Flame of a dance

Да, да, да, дорогие мои читатели!.. Бесценная, всеми любимая и многими ненавидимая я вернулась, чтобы дописать этот фанфик!.. Как вы видите я удалила последние три главы, и теперь буду их переписывать. Простите за тот ужас что был раньше, — больше такого не повторится. Обещаю!..

POV Гарри Поттера

      Сколько я себя помню — со мной всегда это происходило. Везде, где бы я ни был, что бы я ни делал, — я всегда чувствовал это. Я даже не знаю, с чем это сравнить, — и, наверное, сравнить не смогу… Просто в любом месте, в любое время, я всегда чувствовал эти…нити. Они были разные: мягкие и пушистые, жёсткие, как канат, скользкие, как шёлк, или, наоборот, приятные и шершавые на ощупь, как бархат… Но они были — и были со мной всегда. Я старался никому об этом не говорить, — даже после того, как Ги забрал меня к себе. Просто… мне казалось, что это — странно. Аномально, ненормально, а на эти слова у меня всегда был защитный рефлекс.       Эти нити — даже не столько нити, сколько ленты, — постоянно двигались. Я помню, как маленький сидел в чулане после очередных побоев и замечал, что дом окутывают ленты. Красивые, мягкие ленты, которые как будто танцуют… Да, в чулане было мало места, но несколько па разучить там было проще простого. И я тогда начал танцевать. И каков же был мой испуг, когда после нескольких месяцев тренировки эти ленты появились вокруг меня. Ненадолго, всего на одно мгновение… а потом был случай с собакой, как я это назвал. Забавный, правда. Мне было весело… а вот Дадли — нет.       На уроке танцев в нашем детсаду мисс Прист показывала нам танцевальные па. Конечно же, жирный свин Дадли не смог сделать ни одного!.. а я был маленьким, тощим, лёгким, как пушинка, и потому — смог сделать всё. Мисс Прист не хвалила меня, только поджимала губы. Старая карга… а когда мы с Дадли шли домой, меня распирало удовольствие, — нити мягкими объятиями струились вокруг меня! Как же было хорошо! И я начал пританцовывать, просто иду, — и делаю одно па, другое, третье… Я настолько увлёкся, что даже не заметил, как мы подошли к проезжей части. Я чуть было не выскочил на неё, но какой-то пёс отдёрнул меня. Чтобы в следующее мгновение кубарем полететь вместе со мной на проезжую часть. В мгновение ока мне стало страшно и обидно, но не за себя — за пса. И я, ещё в полёте, умоляя нити подыграть мне, умудрился сделать несколько па. Как и что я сделал, я точно не помню, но в следующее мгновение мы с псом оказались на крыше школы слезть оттуда было не проблемой для меня, правда… домой я вернулся с опозданием… За что и был бит до полусмерти. О волшебстве Дадли почему-то умолчал…       Потом было ещё куча мала таких подобных случаев. Я постепенно понимал, что мне нужно танцевать. Я уже не мог жить без этого, — это было такое прекрасное чувство!.. В груди зарождался тугой и пушистый клубочек чего-то настолько приятного, что хотелось замурлыкать, как огромной кошке — тело становилось лёгким, а когда я ещё и танцевал в таком состоянии, то все побои и ссадины мгновенно сходили. Учителя не обращали внимания на это, а Дурсли… Дурсли били. Много, больно, сильно и ничего не объясняя. Вскоре я забросил танцы, хотя часто, плача навзрыд в своём чуланчике, хотел станцевать.       Встреча же с Гилом принесла мне слишком многое. Столько хороших и светлых воспоминаний… Я был просто в восторге, — кто-то называл меня по имени, не бил, относился хорошо… Раньше ведь как было, — если у дяди что-то не клеится, если у Дадлика плохое настроение, если у тёти убежал суп — виноват я. А за любую провинность меня наказывали жёстко и даже жестоко, — когда били ремнём, когда лишали и так скудной пайки, когда бросали в меня всем, что подвернётся под руку… А сейчас — всё намного лучше, вот только до сих пор на погоду ноет сломанное бедро, да старые шрамы уродливыми, отчётливыми рубцами выделяются на моём теле. Они уже не ноют, только как будто иногда возвращаюсь в старое время, и просыпаюсь в холодном поту — вспоминаю, как дядя бил меня тяжёлой портупеей, и пряжка от ремня больно впивалась в худощавое, едва живое и без побоев тело, и как потом капала моя кровь на белоснежные, мною же выдраенные полы или кафель на кухне у тётки. После таких снов Ги или Кид часто утирали мне слёзы с лица, успокаивали, и я засыпал в их отцовских объятиях, проваливаясь в темноту, где нет ничего, — только забвение. После таких снов не хотелось ничего, но я пережил этот период, и теперь только кусаю губы до крови, боясь, что мои всхлипы услышит моя названная «семья». Ги сделал из меня человека, а не тряпку. Он залечил практически все мои повреждения, вылечил зрение, обучил даже фехтованию и немного — магии. То, что мои способности «танцевать с нитями» — это магия, я узнал практически в тот же вечер, как Ги меня подобрал. Я ожидал чего угодно, но только не… поголовного многоэтажного мата циркачей, самым адекватным и цензурным словом в чьих высказываниях было «дерьмохеропиздократия» и «вдруг, откуда ни въебись, появился в рот ебись!..». Наличие рядом ребёнка тогда никого не интересовало. Маленький Я честно отвечал на вопросы и недоумевал, что такого произошло, что взрослые злятся.       А потом пришло осознание. Ги показал мне, что значит настоящая жизнь. Он показал мне, какая жизнь должна быть у каждого нормального ребёнка. Игрушки, сладости… Но дело было не в этом. Дело было в отношении циркачей ко мне. Я долгое время, больше года, шарахался от любого громкого звука, вот-вот ожидая, что засвистит тяжёлый ремень, и снова спину обожжёт адская, нестерпимая боль. Меня впервые не били за любое неправильное действие. И дело было не столько в побоях, сколько в том, что не было давящей атмосферы всеобщей ненависти и презрения, пренебрежения мной — маленькой, почти задавленной на корню жизни. Больше не было ожидания помоев, которые выливались на меня из уст тёти с дядей; не было той пугающей мрачной атмосферы, которая угнетала меня. Стоило мне только что-то сделать неправильно, — я искал укромный уголок, и сидел там. Часами!.. Я впитывал в себя темноту и тишину своего временного укрытия, так напоминавшего мне мой «чулан». Я постоянно ожидал окрика, постоянно ждал презрительно брошенного в спину «урод», «ненормальный», «фрик», «ничтожество»… Я ожидал, что вот-вот им надоест со мной возиться, и они накричат на меня, заставят делать всё то, от чего я сбежал, — и к чему не хотел возвращаться… Я помню, как было ДО — и как стало ПОСЛЕ. И этого я терять не хотел. Меня кормили по трёхразовой системе, — и не три раза в неделю, а три раза в день. А ведь раньше, — и я помню это ощущение до сих пор, — у меня живот к позвоночнику приклеивался. Я не оставлял даже крошек, и не мог никак наесться, хотя желудок был как у месячного котёнка. Я ждал, что вот-вот снова будет холодная улица, дождь, одиночество и нужда бороться за место под солнцем, отстаивать свою жизнь и право на существование… Я ждал, что снова закружится от голода голова, и что я снова упаду посреди улицы в обморок, а очнусь в чулане, в луже собственной крови и блевотины, неспособный даже вздохнуть, потому что адски болят сломанные рёбра, и в лёгкие как будто натолкали стекла или песка, — каждый вдох — это пытка, каждый всхлип — наказание за ещё не совершённые грехи. Меня не запирали в чулане, — у меня даже была своя комната. А ведь я помню, как забивался в угол, где свисает паутина и хочется чихать от пыли. Я помню комнатушку с потолком хорошо, если в метр высотой, и темнота, которая, кажется, была мне единственным верным другом и любящей матерью. Удивительно живая, обволакивающая и сознание, и тело, дарящая покой и умиротворение… Я так хотел уйти в неё, и столько раз хотел наконец-то умереть, — но каждый раз почему-то не получалось. А с появлением Цирка в моей жизни всё стало намного лучше. Та же комната, — на смену чулану пришёл простор, свобода и то, что мне нравилось. Большая, красивая, с широкой и мягкой кроватью… Со своим собственным рабочим столом, и полками для книжек. К игрушкам у меня пристрастия не было, — разве что только к огромному чёрному плюшевому медведю, подаренному мне на первый день рождения в цирке Джавалле и Кидом. Я этого медведя не выпускал из рук несколько недель, подсознательно боясь, что его у меня отберут… Потом прошло, но я по-прежнему изредка сплю с ним в обнимку.       Я часто часами, вместо того, чтобы спать, бродил по комнате, осторожно, как зверёныш, посаженный в клетку. Как котёнок обнюхивает новую территорию, так и я — трогал руками бархат штор, дотрагивался до гладких мультяшных обоев… Я то и дело проводил пальцами по мягкой подушке, зарывался лицом в перину, укатывался в одеяло, когда мне казалось, что я вот-вот замёрзну насмерть… Я не мог поверить, что всё это моё, что это не сказка, не очередной сон и не бред воспалённого, уставшего от борьбы и сопротивления сознания. Я не понимал, что реальность, — это всё то, что отказывается исчезнуть, когда перестаёшь в это верить. Я и не мог подумать, что все мои фантазии воплотятся в жизнь. Ведь, сидя в чулане или лёжа в луже крови на заднем дворике в мягкой зелёной траве, побагровевшей от моей крови, я мечтал о том, что у меня будет своё, никем не отбираемое жильё. Пусть скромное, но там будет кровать, большая и мягкая, в которую можно будет упасть, и не чувствовать, как острые грани досок из-под тонкого матраса впиваются в свежие раны. Что можно будет обнять подушку, и свернуться вокруг неё калачиком, — и стать похожим на маленького котёнка. Что там будет большое окно, на широком и тёплом подоконнике которого я буду сидеть в дождливые вечера с чаем, и книжкой, — обязательно с картинками! — и я буду укутан в тёплый-тёплый и пушистый плед, может быть, даже колючий, — вместо того, чтобы под проливным дождём пропалывать тётины розы или косить газон… маникюрными ножницами. Мне всегда казалось, что лучшей расплатой за всё, содеянное Дурслями — это то, что они будут делать мою работу, а я буду вот так сидеть на подоконнике, читать, пить чай, или, там, какао, и буду рассматривать красивые картинки в книжке со сказками, и что мне будут читать. А Дурсли в это время будут пахать в саду ли на заднем дворике, что Петуния будет сама мыть посуду и голыми руками будет обрезать свои любимые и нежно лелеемые мной розы. Что Дадли будет стоять у плиты, жадно смотреть на кусочки бекона в яичнице, — и не сметь взять хоть небольшой, хоть самый маленький кусочек!.. Что дядя Вернон будет стоять под палящим солнцем, без головного убора, и красить свой гараж или мыть машину, — и не сметь зайти в дом сделать воды, отойти, чтобы сходить в туалет; что он будет падать от усталости и солнечного удара, — но будет продолжать свою работу, мучимый жаждой и желанием убить своего мучителя растерзать в клочки, не оставить и следа, — чтобы стать свободным и делать то, чего так хочет душа, и что снится в редких приятных снах в те дни, когда о тебе забывают…       В Цирке же обо мне никогда не забывали. Я был всегда на виду, — и я думал сначала, что они боятся, чтобы я не сбежал. Только потом до меня дошло, что нас самом деле они опасаются за меня!.. Не МЕНЯ, а ЗА меня… Они, как взрослые люди, понимали, что моя психика порвана к чертям! … Что я нестабилен морально, а от этого страдают как физическое, так и магическое тела. Что я могу в любой момент сорваться, что у меня может быть истерика… Они знали, что я — ваза, собранная из мелких осколков, и одно неверное движение может снова меня разбить, и тогда меня будет уже не собрать… Я помню, — да и сейчас такое бывает, — как срывался по пустякам. Как начинал неистово, безумно кричать в купол цирка, кусая себя за запястья, чтобы отрезвиться, прогнать боль и истерику. Вышибал клин — клином… Считал, что я — монстр, и от этого становилось ещё больнее, и я выл в небо или разноцветный купол цирка… Думал, что я — никому не нужная игрушка, которой наиграются и, в конечном итоге, выбросят, — просто потому, что надобность отпала, интерес прошёл, и осталось только лёгкое сожаление и раздражение на маячивший перед глазами призрак детства. Отдушиной в этом безумии для меня стали танцы и трюки. Помню, как в первый раз залез на трапецию, и Кид катал меня под куполом цирка на воздушных качелях. Помню, как Кид и Джавалле учили меня танцевать с огнём, как пробуждалась моя магия, разрывая оковы чужих ограничителей. Это было настолько больно, что я терял сознание. Моя магия, вырываясь на волю, вырывала цепи, сковывавшие её, вместе с мясом и костями, рвала меня на части, — чтобы потом собрать заново, более единым и целым, чем я был раньше. Всё же — покалеченная психика так и осталась покалеченной, но танцы и трюки стали для меня спасением.       Танцуя, я закрывал глаза, и представлял, что я — пламя костра или пожара. Что вот-вот подует ветер, и я всколыхнусь, раз, другой, и частички меня — искры, — полетят вслед за ветром, такие же свободные, как и он сам, принося мне боль и наслаждение. Как будто бы я был птицей с подрезанными крыльями, и вдруг — они восстановились, и я, словно альбатрос, взлетал во время танца над равнинами обыденности и рутины, паря в потоках магии, укутываясь в неё, как в плед, и крича на весь мир о том, что я — свободен. Танец был для меня чем -то большим, чем просто набором движений. Я вкладывал в каждое сокращение мускула, в каждое «па» — свою душу. Ритм танца был рваный, ни на что не похожий, — как и моя душа. Я словно был инструментом, который играет сам себе. То возносясь ввысь в мечтах, то с грохотом падая с высоты птичьего полёта на землю, — я в каждом движении говорил о себе, о своей жизни. Я как будто кричал на весь мир: «Вот он, я! … Посмотри, тебе не удалось меня сломать!.. Я живой! Я ЖИВООООЙ!!!!!» — и от этого становилось легче. Нервы успокаивались, хотя до сих пор, во время танца и недолго — после него — меня трясёт, как зайчишку перед удавом, как осенний лист на ветру, — и я не могу ничего с этим поделать.       Когда я начал выступать на сцене, я не помню. Просто однажды осознал себя кланяющимся толпе восторженных зрителей, с догорающими факелами в руках и потом, градом стекающим по лицу. А рядом стояли Кид и Джавалле, улыбались зрителям и махали мне руками. Я помню это ощущение упоительного, слитного движения, чувство собственной значимости и свободы, когда каждое твоё движение — это часть истории, каждый твой вдох — это новая буква в летописи танца жизни, когда только музыка. Ритм и ты, сливающийся с ними воедино, забывающий свои проблемы и отдающийся на волю ритмичного баса, бьющего в самое естество, как ветер, что пронизывает до костей. Письмо из Хогвартса едва не сломало мою жизнь — я думал, что умру. Истерика была настолько сильной, что я чуть не спалил цирк, а после долго прятался от цирковых где-то в чулане, тихо плача в окровавленный, прокушенный до крови кулак. Я не хотел бросать своих, свою семью, — а именно ними и стали для меня цирковые. Я не хотел перемен, — жил в маленьком, собою же придуманном мирке, ограничивающемся цирковой семьёй и границами наших фургонов и шатра. Купол был для меня небом, манеж — землёй, а те, кто следил за моими выступлениями — не более, чем сквозняками, приходящими и уходящими. Но, всё же, мне объяснили, что такое Хогвартс.       Вот когда я по-настоящему понял, что не одинок… Да, я пробудил магию в Каине и Эллочке, сделал пассивным магом Авеля, но всё это было не то. Никто из них больше не мог танцевать, выпуская ленты магии на волю. Никто из них не мог показать, что он есть на самом деле — полотно судьбы, которое сам же прядёт, или же стайка птиц, несущихся за ветром куда-то за горизонт… Мне рассказали и даже показали, что такое мир магии. Что значит быть не одиноким, свободным в своём одиночестве и пойманным в ловушку своей обыденностью. Там, куда отвёл меня Ги, не было особых, — были похожие. Люди с разной магией, с разными возможностями, характерами и судьбами. Существа, которые были такими же, как я — и в то же время были совершенно другими, чужими, как будто из другого, сказочного мира фантазии. Мне было приятно думать, что я один такой, уникум, — а мне показали, что я всего лишь один из многих. Я думал, что у меня всё плохо — но нашлись те, кому приходилось тяжелее, чем мне. И я понял — прошлое надо оставить прошлому.       Да, это было. Да, этого не изменишь, и то, что было в детстве, — всё то унижение, боль и презрение, что я раз за разом молча проглатывал, не в силах дать отпор, — всё это осталось там, позади, за тысячей развилок и дорог судьбы, которые я прошёл. Такого больше не будет, — просто потому, что уже я способен не допустить этого. Я способен противостоять судьбе и сам выбирать тот путь, по которому я пойду. В моей жизни не осталось места боли и страху, ведь я научился принимать их всем сердцем, любить и лелеять, — и они сбежали от меня. Я понял, я дошёл своим умом, к тому, что свобода — вот высший дар. А магия — это не проклятье, не особенность и не порча, — это просто ещё одна часть меня. Те крылья, на которых я способен воспарить в небеса и умчаться с попутным ветром вдаль, чтобы ловить потоки воздуха и кричать в рассвет от счастья. А чтобы научиться летать, — мне нужны были учителя. И я принял решение. Ровно через две недели письмо-ответ пришло в Хогвартс. Я ехал туда, — не в надежде на то, что всё в очередной раз станет с ног на голову, а с твёрдой уверенностью в том, что я добьюсь поставленной цели. Любой ценой. Хогвартс стал средством, — но я не думал, что он станет ещё одной, совершенно иной жизнью, которую мне предстоит прожить не без трудностей, горестей и радостей, печали и моментов счастья, делающих меня сильнее и увереннее.