Пьета

Уилл Грэм приходит сюда почти каждую ночь. Минует ленты полицейского ограждения и проникает в дом с черного хода. Как вор, как нежеланный гость - всегда с черного. Нерешительно вертит в пальцах связку ключей, которую когда-то так и не попросил вернуть хозяин дома, рассматривает щербинки на двери, гладит ладонью. Он морщится от холода и фантомной боли, разливающихся по телу из шрама на боку, но никогда не поворачивает назад. В кабинете спертый, застоявшийся воздух, но Уилл ни разу не открывал окна: эта комната должна сохраниться нетронутой, как бабочка, увязшая в смоле. Здесь пахнет старыми книгами и дорогим парфюмом. Эта комната и сам Уилл - он хочет, чтобы они застыли в безвременье, запаянные намертво и тускло поблескивающие в янтаре. Грэм медленно ступает по черным половицам, слыша, как шуршат его куртка и потрепанные брюки, и этот шорох кажется оглушительным и неуместным. Уилл боится лишних движений, каждый раз испытывая трепет, будто переступает порог святилища, и какое-то болезненное, загнанное поглубже благоговение бьется где-то внутри. Хозяин дома словно все еще здесь, Грэм ощущает его присутствие, испуганно озираясь на любой звук, что ему мерещится. Ровные ряды книг на полках, словно сотни глаз, безмолвно смотрят на него с высоты. Мужчина обходит стороной кожаные кресла, стоящие друг напротив друга: только не сейчас, не в этот раз. Он слишком долго сидел там, ему кажется, что эти кресла впитали в себя столько страха и тьмы - Уилл усмехается этому патетичному слову - что если он отважится снова дотронуться до шероховатой обивки, его ударит током. Он подходит к письменному столу, оглаживает пальцами угол; теплое дерево покрыто лаком, но Уилл почему-то уверен, что сможет различить тонкий древесный запах, если коснется столешницы щекой. Он опускается в кресло за столом осторожно и медленно, будто может сломать что-то одним неловким движением. Ребристая спинка кресла, упругая и жесткая, Уилл оборачивается и гладит ее, влажные подушечки пальцев чуть липнут к старой добротной обивке. Он гадает, из чьей кожи она выделана: бык или, может, бизон; она, конечно же, дорогая, очень дорогая, а значит сделана из первого слоя кожи: первый слой самый лучший - так он слышал. Грэм откидывает голову назад и замирает, представляя хозяина дома, проводящего здесь долгие часы, пытается ощутить через слои одежды давно испарившееся тепло чужого тела. Кресло жесткое - не расслабиться. Мужчина потирает гладкие ореховые подлокотники, вдруг хочется вскочить, отпрянуть, не касаться тех вещей, которых касался он, Уилл все-таки мысленно произносит: он, доктор Лектер. Но руки сами тянутся к простому, без украшений, черному ежедневнику на столе. Шуршат исписанные страницы, дышат ему в лицо ароматом парфюма с мускатно-шафрановой нотой, что перешел на них с надушенных манжетов рубашек. Уилл ощущает себя одержимым фетишистом, представляя, как этих страниц касались чужие пальцы, скользили по бумаге, катали по ней в нетерпении скальпель для заточки карандашей. "И разрезания артерий," - мысленно добавляет Уилл. Ему хочется провести губами по испещренной чернилами странице, но это излишество и пошлость. Напротив времени сеанса он видит свое имя, в отличие от остальных в списке, выписанное тонкими, легкими линиями, словно перо едва касалось бумаги. Грэм кривит губы, он знает эту почти магическую силу слов: самых важных для тебя людей невыносимо называть по имени. Это становится запретным, сакральным словом; он вспоминает, как про табуирование имен в архаических племенах ему рассказывал - Уилл делает усилие, проговаривая про себя - Ганнибал. У человека могло быть одно имя, которое знали все, и второе, которое не знал никто или лишь узкий круг посвященных. Доктор Лектер называл его по имени. Так какое же у Уилла второе, тайное, которое знает лишь доктор? Мужчина резко захлопывает ежедневник и кладет его на прежнее место: ничто не должно здесь меняться. Его взгляд блуждает по комнате, освещенной приглушенным золотистым светом настенных бра, задерживается на окнах, за которыми - холодная густая осенняя тьма, шумит мокрыми ветвями, пустая и равнодушная, как, в сущности, и этот дом. Удивляясь собственной дерзости, Уилл тянет наугад металлическое кольцо-ручку одного из ящиков стола: грубость, которую уже никто не увидит и не осудит. В конце концов, он вместе с этим домом - оставленный груз, это их роднит. Грэм усмехается сравнению самого себя с имуществом, перебирает в ящике аккуратные папки с рисунками и достает одну. Внутри акварельные листы перемешаны с чертежными, он бережно достает один за другим рисунки роскошных старинных палаццо и церквей, долго разглядывает любовно подмеченные мельчайшие детали, особенно на одной из картин, подписанной как монастырь иеронимитов в Лиссабоне. "Мануэлино - поздняя испанская готика. Чудесный стиль, не так ли?" - тихий, размеренный голос звучит в голове Уилла, и тот, отводя глаза, поспешно откладывает рисунок. Один лист выбился из стопки, Грэм вытягивает его за уголок и замирает, прикусив щеку почти до боли. Он видит себя: полуобнаженного, с чуть откинутой головой и прикрытыми опухшими веками, в терновом венце и с раной под грудью. Он сразу узнает, с какой картины повторяется композиция и сюжет. "Пьета" Джованни Беллини времени влияния Мантеньи - так описывает ее доктор, показывая Грэму свои тяжелые альбомы живописи, истекающие сочными красками по мелованной бумаге, альбомы, что сейчас пылятся где-то на верхних полках, брошенные здесь, как и этот рисунок, как и сам Уилл. На картине Беллини, что выставлена в одной из галерей Милана (снова подмечает про себя мужчина), тело мертвого Христа с обеих сторон бережно поддерживают Мария и Иоанн. Лицо его, со смесью посмертных муки и умиротворения, склонено к матери. Лектер что-то говорит, рассказывает и про картину, и про Беллини, и про ренессанс, но Уилл почти не слушает, сонно хлопая глазами: они снова засиделись допоздна и жар от камина, вместе с вкрадчивым голосом доктора, убаюкивает, погружая в сладкую дрему без сновидений. Ганнибал видит и знает это, Ганнибал прощает ему это невнимание. Сейчас же перед Грэмом только рисунок, и он жалеет, что плохо слушал рассказы. Вместо лица Христа - его лицо, вместо тела Христа - его тело, мертвенное, желто-серое, словно старый иссохший пергамент, тонко выписанные акварелью струйки запекшейся крови из раны под грудью и стигмат на руках, выписанные с той же внимательной, ревностной любовью, что и фасады итальянских палаццо. Фигуры, поддерживающие его тело, наоборот обозначены лишь легкими штрихами, без лиц, они были неинтересны художнику. Уилл срывается, Уилл смеется тихо и надрывно, таков замысел творца: он должен был стать его Спасителем, распятым и воскресшим для новой жизни, его произведением искусства. Но стал лишь жертвенным ягненком. Не будет воскресения, не будет никакого искупления, и кровь давно напитала землю. Он замирает и долго сидит неподвижно, бездумно скользя взглядом по недописанной картине. Внезапно что-то в нем лопается, как перетянутая струна, Грэм вскакивает, отталкивая ногой кресло; он смеется, захлебываясь и хватая ртом сгустившийся воздух. Комната стремительно удаляется от него, погружается в темноту, перед глазами - черный мушиный рой. - У вас паническая атака, Уилл, дышите ровнее, не закрывайте глаза. Нам не нужен обморок, согласны? - доносится до него спокойный голос словно сквозь толщи воды, сквозь клубы черной копошащейся массы. Внезапно теплая сухая рука перехватывает кисть его руки, поддерживает за предплечье. Смех обрывается, застрявший в горле липким комом, и Уилла окатывает с головы до ног звенящая тишина. Доктор Лектер за его спиной дышит ровно, пальцы крепко сжимают пульсирующую артерию на запястье. Грэм каменеет. От внезапной близости у Грэма кружится голова, его заполняет животный страх, смешанный с восторгом. Он оборачивается, очень медленно, как тогда, когда все закончилось - закончилось? - у Ганнибала разбита губа, испорчена рубашка, волосы Уилла липнут ко лбу от дождя и холодного пота. Он оборачивается; простое движение дается с трудом, будто он по горло увязает в застывающем цементе, и кажется, что это мгновение до встречи тянется бесконечно долго. Хочется зажмуриться, не смотреть, но доктор не велел закрывать глаза, и Уилл смотрит ему в лицо. Почерневшие радужки от расширенных до предела, огромных зрачков - словно перезрелый виноград в обрамлении вьющихся лоз-морщинок, тонкими сетями испещривших кожу. Грэм краем сознания отмечает легкий загар, который на долю секунды тает, обнажая латексную смоль, но тут же возвращается обратно, скрывая ее под собой. Уголки губ Ганнибала подрагивают, но он не произносит ни слова и только скользит взглядом по лицу Уилла, словно оценивая, и мужчине хочется закрыть лицо руками. Но вместо этого он выкручивает из цепких пальцев запястье, осторожно и плавно, показывая, что не пытается вырваться и сбежать. Ганнибал позволяет, отпускает из мертвой хватки, и ладонь Грэма ложится поверх его собственной, смешивая влажное тепло с подушечек их пальцев - интимный жест, на который Уилл никогда не был способен прежде. Доктор Лектер с интересом чуть наклоняет голову на бок и едва заметно улыбается. - Вы очень бледны, Уилл, вам следует больше бывать на свежем воздухе, - вежливо и сухо констатирует он, но глаза смеются. Грэм чувствует, как внутри поднимается горячая волна гнева и досады, и он не может определить, кого он ненавидит больше: этого человека или себя самого. Человека? Нет, Ганнибал не человек, он безымянное существо, надевшее на себя человеческую плоть: с жилами, суставами, источающую соки и тепло; он хтоническое чудовище, которому племена тысячи лет приносили кровавые жертвы. Ганнибал кормил его с рук, вскармливал плодами своей сущности, и Уилл принимал все, позволяя ему разрастаться внутри, как опухоли, пускать метастазы, отвоевывая все больше места. Грэм с силой рвет Лектера на себя за чернично-синие лацканы пиджака, сближая их лица и с трудом шепчет - язык онемел от выброса адреналина: - Вы убили меня, доктор. Я неудавшийся эксперимент. Недописанная картина или сонет, если так вам больше нравится. Последние строчки не рифмуются, доктор Лектер. Вы оставили от меня... Вы ничего не оставили, кроме себя. Я не хочу быть этим, я тень от человека, я не хочу. - Взгляд Грэма расфокусирован, он смотрит, но не видит, захлебывается словами - и это, определенно, постыдная истерика. Он задерживает дыхание, плотно сжимая зубы, и замолкает, отпрянув от мужчины, на лице которого - все та же восковая маска спокойствия. Вокруг сгущаются клочья бордово-черного дыма, Уилл не выдерживает и зажмуривается, чувствуя, как проваливается куда-то внутрь себя. Он хочет глотнуть ртом воздуха, но ловит чужое дыхание. Ганнибал целует его в губы, вытягивая ускользающее сознание обратно на поверхность. Его поцелуи с легкой пряной нотой, Грэм чуть отстраняется, облизываясь, глотает вкус имбиря и розмарина и неосознанно тянется обратно - ему нужно еще. От губ Лектера идет неестественный жар, Уиллу же всегда казалось, что они должны быть по-рыбьи холодными. Ноги сводит судорогой, и он не пытается сохранять равновесие, но чувствует под собой лакированное дерево столешницы: его усадили на стол, словно куклу на полку. Ганнибал мягко разрывает поцелуй и заглядывает в глаза, от этого взгляда у Грэма скручивает желудок: смесь ужаса и похоти. Он чувствует, как руки скользят по его спине, миновав куртку и рубашку, пальцы пересчитывают позвонки, задевают ногтями кожу. Уилла передергивает так, словно кто-то ведет ногтем не по коже, а по стеклу; это - удовольствие, а потому это - больно. - Вы чувствуете убийц, потому что многое от них есть в вас, - говорит ему Лектер в самые губы, понижая голос почти до шепота. - Вы создаете меня в своей голове, и это творение - всегда в своей сути автопортрет, как любое произведение искусства. Но вы чувствуете меня верно, портрет соответствует оригиналу - что это говорит вам о вас? Пальцы скребут позвонки, и Уилл чувствует, как кожу разрывают растущие ветви рогов, острые кости вспарывают позвоночник от шеи до поясницы, рвут одежду. Но он знает: это не прорастает из него сейчас, они давно были там, всегда были, сейчас он лишь вновь чувствует их. Он задыхается, а пальцы Ганнибала все гладят лохмотья распоротой кожи, обжигающей болью, словно это оголенные нервы. Грэм отчаянно хватается за плечи доктора, давит ладонями на ключицы, будто от этого может стать легче. - Я не вложил в вас ни одного желания или осколка личности - ничего, чего бы уже не было в вас, - Лектер улыбается плотоядно, обнажая зубы. - Вы не опустошены, а лишь вытесняете осознание собственной личности. Вам следует принять себя. Уилл саркастично кривится и запускает мокрые от нервного напряжения ладони в волосы мужчины, вцепляясь в затылок: - Это цитата из книжки по популярной психологии, доктор? "Примите себя таким, каков вы есть". Халтурный психоанализ, доктор Лектер. Ганнибал усмехается и вновь накрывает его губы своими. Уилл проваливается в темноту на мгновение, так ему кажется, а открыв глаза, обнаруживает себя распластанным на столе. Он поворачивает голову, пытаясь осмотреться: папка с рисунками отброшена на пол, листы разлетелись, опрокинутая чернильница безвозвратно испортила брызгами дубовые половицы. Грэм вздрагивает от внезапного прикосновения: горячая шершавая ладонь ложится на его живот в паре дюймов от шрама, и он понимает, что полностью обнажен. Он чувствует холодный пот на спине и накатывающую панику: так бывает, когда пробуждаешься слишком резко и судорожно стараешься понять, что происходит. Ганнибал нависает над ним: тугие мышцы плеч напряжены, красивый рельеф зрелого, но еще крепкого тела, темные глаза влажно блестят, выдавая хищный азарт. Челка растрепалась и тонкими прядями закрывает половину лба, Уиллу хочется поправить их, он тянет руку к лицу мужчины, но Лектер перехватывает ее, крепко сжимая. Медленно, словно опасаясь спугнуть добычу - Грэм ощущает себя именно добычей, дичью, поданной к столу - Ганнибал опускается и касается губами впадинки над ключицей, ведет ими по шее и, разомкнув зубы, впивается в нее, соленую и влажную от пота. Грэму кажется, что он слышит, как хрустят под зубами его кожа и связки, представляет, как бьется пережатая сонная артерия. Он шипит и беспомощно загребает рукой по столу, вторую же все еще крепко держит Лектер. Чувствуя, как на него накатывает возбуждение, Уилл пытается отпрянуть, выскользнуть, ноги свисают со столешницы, и ее края царапают кожу. Под рукой он нащупывает на столе прохладный металл. - Ганнибал, - зовет Грэм и с трудом узнает свой голос. - Посмотри на меня. Лектер поднимает к нему лицо: раскрасневшиеся губы и капелька пота на виске, но все та же маска самообладания. Уилл держит у его шеи скальпель, как тогда, в своих фантазиях, где он режет ему глотку, подставляясь под брызги из артерий, и скармливает его свиньям, наблюдая, как животные рвут на части внутренности и мышцы. Он мог бы сделать это теперь, мог бы закончить все сейчас, и это ирония, которая должна повеселить Ганнибала: сделать с ним то, что было сделано с Эбигейл - круг замкнется. Лектер еле заметно улыбается: он оценил порыв и брошенный вызов дразнит его. Он прижимает Грэма все плотнее к себе, кожа липнет к коже, вьющиеся волоски на торсе щекочут Уиллу грудь. Ганнибал насмешливо принимает вызов, тянется к губам, и лезвие скальпеля натягивает тонкую кожу горла, оставляя на ней фиолетовую борозду: еще чуть-чуть и порвется. Грэм резко втягивает носом воздух, ощущая собственный возбужденный член, прижатый к животу телом Лектера. Тот смотрит в глаза Уилла неотрывно и опускает голову все ниже, за ней все ниже опускается и судорожно сжимаемый в руках скальпель, и Грэм понимает, что не в состоянии удержать руку и сделать то, что собирался. Это все не более, чем фарс, и они оба теперь знают это, а Ганнибал знал всегда, и унижение больно колет в груди. Их носы сталкиваются, еле ощутимое касание, обманчиво похожее на ласку; на шее мужчины из-под острой полоски металла проступает капелька крови. Уилл не может заставить себя остановиться: выронив скальпель из руки, припадает к маленькой царапинке, трогает языком, слизывая кровь, и замирает от нахлынувшего стыда - это представляется ему моральным поражением. Он чувствует, как чужие руки оглаживают его бок и живот, напористо, почти бесцеремонно, и еще ниже, раздвигая бедра. Хочется вырваться, затеять борьбу, он знает, что Лектер сильнее, но не настолько, чтобы удержать его, но он не может оттолкнуть: паралич воли в состоянии аффекта - так определяет это насмешливый голос в голове Грэма, который может принадлежать только одному человеку. - Вы боретесь не со мной, а с самим собой, и именно поэтому проигрываете, - будто прочитав его мысли, произносит Ганнибал тихим, чуть хриплым голосом. Уилл все же решается снова посмотреть ему в глаза: огромные влажные зрачки, одновременно притягивающие и вызывающие почти первобытный ужас. Он чувствует пальцы между своих ягодиц, тело Лектера накрывает его целиком, и все происходит слишком быстро, обрушивается, как океанская волна из его кошмаров. Ганнибал с несвойственной ему порывистостью больно прикусывает нижнюю губу Уилла, и тот чувствует, как жар чужого тела проникает внутрь него, а от сильного возбуждения и головокружения подступает тошнота. Лектер входит в него резко, и от внезапного ощущения заполненности, от слишком близкого контакта Уилл задерживает дыхание на несколько секунд, запрокидывая голову и зажмуриваясь. Рот заполняет сладко-металлический вкус, Грэм сглатывает, еще и еще, против воли шумно выдыхая при каждом толчке внутри себя, цепляется пальцами за мокрые от пота лопатки Ганнибала, навалившегося на него всем весом. Влажные звуки смазки и хлопки - самые вульгарные и отвратительные звуки, по мнению Уилла, но он завороженно слушает их; ему душно и тесно. Он решается приоткрыть глаза, поворачивая голову, взгляд натыкается на красно-белые портьеры на окнах, и Грэм видит, как они блестят и тяжелеют от крови, красные полосы тянутся вниз вязкими струями, растекаются по полу. Уилл чувствует горячее дыхание над ухом и вздрагивает от шепота: - Шизоиды боятся поглощения своей личности другими людьми. А вы боитесь? Грэм издает слабый стон, когда член входит в него под другим углом, растягивая мышцы сильнее. Язык плохо слушается. - У шизоидных личностей проблемы с эмпатией, доктор. - Я знаю. Но мы так же, как они, боимся поглощения... И стремимся к нему. - Уилл отметил про себя это "мы". - Стремимся к партиципации, - шепот Ганнибала непривычно неровный, перебиваемый тяжелым дыханием. - Вы осуществляете ее через эмпатию, а я... поглощаю иным способом. Но это лишь отдельный акт, все исчезает, каждый раз, оставляя вас опустошенным, не так ли? Лектер шепчет и гладит ладонями лицо Грэма, убирает волосы с его мокрого лба, путаясь пальцами в кудрях, и от этой ласки становится невыносимо жутко. Он толкается в него глубже, вжимается телом сильнее, Уиллу тяжело дышать, кажется, будто сам воздух горит вокруг них. Он пытается поймать хотя бы пару глотков свежего воздуха, скребет ногтями по спине мужчины. - Ганнибал, пожалуйста, - кажется, он уже умоляет. Смесь сексуального напряжения, жары и спертого воздуха, одуряющего запаха тела Лектера, густого и тяжелого, впервые не заглушенного парфюмом - Грэм понимает, что скоро потеряет сознание. - Никто не может утолить наш бесконечный голод, Уилл, каждый раз будет наступать опустошение. Только наше отражение не вызовет отторжения, и наше отражение - друг в друге. Это замыкание круга, это высшая ступень партиципации, - по губам Ганнибала скользит безумная полуулыбка, которой Уилл никогда у него не видел и вряд ли когда-либо увидит вновь. - Как змея, заглатывающая свой хвост? - спрашивает он шепотом и знает, что его улыбка в точности повторяет ту. - Если вам угодно это так представлять, - усмехается Лектер, проводя указательным пальцем по щеке Уилла, очерчивая скулу. Грэм чувствует, как сокращаются его мышцы, когда он принимает в себя Ганнибала, тянуще-ноющее ощущение в низу живота от острой необходимости разрядки, волны наслаждения и отвращения: Ганнибал оплетает его, словно хищное растение, поглощает его, он везде, внутри и снаружи. Уилл видит, как по его коже словно растекаются нефтяные пятна, она чернеет и лоснится, а над головой вырастают рога. Ганнибал-вендиго целует его, проникая языком в рот, перекрывая кислород. Пальцы касаются шрама на животе, резко и с силой давят ногтями. Грэм вопит, но не слышит своего голоса. Ему кажется, что они разрывают зарубцевавшиеся ткани, погружаясь в плоть, вторя толчкам члена внутри него. Черная узловатая рука с пальцами-ветвями скользит глубже, гладит бархатно-атласное нутро, и Уилл неосознанно, в иррациональном порыве выгибается ей навстречу. Ганнибал - это дым, наполняющий его до краев, черная вода, обжигающий красный, ядовитый зеленый - каждый из четырех элементов и все равно нечто большее, чем любое определение. И его любовь - это нож, которым Ганнибал копается в нем.* Сквозь красную пелену он видит, как судорожно напрягается в оргазме тело Ганнибала, как он слегка запрокидывает голову, чувствует, как в сердце и ребра изнутри впиваются острые пальцы-шипы. Уилл отчаянно шарит рукой вокруг себя и, наконец найдя скальпель, подносит его к шее Лектера. Густая кровавая патока вырывается наружу, заливает рот, обжигая, залепляет плотными сгустками глаза. Уилл бьется в объятиях Ганнибала, не в силах вырваться, глотая его кровь, и, прежде чем окончательно провалиться в забытье, слышит его смех: - Все правильно, Уилл. Все верно. Дальше - только темнота. Уилл резко открывает глаза, жадно хватая ртом воздух. Рассветное солнце вызолотило зал, мягкими мазками света покрыло вещи и деревянные половицы, подобравшись к краю ковра. Ощущение удушья постепенно проходит, и Грэм понимает, что полулежит в кресле за столом, одетый и судорожно сжимающий рукой пах через белье из-под полурасстегнутых брюк. Пальцы мокрые и липкие, молочные пятна на белье, он морщится и тянется за коробом с салфетками на углу стола. Кое-как поправив одежду, он медленно поднимается. Ноги дрожат и подкашиваются, но это чувство кажется Уиллу неожиданно приятным. Он забирает рисунок Пьеты, бережно сложив в папку, оглядывает кабинет, пытаясь запомнить его лучше и именно таким, освещенным солнцем. Грэм выходит из дома, словно впервые за долгие месяцы, как после выписки из больницы, но на этот раз нет пустоты и гулкого эха внутри - он наполнен до краев. Прошедший ночью дождь омыл улицы, блестящие теперь как водная гладь залива Чесапик. Уилл идет по садовой дорожке, проводя рукой по мокрым кустам бересклета и давно не стриженного самшита, глубоко вдыхает свежий утренний ветер, смотрит на пар, клубами вырывающийся изо рта. Сентябрь похож на тот, другой; шелестит багряно-золотая листва, а солнце слепит глаза. Грэм оступается, запнувшись о садовый камень, и чуть не падает, заваливаясь назад, но инстинктивно хватается за что-то. Что-то мягкое и крепкое поддерживает его за предплечье. Уилл чувствует под подушечками пальцев перья. Олень стоит рядом с ним, загребая палые листья копытом, жмурит большие малиновые глаза, сопит, подставляя под руку макушку, покрытую смоляной шерстью и перьями, будто ласкаясь. Мужчина улыбается и, опустив голову, зарывается в них лицом. Чуть позднее, в такси на пути в Вулф Трап Уилл разминает затекшую после сна в неудобном положении шею, параллельно щелкая по экрану мобильного, бронируя билет Балтимор-Милан с пересадкой в Нью-Йорке. Теперь он знает, где ждет его Лектер и, пожалуй, ждет уже слишком долго. Уилл расслабленно сползает по сидению машины и прикрывает глаза, едва заметно улыбаясь. Ганнибал должен закончить свою картину. Таков их замысел.