уже не поможешь. Айзек вспоминает про остальных и оглядывается, ему в нос шибает запахом двадцати смертей. — Они все пули на них потратили, — тихо шепчет Скотт. Большой рыжий пес смотрит карими круглыми глазами на Айзека и облизывается, вздыхает, вроде: что поделать, я не жалею. Дерек трясет Айзека и пытается поднять с места, но он сам еле на ногах стоит. А Айзек закатывает рукав и по венам начинает течь черное, мерзкое, это больно и правильно, и оно добирается куда-то, куда раньше никогда не добиралось. — Ты умрешь, если не остановишься, — кричит Скотт, - перестань! Почему-то они не мешают ему, только смотрят, как завороженные. Потому ли, что Айзек забрал слишком много, потому ли, что его кровь попала на рану, но, когда он чувствует, что сейчас грохнется в обморок (тело трясется, пот градом, в глазах темно), Айзек понимает, что запах меняется. Он заставляет себя сфокусироваться на развороченном животе, и всхлипывает первый раз за это время — там осталась царапина. Пес поджимает задние лапы, лижет руки, лижет, лижет, и Айзек валится на него, прижимается абсолютно мокрым лицом к шерсти, зажимает ее в зубах, чтобы не раскричаться, не завыть — совсем не по-мужски, захлебываясь. — Вот это было круто! — неожиданно весело и громко говорит Стайлз. И Айзек счастливо улыбается в шерсть, хотя улыбаться особо нечему, но это неконтролируемая улыбка после лечения, которая выдавливается из него против воли, через боль – она, наверное, помогла ему не свихнуться, а провалится в темноту все тем же кудрявым Айзеком. «Дурачок. Блаженный. Юродивый», - думают про него Дерек, Стайлз и Скотт, пока тащат к ветеринару, и потом – когда выживший пес лежит с ним рядом, положив свою тяжелую голову ему на грудь. — Я раньше презирал собак, — говорит Дерек. — Ты просто не пробовал их лечить, — улыбается Скотт. — Ты просто не пробовал.