Весна

Джейн чем-то похожа на Кэт: то ли голосом, то ли тем естественным и красивым жестом, когда она откидывает волосы со лба; то ли осанкой: тем, как гордо она держит голову, чуть вздёрнув подбородок вверх – так делают русские. Такая же поза была и у куколки-славянки из коллекции Кэт. Джон не знает, что это, и откуда это взялось, Джон знает главное: в Джейн – некий внутренний стержень, то, чего не было у маленькой слабой Дженни, навсегда оставшейся тринадцатилетней девочкой.  Джон сам вызволил этого джинна из уютной лампы с мягкими стенками, где ему было слишком мало места и слишком спокойно, чтобы развернуться. Джону нравилась маленькая слабая Дженни: она не напоминала никого, не была ни на кого похожа и не будила память тысячью мелочей. Джейн же говорит уверенно, и не пытается вспомнить то, чего вспомнить нельзя - то, что нельзя вспоминать. Джейн достаточно настоящего, чтобы действовать в нём.  Как и Кэт.    Кэт ненавидела сидеть на месте, Кэт беспрестанно металась из Лондона в Вичбридж и обратно. Кэт привозила в старый мрачный дом аромат душистых лилий и новой весны, распахивала узкие окна, впуская свежий огромный ветер, украшала вечно пустые и пыльные полки милыми безделушками. Она раскидывала всюду открытки и гребни, пудреницы и помаду, блестящие глянцем плакаты, выбрасывала старую мебель и покупала новую, радующую глаз яркой обивкой, затевала бесконечные ремонты – а сама смотрела на всё это в редких перерывах между съёмками.  В ту зиму она приехала тоже – на Рождество. Кэт вешала на ёлку блестящие разноцветные шары и сверкающие гирлянды, а вечером она смеялась, сидя в кресле у камина, держа в руке фужер с причудливыми узорами. Вино отливало рубином, тёмным и таинственным, а пламя бросало на Кэт мягкие рыжие отсветы. Тогда вся она была умиротворённая, тёплая, домашняя, и можно было даже забыть, что это блистательная актриса Кэтлин Байрон. Это была не Кэтлин, но Кэт, и такой она явилась Джону почти впервые – как обыкновенная женщина, а не богиня из каких-то высших небесных сфер.  Она обняла Джона – легко, быстро, усмехнулась ломающемуся голосу, завернулась в старый клетчатый плед и медленно выпила вино, задумчиво смотря в пламя и о чём-то разговаривая с отцом – будто между делом.  По счастью, в гостиной было темно, и никто не заметил румянца, нездорового, горячечного, вспыхнувшего у Джона на щёках. Вечер кончился, и за окном заплясала кружевная вьюга – и Кэт ничего не увидела, ничего не поняла, только сказала: "Джон, ты выглядишь расстроенным. Что-то не так?" - и тут же забыла об этом.  Джон тогда не мог спать, даже несмотря на поздний час. Кэт с отцом ещё говорили о чём-то на кухне, а потом на лестнице мелькнуло масляное пятнышко света – они поднимались в спальню. Джон знал, что они будут там делать, Джон знал, что это правильно, хорошо, нормально – но в эту ночь ему почему-то захотелось разрыдаться от бессильной ярости, от внезапно родившейся ненависти к отцу. Потом он долго лежал, вздрагивая, когда слышал тугой скрип кровати или отголоски приглушённых протяжных стонов. Ему хотелось взвыть, но внизу спал Сэм, и нельзя было его будить.  Джон прикоснулся к источнику беспокойства, и он лёг в его ладонь вязкой горячей тяжестью. Джон только дёрнул рукой пару раз – и его будто опустошило, уничтожило в потоке огненного стыда вперемежку с острым, мучительным удовольствием.  Он не выдержал: сломался, заплакал, беззвучно, уткнувшись лицом в подушку, как будто это могло сделать его всхлипы менее реальными, и почти до рассвета маялся в этом тяжёлом полузабытьи, весь мокрый, дрожащий от стыда, трепещущим комком свернувшегося в паху. Он боялся шевельнуться, ведь старый матрас мог отчаянно заверещать в этой гулкой тишине, точно автоматная очередь, пробив Джона навылет, в сердце, и тогда его тайна была бы известна всем. Джон боялся в те часы всего на свете – спавшего под ним брата, родителей, которые могли заглянуть в детскую, няню Нэн, шипастых теней, следивших за ним изо всех углов, - они набросились бы на него, если бы он заснул, и унесли его душу в ад. Но вечер, проведённый с Кэт – в ее присутствии у Джона слабели колени, срывалось дыхание, и к горлу подкатывал болезненный комок - и ночь со всеми её треволнениями и страхами вконец измучили его. Он устал бояться и провалился в сон, смутный и неясный.  На следующую ночь было то же самое – но в этот раз Джон старательно и непреклонно уложил руки поверх одеяла, чтобы не дать себе ни малейшего шанса.  Ему приснилась Кэт в кружевном белье – так она появилась в одном из фильмов. Кэт поманила его пальцем и зазывно улыбнулась алыми губами.  Наутро Джон обнаружил на одеяле желтовато-белое засохшее пятно.  Так и повелось: порой Джон, понимая, что стыда не избежать - стыд всё равно схватит его липкими лапами и будет душить - делал это сам, в ванной, где было проще замести следы – их уносила журчащая вода. При свете было хуже, холодный свет галогеновой лампы выхватывал безжалостно и чётко все подробности этого страшного действа. Джон закрывал глаза и пытался не думать о том, что он делает – но осознание приходило всё равно.  Иногда ему хотелось совладать с низменной природой, и он вновь и вновь клал руки поверх одеяла. В эти ночи ему снилась Кэт, а на ней уже не всегда было бельё. В этих снах Джон играл роль Уильяма, а иногда и мужчин, что были у неё до отца. Джон представлял себе её - роскошную, развратную, раскинутую на кровати во всей своей нагой красоте. Она улыбалась ему, и юркий красный язычок мелькал между пухлых приоткрытых губ. Она сжимала свои груди, небольшие, но аккуратные, с ягодами торчащих сосков, и мяла беззащитную плоть в ладонях. Те спускались ниже, оглаживая живот с тёмной точечкой пупка, тонкую талию, лобок, на котором пробивались рыжеватые волосы, раздвинутые стройные бёдра, и внешнюю, и внутреннюю их стороны, а потом притворно-стыдливо приоткрывали тёмно-розовый и блестящий вход в лоно. Кэт  неторопливо засовывала в себя пальцы, чуть усмехаясь и бесстыдно постанывая, и Джон не мог уже терпеть, и прямо-таки набрасывался на неё, заставляя ярко-алый рот изумлённо раскрыться буквой "О", а изящные пальцы с маникюром скрести по простыням. Кэт извивалась в его руках, колотила его пятками по пояснице, двигалась с ним в такт и дарила бесконечно сладкие поцелуи в момент, когда они оба достигали вершины.  Эти сны были хуже – и Джон выбирал из двух зол.  Рождественские каникулы кончились, и Кэт уехала в Лондон, поцеловав Джона на прощание в щёку. Джон почти что сумел сдержаться и не покраснеть: слишком это было ярко, живо и непохоже на всё, что было во снах.  Зима текла медленно, тягуче. Дни были серые, куцые, ночи – длинные и снежные. Кэт наполняла особняк кипучей жизнью, свежестью, солнцем – и в её отсутствие тени осмелели и выползли из углов и чуланов. На мебели оседала пыль – некому было с легкомысленной и непонятной песенкой обмахивать тряпкой столешницы, тумбы и зеркала. Отец спал в кабинете, а спальня была закрыта – по счастью, не на ключ. Порой Джон, когда накатывала дикая, почти животная тоска по Кэт, забирался туда, окунал лицо в нежный шёлк и струящийся шифон её платьев в гардеробе, пропахшем горьким нафталином; перелистывал страницы фотоальбомов, в беспорядке рассыпанных по оттоманке: Кэт смотрела на него с каждой фотографии - весёлая, счастливая, сияющая; судорожно вдыхал её улетучивающийся с каждым днём запах, терпкий, лёгкий, с подушек, на которых оставляла впалый след её голова, лежал на одеяле и простынях, не сохранивших её тепла.  Когда становилось совсем плохо, Джон закрывался в кинотеатре и включал фильмы с Кэт -  тихо, чтобы никто не услышал. Он вспоминал: вот тут она курила, картинно запрокинув голову и выпуская жемчужные кольца дыма в потолок; вот тут она читала Франсуазу Саган – маленький томик в пёстрой обложке, затолкнутый под подушки. А здесь раскинулась однажды в небесно-голубом халате – пояс слегка ослабил хватку, и груди выскользнули из атласного плена, почти открыв соски, и бёдра открылись едва ли не до того места, где должна была показаться тонкая полоска трусиков – но её почему-то не было, а дальше нельзя было рассмотреть: Кэт заметила шалость пояса, улыбнулась и затянула его снова, и халат скрыл её почти до горла, показав только стрелы сходящихся ключиц.  И все эти бесконечные мелочи, тысячи, миллионы, миллиарды мелочей, схваченных случайно кадров из жизни Кэт сложились из хаоса в один чёткий и ясный кинофильм с простым, но запутанным сюжетом; и Джон не мог уже отрицать свою болезненную, неправильную, невозможную страсть: фильм говорил ему, что это было предрешено, что Джон не исправит причуду судьбы – но раз уж так случайно вышло, раз уж над ним подшутили так жестоко, то платить за шутки будет он, потому что он проклят.  И никак иначе. * * *  Кэт вернулась с оттепелью, с первым дыханием весны, по её следам шли ярко-чёрные проталины, нежные и робкие подснежники, набухшие почки на деревьях. Кэт вернулась к 14 февраля, завершив съёмки очередного фильма, который стал её последним, и только поставив чемоданы в спальню, принялась развешивать украшения, купленные в Лондоне, и всё подшучивала над Джоном и Дженни.  Джон к тому времени кое-как смирил свою страсть, и стыд, недовольно ворча, отступил, уже не грызя беспрерывно, а лишь покусывая изредка. Джон понял: Дженни хорошенькая, Дженни милая и Дженни наверняка понравится Кэт. Джону не хотелось лишний раз огорчать её – и дать почву для размышлений тоже не хотелось. Кэт могла додуматься, Кэт могла узнать.  Три недели пролетели как сон, мимолётный, сладкий, быстрый; Джон был почти счастлив.  Но тем больнее, тем страшнее было десятое марта с его ссорами, криками и выстрелами. Позже Джон вспомнит лишь неясную женскую фигуру в дверях, и скорченное тело матери на ковре в прихожей – побелевшее лицо, маленькая дырочка с оплывшими багровыми краями на груди. Пуля прошла навылет, задев позвоночник и повредив лёгкое. Позже Джон узнает, что бывает при пулевом ранении позвоночника – Джон хорошо выучит биологию.  А тогда он не видел ничего, и не понимал ничего. Всюду кипел туман, и стонал, и нашёптывал ему что-то, и Кэт тоже шептала – всё тише и тише, пытаясь зажать рану пальцами. А потом пришли люди в полицейской форме, и с ними почему-то были Виктория и Билл, с порога указавшие на Джона, сжавшего в руке скользкий, неприятно потеплевший револьвер. Потом был суд: присяжные, судья, девушка-прокурор с раскосыми азиатскими глазами, как у куклы из коллекции Кэт – девушка жалела его, но была слишком молода и неопытна, чтобы что-то сделать; потом была тюрьма, колония для несовершеннолетних, уроки биологии, отчаянная драка, карцер и ложка, процарапавшая щербинку в толстой бетонной стене.  Джон выжидал, отжимался на полу камеры, узнавал путь к свободе – но всё это время он оставался там, с Кэт, безмолвно замершей на старом ковре. Он больше не повторял того, что делал раньше по ночам – он постоянно был усталым, полуголодным, истощённым тоской и одержимым мыслью о свободе и о мести убийце Кэт. Его окружал туман. Туман подсказывал ему, что делать. Туман провёл его через все заграждения и помог вырваться на свободу.  Джон спасся из мышеловки с толстыми бетонными стенами. Джон неделю шёл по осеннему бездорожью, ночевал под кустами, воровал деньги и еду, в каждом плакате с надписью "Розыск!" видел себя и не узнавал. Мужчина на плакатах был слишком старым, слишком измождённым, в его волосах серебрилась седина, а в глазах светилось отчаяние, щедро смешанное с безумием. Этот мужчина не мог быть Джоном.  Его звали Кукловод, и он впервые появился в дождливую ночь, проведённую в дубовой роще за особняком. Кукловод был сумасшедшим – но у него был блестящий и жестокий план мести. Джон был полумёртв от усталости и от тоски и позволил Кукловоду делать всё, что тот считает нужным.  Кукловод монтировал камеры и изобретал дьявольские ручки и ловушки для комнат. Кукловод превращал старый особняк в поле боя – оставалось только завезти солдат. И он собрал их, привёз пятьдесят человек, так или иначе причастных к делу Джона. И запустил этих пауков в банку.  Из пятидесяти в живых осталось трое, а информации об убийстве Кэт не прибавилось ни на йоту.  Джон отчаялся почти, Джон хотел уже умереть, уйти в Туман – но Кукловод удержал. Кукловод обнимал за плечи, шепча сладкие утешительные слова про то, что теперь-то он точно знает что делать, что Первый Акт был только разминкой, подготовительной работой, которая даст результаты, только если продолжить дело. Джон молча кивал и соглашался, вытирая мокрые дорожки слёз, и пытаясь не вспоминать Кэт, не вспоминать всё, что было раньше, до настоящего. Туман, обнявший его в день смерти Кэт и с тех пор не разжимавший объятий, только сгущался, и Джон не видел уже ни новых людей, ни смягчённой системы ловушек, ни совсем другого настроя. Да, эти марионетки разделялись во мнениях, но не убивали и не калечили друг друга и не шли по трупам, ища путь на свободу.  Однажды Джон мельком взглянул на экран – и где-то внутри чуть шевельнулось узнавание, и туман рассеялся – ненадолго, правда. На кухне суетилась рыжая девушка – Джон помнил ещё, что её звали Дженни, и что она любила ловить бабочек. Но Джон равнодушно отвернулся, вновь позволив Кукловоду следить за процессом самому.  Туман оплетал его, как кокон, закутывал в толстое пуховое одеяло, сквозь которое ничего не слышно и не видно, и тебя тоже не услышат снаружи, как ни кричи. Туман баюкал его и притуплял боль от раны, которая досталась Кэт, а не ему. Джон не сопротивлялся ему. Так было проще. Так было легче.  Но взрыв был слишком громок и прорвал все туманные преграды. Джон очнулся от оцепенения и кинулся к мониторам. Кукловод что-то шипел ему в ухо и пытался перехватить контроль, но Джон не дал ему убить марионетку бездействием. Вид прихожей, залитой кровью,  всколыхнул его память, впился тысячью болезненно острых осколков – и Джон не мог уже прятаться за маской Кукловода. Он должен был действовать.  Туман был в ярости, но ничем не мог помешать Джону. Джон только раз прислушался к словам Кукловода и за нужные для операции инструменты заставил проходить испытания вместо того, чтобы отдать их так.  Операция прошла успешно. Кукловод вновь занял место Джона – но Джон уже не позволял цепким лапам тумана вцепиться в себя и уволочь в сонное забытьё. Он наблюдал за Кукловодом почти всё время. Теперь, когда Джон начал наблюдать за жизнью Дома, он замечал многое - он изучал этих разных людей, что попали сюда. Порой Джон видел и Дженни – но не любил на неё смотреть. Она была слишком ярким напоминанием о прошлом. Дженни же понемногу оживала: в тусклых глазах появлялся блеск, иногда она выходила из кухни на испытания. Дженни расправляла плечи, ступая всё уверенней, и с любопытством разглядывала интерьер комнат, в которых она была и раньше – а как-то раз просто забыла. Рядом с ней всегда был Перо и помогал Дженни во всём: искал вещи, о которых она вспоминала, проходил испытания с ней, поддерживал, когда Дженни становилось плохо от просыпавшейся памяти. Глядя на них, пусть даже и не до конца счастливых, путь даже не влюблённых, Джон с трудом признавался себе, что же было тем глухим недовольством, толкавшим его изнутри на злые и резкие слова. Джон не верил в свою ревность – но она разрасталась, крепла и становилась тем сильнее, чем больше старых вещей находила Дженни, чем решительнее она была. Джон кусал губы, сжимал кулаки, но продолжал смотреть на Дженни. Это было его наказание за ту ужасную, невыносимую страсть, всё ещё продолжавшую грызть сердце и сжимать его в ледяных тисках. Это было искупление. А потом Дженни вызвала его на разговор и окончательно сломала этим маску Кукловода. Он исчез, ушёл, истаял дымом, оставив Джону, абсолютно не приспособленному к этой роли, всё содеянное – и Джон не знал, что с этим делать. Дженни превратилась в Джейн. Девочка стала женщиной. Джон и Дженни поменялись местами. Теперь Джон был слаб и беспомощен, и не знал, что сказать этой новой, совершенно незнакомой ему женщине. А она презрительно отмахивалась ото всех его попыток объясниться. И так бы оно продолжалось вечно – пока не закрутился новый водоворот несчастий, пока не начался новый круг ада. Джон знал, что убийца Кэт не пощадит его, а хуже всего было осознание того, что всё это время убийца была у него под носом, он мог отомстить ей в любой момент – но не сделал этого. Умереть в прихожей было чем-то вроде ритуала: там десять лет назад раздались три выстрела, унёсшие две жизни сразу и погрузившие третью в тяжёлый годичный сон, кончившийся той же смертью, только лишь чуть отсроченной. Здесь несколько месяцев тому назад прогремел взрыв, едва не приведший к ещё одной трагедии. И туман, почти что отступивший от Джона, снова подобрался к нему и всунул в помертвевшие, негнущиеся пальцы шприц с текучей мутноватой гибелью. * * * Джон не понимает, зачем его спасли. Он должен был остаться там, с Кэт, раз уж не сумел оставить её рядом с собой. Джон не понимает и того, почему Джейн всё же говорит с ним, и почему в её глазах порой мерцают отголоски прежней симпатии. Джейн лучше бы уйти, не вмешиваться в эту историю. Он всегда знал, что проклят – так к чему все эти разговоры и объяснения? Туман теперь всегда с ним - шепчет подсказки, уговаривает. Джон не верит в духов, в призраков, с которыми разговаривают Исами и Перо – а сейчас уже и все поддались этой болезни. Он не видит всех этих воинов и филид – они лишь плоды воображения. А Туман реален. Он завивается кольцами и скользит голубоватым кружевом по коридорам, потрескивая, как электричество, и так же больно жаля. Скоро осень: время тоски, дождей и туманов. И Туман будет на редкость силён и могуществен. В Доме царит вечная осень. * * * Джейн припирает его к стенке гостиной, оклеенной выцветшими обоями. Худые девичьи руки неожиданно оказываются мускулистыми. Впрочем, Джон и не думает сопротивляться – по телу разливается предательская слабость, колени подкашиваются, и он нервно сглатывает: джинсы оказываются слишком тесными в паху. - Джон, ты уж меня прости, но почему ты бегаешь от меня уже неделю? У меня изуродовано лицо? Я делаю что-то не так? Нет? Тогда объяснись! Да. Она делает всё не так. Она сердится: губы сжаты в узкую линию, на скулах проступили красноватые пятна. Она совсем как Кэт в эту минуту. Слова неуклюжим, бесформенным ворохом застывают в горле, язык заплетается. Джон не может. Просто не имеет права сказать ей, что все её: жесты, походка, осанка и  выражение лица – вылитая Кэт, от которой он пытался убежать все эти годы. - Ну же, Джон, - снова говорит она, почти шепчет, уже мягче, уже ласковее. – Что не так? Её груди, небольшие, белые, колышутся в такт дыханию под тонкой тканью цветастого сарафана. На ней наверняка нет лифчика, и видны двое бесстыдно торчащих сосков. Джон решается. Джон шагает в пропасть. <і>- Я люблю Кэт.</і> Она меняется в лице: сначала непонимающая задумчивость, изумление, потом догадка и, наконец, потрясение. - Ты хочешь сказать, что... Не продолжай, Дженни. Это не стоит того. - Если ты любишь свою мать – значит, я стану для тебя матерью. Они сейчас – на зыбкой границе "мёртвой зоны". Мэтт наверняка смотрит на них, ухмыляясь, и при случае расскажет всему Дому о том, что мучило Джона столько лет... Но Джону уже всё равно. Джейн - светлая, яркая, прекрасная - похожа на Кэт как никогда. Кэт была весной, наполняла Дом сиянием и тонкими ароматами жизни, новой, возрождённой. Скоро за стенами Дома засвистит ветрами, закружит золотом и багрянцем листвы осень. Осень сменится зимою, и вслед за ней придёт весна, вспарывая изумрудными копьями сырую от талого снега землю. В Доме весна не наступит никогда. Но весна стоит перед Джоном, воплощённая в этом золотом смехе, и нежной улыбке, и зелено-острых огоньках глаз. Весна прижимает его к себе, и заставляет положить руки себе на плечи, и показывает, как это – и это объятие такое неловкое и нелепое, что Джону хочется вывернуться и убежать, и он рефлекторно и слабо дёргается, не в силах сдвинуться с места. Джейн обнимает его, и это настолько естественно, настолько по-матерински, что воспоминания и былой стыд снова просыпаются, и кусают безжалостно зло.   Джейн меньше его ростом, несмотря даже на каблучки стоптанных туфель, и приподнимается на цыпочки – Джон, спохватившись, наклоняется, и есть в этом что-то от желания уменьшиться, съёжиться и исчезнуть. Он задевает подбородком её нос и тут же отшатывается, вжимаясь в стену, ожидая упрёков – но их нет, и Джейн чуть улыбается, одними глазами, едва приподняв уголки губ. Она просто учит своего нерешительного сына обращаться с девушками, и ничего нет удивительного в его ошибках - это же первый раз, что тут такого? Однако вот в том, как она целуется – вначале почти невинно, не размыкая губ, давая Джону прочувствовать и понять, какова на вкус женщина, затем мягко, но непреклонно толкаясь языком - гибким, скользким, тёплым - проходя им по ряду плотно сжатых зубов и будто бы вызывая Джона на дуэль, на поединок, - нет ничего материнского, если только не называть материнское нежным и едва ли пошлым. Джейн  слегка перегибает с этой откровенностью, которую можно даже назвать отчаянной – так что сразу становится ясно, что опыта у неё ничуть не больше чем у Джона.   Джейн отрывается от него и отвечает на незаданный, повисший в тревожной вязкой тишине вопрос: - Я знаю, потому что женщина. Так просто. Так ясно и так интимно. И так правдиво – ведь женщина и впрямь старше мужчины, особенно если обоим ещё нет двадцати пяти. - Доверься мне, - шепчет Джейн, торопливо скользя ладонью куда-то вниз и неуверенно замирая, только почувствовав тёплую пульсацию вспученного бугорка, которую не скроешь ни под какой тканью. Наверно, всё должно было бы быть не так; Джон не должен был ни влюбляться в собственную мать, ни пытаться отомстить за неё и идти ради этой цели, ради этой безумной идеи на всё. Но если бы было оно так – ничего всё равно бы не изменилось. Он не спас бы этим Кэт, потому что её участь была предрешена. Кэт не спасла бы их род – но шестым чувством, женской интуицией понимала, что старый дом на окраине Вичбриджа и род, обитающий в нём, проклят, и пыталась исправить хоть что-то. Внести хоть каплю радости и света. Принести весну в комнаты, вечно пыльные, пустые, пахнущие смертью и горем, и посеребрённые туманом. У Кэт ничего не вышло, и обозлённое проклятие ударило лишь сильнее, замкнув их род. - Не бойся, Джон. История повторяется. Что случится с Джейн, своенравной Джейн, сумевшей поднять голову и дерзко взглянуть в глаза призракам прошлого? Ещё одна шальная пуля? Ещё один несчастный случай? Он не может допустить этого. Пока на свете живо хоть что-то, в чём отразилась, как в зеркале, как в объективе камеры, и навеки оставила свой отпечаток Кэт, пока осень не затопила ледяным туманом Дом окончательно – Джон не имеет права на счастье, на эту девушку-весну и на эту близость. Счастье будет слишком быстрым и приведёт к смерти. Очередной смерти, что станет песчинкой на весах вины, сломит их, как соломинка спину верблюда, и обрушит их на Джона – и почему этого не случилось раньше? Джон сознает, что говорит уже вслух, еле слышно и отстранённо, точно читает молитву, зажмурившись, чтобы не видеть лица Джейн. - Ты не виноват, Джон. И так легко и просто – отпустить себя, поверить этой женщине-ребёнку и соскользнуть во мглу, где есть только её руки, её опасливо выставленное колено и её тёплый, влажный рот. Она целует его снова, уже более требовательно и умело, и решается наконец звякнуть "молнией". Горячий скользкий член ложится в маленькую холодную ладошку. Большой палец размазывает по головке вязкую каплю смазки. Туман вьётся вокруг них, гудя, словно рой рассерженных ос. Он не приближается лишь из-за Джейн. Как только Джейн уйдёт, Туман накинется на Джона и примется терзать с удвоенной силой. Вина и стыд вернутся вновь, и от них не поможет никакая Джейн... - Не уходи, - тихо шепчет он. - Не уйду, - так же тихо отвечает она. Джейн совсем худая и лёгкая, тонкокостная, будто птица, не весит почти ничего; Джейн отчаянно вцепляется ему в плечи и царапает почти до крови – и тут же вспоминает о своей роли. Гримаса боли разглаживается, и Джейн неестественно, принуждённо улыбается. Джейн дёргается навстречу Джону снова и снова и пачкает свой сарафан кровью. - Ах, Джон!.. И на миг в искажённых чертах Джейн проскальзывает другая женщина – опытная, властная, сильная. Джон смотрит в лицо Кэт – и она исчезает, как наваждение, как хрупкий сон. Джейн внезапно толкает его к дивану и укладывает на спину, тут же оседлав его бёдра и направив в себя побагровевший от возбуждения член. Насаживается сверху, раз за разом, только быстрее, яростнее, чем раньше, пытаясь превозмочь боль. Она наклоняется к Джону, упираясь ладонями в его плечи, и правая грудь выскальзывает из ненадёжного платья. И опять – как раньше, как в тех снах; и Джейн так близко, что видно блестящую, мокрую от пота, ложбинку между грудями, и от неё пахнет свежестью, радостью, счастьем – страшная иллюзия покоя во времена, когда о покое и речи идти не может. Джейн жаркая, узкая, скользкая; внутри у неё всё как-то поджимается. Джон чувствует приближение конца и меняет характер движений: более медленные, но и куда как глубокие, неспешные, почти царственные волны. Джейн, кажется, тоже что-то ощущает -  и инстинктивно тянется рукой вниз, к себе, смирить потревоженную плоть. Джон отпихивает её в последний момент и хватает какую-то тряпку. Семя брызгает тонкой струйкой – рыбий хрящик, да и только. Джейн отстраняется, замирает на минуту, оправляет на себе одежду и почти вслух, шевеля губами, рассуждает, где может быть Джим. Тишина робкая, рыхлая. Но вместе с тем это не та тишина, что окружала Джона ночами – она сгорела, осыпалась в прах. И нет больше ничего постыдного и страшного в женщине, что сидит сейчас подле него, откинувшись на мягкую спинку дивана – пусть даже он и видел её когда-то давно. Вины не осталось – потому что у Джона нет уже сил обвинять себя в чём-то. Стоит просто принять то, что было, и жить с этим дальше. В конце концов, нужно признать, наконец, что Джону всегда хотелось, чтобы его женщина была сильнее него, чтобы она сделала то, что сделала сегодня Джейн. Что сделала бы Кэт. - Ты не сердишься на меня? – не выдерживает наконец Джон, прорывая призрак тревоги. Джейн улыбается ему, сощурив лучистые глаза, в которых мелькает тень чего-то большого, светлого и нежного, и молчит. Джон только сейчас замечает, что рядом с ними больше нет Тумана.