Праздничная ночь

Оссирианд, около 480 г ПЭ Этой ночью он неизменно приходит ко мне. Он приходит и в другие ночи, но в эту – всегда, как пришел давным-давно в первый раз еще на Химринге. Приходит после нескольких дней тяжких неясных видений и снов. И его прихода я жду и страшусь больше всего на свете. Раньше – когда окончательно понял, что это не просто совпадение – я пытался избегнуть этой пытки. Всю неделю пил бодрящие отвары, давал вволю отдыха телу и сколько мог – душе, придумывал неотложные дела и поездки. Но все оказалось бесполезно. Ибо нельзя убежать от памяти, от собственного сердца. Всю эту неделю я жду своей участи – когда покорно, когда нет, и все это время добрый Лаурэ присматривает за мной – то явно, то незаметно. Также неотступно за мной в эти дни следит и Морьо (который знает и догадывается больше всех) – у них с Лаурэ явный (хотя, возможно и негласный) договор: Лаурэ следит за мной в крепости, Морьо – вне ее (причем, знает, что я об этом знаю). Он, конечно, предельно осторожен и, сдается мне, совершил громадное усилие и выучился у кого-то из Лайквэнди скрывающим чарам, потому что даже на открытых холмах я не видел даже легкой тени брата. Но я не могу не ощущать его тревожно-заботливого присутствия. Впрочем, до сих пор самым серьезным поводом для его беспокойства была моя в кровь разбитая о разные поверхности рука да ночевки вне крепости в одиночку, когда немногие часы забытья редко походят на сон, чаще – на помрачение. Но этой ночью я останусь в крепости, а Лаурэ и Морьо будут бодрствовать в соседних гостевых покоях… его покоях… а когда я наконец усну, измотав себя хождением по комнате и бесполезной душевной борьбой, они осторожно переберутся в мой кабинет и проведут там остаток ночи. Они не знают, что мне снится. Я спрашивал, не брежу ли я в эту ночь, но Лаурэ говорит, что я молчалив, как обычно, только издаю редкие стоны. Оно и к лучшему. Потому что мне снится то, от чего я каждый раз прихожу в себя со сладким ужасом, трепетом и болью, от которой рвется дыхание. Он входит в мою комнату (или я выхожу ему навстречу в привратный двор) – уверенным, легким шагом, высокий, стройный. Я не могу сказать, во что он одет – но на нем любое платье, даже запыленный дорожный плащ, сидит ладно. Мы улыбаемся, приветствуем друг друга, крепко обнимаемся, куда-то идем, что-то делаем, о чем-то говорим – но рано или поздно неизменно оказываемся в моих покоях. И он начинает целовать меня. Почему-то всегда первым. Но я совершенно не против. Он целует меня уверенно, мягко и глубоко, пропуская сквозь пальцы пряди моих волос. Губы у него нежные, но сильные и упругие, как струи родника; он целует меня, и целует, и целует, и не могу оторваться от его губ, и силы уже покидают меня, и я уже еле дышу. И вот мы уже оказываемся на моей постели, и я кладу его на себя, то крепко прижимая обеими руками, то оглаживая пальцами легкие точеные черты его лица. В этом сне у меня всегда две руки – и это такое счастье, потому что я могу трогать и обнимать и ласкать его в полной мере. А он целует меня все жарче, все откровеннее, и не только в губы. Он знает, что покусывая меня в шею, заставляет дрожать в его руках, целуя в ладонь – кусать губы, сдерживая стон; он гладит горячими ладонями мое тело под одеждой – и я таю под его руками. Он шепчет мне слова, от которых я вспыхиваю как вулкан, а глаза его сияют так, что я не в силах смотреть в них дольше нескольких мгновений. И я ласкаю его сам и мучительно пытаюсь переплавить в слова то, что льется через край моей души. И он вздрагивает и вздыхает и стонет и вскрикивает под моими губами, руками, словами, телом. Он прекрасен, и я могу продолжать так бесконечно, ибо даже слияние с ним, острое и беспощадно сумасшедшее, не сравнится с глубиной и доверительностью тех ощущений, что я испытываю, лаская его, моего возлюбленного. И мы сливаемся снова и снова. Иногда, даже достигнув вершины, мы не в силах остановиться и взбираемся на нее опять. А потом лежим, обнявшись, роняя в вечность отдельные фразы, уносящие остатки разума, потеряв ощущение себя и другого в раздельности. Но так длится недолго – целовать, касаться, покусывать, любить нам необходимо, как дышать. И я особенно остро понимаю правдивость выражения «дышать кем-то» - то и дело я перестаю его целовать и, легко соприкасаясь губами, пью его дыхание, вдыхаю его душу. А когда в окна заглядывает заря, он говорит свое неизменное: «Мне пора». Но никогда не уходит сразу – но целует, целует, и каждый поцелуй все слаще и больнее, потому что может оказаться последним… Но с первыми лучами солнца он все же встает, одевается, и я провожаю его до двери, и не могу удержаться, чтобы не поцеловать еще раз, хотя яд этого поцелуя будет разъедать меня до следующей ночи. Он говорит: «До скорой встречи», и я закрываю за ним дверь. И после этого просыпаюсь. Понимаю, где я, и что было. И плачу и кусаю подушку, потому что сердце, душа, разум рвутся, как корни падающего дерева. Выждав время, придет либо Лаурэ, либо Морьо, обнимет меня, и мы будем так сидеть, молча, пока не наступит настоящий рассвет. Я встану, оденусь, выпью загодя приготовленный отвар и займусь делами, которыми специально заполнил этот день. И буду жить дальше, старательно загоняя вглубь души смертельную боль и безумное ожидание следующей ночи, пятой ночи после праздника, который мы уже несколько лет не отмечаем. Праздника Середины лета…