10 марта, 1959
Над Лхасой сияло ещё по-зимнему холодное солнце. Температура в первой половине марта редко когда поднималась выше десяти градусов ― а в эти дни она держалась особенно низкая. Настолько, что впору было молиться за скорейший приход настоящей весны. Однако причина, по которой жители столицы собрались перед дворцом Далай-ламы, никак не была связана с погодой. Ходили небезосновательные слухи, что их духовного лидера, пятнадцатилетнего подростка, хотят арестовать и увезти в Пекин. Уж такое известие не только холодило душу, но и заставляло физически содрогаться от страха: их общее будущее в независимой стране было не то что под угрозой ― оно ускользало меж трясущихся от холода и волнения пальцев, словно вода. Жители Тибета давно поняли, что власти Китая ни за что их не отпустят ― точнее, не их, а саму территорию. Богатую ресурсами, живописную, защищённую горами и плодородную, а главное ― стратегически важную из-за близости с Индией. Будто совсем не имело значения то, что они другой народ с другой культурой. Будто было не важно, что это родина тибетцев, а не китайцев. Навязывание других порядков воспринималось в штыки и нередко приводило к стычкам между двумя сторонами. Голод, начавшийся с приходом китайских солдат и чиновников в Тибет, лишь усиливал недовольство среди жителей городов и обитателей монастырей, на долю которых пришлось немалое количество беженцев из мелких сёл. ― Тибет для тибетцев! ― кричали в толпе, угрожая камнями китайским солдатам, стоящим на другой стороне площади. ― Возвращайтесь в свой Китай! ― Мы не отдадим наше Драгоценное Сокровище! ― Да! Мы защитим Далай-ламу! И никакая вера не могла искоренить из сердца столько боли и ярости. У всего есть предел, даже у всепрощения.***
Реншу сделал последний рывок и подтянулся, залезая на широкий выступ горы. Ему всегда нравилось наблюдать за рассветом ― особенно с высоты: этот незабываемый момент, когда яркий диск только появляется из-за верхушки горы, и воздух понемногу начинает согреваться. Однако в последнее время всё никак не удавалось выбраться из дворца ― даже чтобы просто пройтись по окраине города. С вторжения китайцев чуть меньше десятилетия назад жизнь Тибета заметно осложнилась: приходилось постоянно унимать негодующих людей, просить их потерпеть, подождать перемен… Но сколько ж можно было? Реншу, к своему несчастью, ясно осознавал, что Яо ни за что не отпустит его. И именно поэтому старался дарить веру своим людям, а не отнимать её. Иначе бушующая ярость в их сердцах вырвалась бы наружу уже многие годы назад, вместо того чтобы томиться и дозревать. Восходящее над долиной солнце опутывало мягким светом всё, чего касались его лучи. Хоть нос и пощипывало от мороза, всё равно казалось, что с приходом дневного светила мир наполнялся теплом и надеждой. Наступал новый день, и Реншу искренне верил, что он будет столь же ясным, как и бескрайняя синева над головой. Закрыв глаза, Тибет вдохнул прохладный воздух и коротко улыбнулся уголками губ, приветствуя солнце. Исполненный веры, он не переставал убеждать себя, что скоро посланные свыше испытания для него закончатся ― и люди обретут мир и покой. Как же он ошибался. Совсем скоро в воздухе послышались тревожные звуки, которые вывели Реншу из гармонии. Он попытался отогнать шум рукой, будто назойливую муху, но с ужасом понял, что насекомое так жужжать не может. У самого подножья горы, куда забрался Тибет, находился великолепный дворец Потала, и именно оттуда раздавался нарастающий гул. Накануне у него состоялся разговор с Далай-ламой: ещё юный, но уже мудрый правитель успокаивал Тибет, слёзно отпрашиваясь посетить организованное «китайскими друзьями» мероприятия ― для поддержания мира. Идея Реншу совсем не понравилась, но как он мог отказать? И только с этим событием Тибет мог связать доносящийся из города звук. Людские крики. Понимая, что произошло что-то страшное, Реншу поспешно стал спускаться вниз, путаясь в свободных брюках, надетых вместо привычной юбки, и цепляясь мешковатой рубахой за острые выступы. Волнение в центре Лхасы заставило его всерьёз обеспокоиться судьбой Тэнцзина Гьямцхо. Неужели Яо позволил своим людям сделать что-то немыслимое с Далай-ламой? С ребёнком! На бегу он спотыкался и падал, сдирая кожу колен и рук, но этого Реншу вовсе не замечал. Окраина города оказалась пугающе безлюдной. Шелест ветра и шипение не выключенного радио. Жителей и след простыл; только в стороне какой-то бродячий пёс лапой подталкивал к себе кусочек хлеба, упавшего в лужу.***
На главной площади было не протолкнуться. Народ столпился у всех входов в Поталу, закрывая даже окольные лестницы к дворцу от китайских военных. Среди нежеланных гостей Реншу увидел и Яо, который стоял у армейских машин, что-то обсуждая со своими людьми. ― Убирайтесь! ― заорали монахини. Женщины так протяжно и надрывно кричали своё требование, что у Тибета заложило уши. Казалось, страшнее звука, чем переплетающиеся истеричные голоса, на свете просто не существует. И в толпу китайских солдат полетел первый камень. Он угодил в голову одного из них, уроженца Тибета, и тот беспомощно повалился на землю, истекая кровью. Если его сердце и билось, то совсем недолго. Люди, охваченные яростью, желающие свободы своей стране, не знали пощады: били в голову, целились в спину. Булыжники летели в сторону упавшего градом. Кости от такого с хрустом ломались и дробились на части. Мужчина, не издав ни звука, так и скончался в алой луже, а его товарищи, избегая камней, просто отошли назад и продолжили свою беседу. И даже Яо с невозмутимым спокойствием наблюдал за тем, как тибетцы забивали камнями своего же. Действие Китая в такой ситуации удивило Тибет больше, чем столь ужасная смерть человека. Не таким отрешённым и холодным Реншу знал Яо! Сердце моментально охватила паника. ― Хватит! Прошу, не надо крови! ― взмолился он, уговаривая своих людей отступить, пока не поздно. Кто-то с силой дёрнул Реншу за плечо и повалил на землю, заставляя заткнуться. Местные не спешили напрямую атаковать вооруженных солдат, но судя по выражениям их лиц ― это было лишь вопросом времени. Они не боялись умереть за свою свободу, искренне веря, что Китай слаб ― что они прогонят тех, кто разорял их край. Но Реншу лучше своих людей понимал, кто из них двоих слабее ― и это явно был не Яо. Стоило раздаться первому выстрелу, как Тибет со всех ног кинулся к главной лестнице, ведущий в Поталу. Страх нужно преодолевать, но не поддаваться ему. Только было ли Реншу время вспоминать учения? Он до ужаса не хотел видеть то, как тибетские ополченцы с огромными, в протест Китая, плакатами пришли на главную площадь; как первыми выстрелили во вражеского солдата; как началась суматоха и открытая стычка плохо вооруженных жителей Лхасы и обученных сражаться военных. В тот день он просто убежал с площади.11 марта, 1959
Тибет всегда задавался вопросом: а настоящая ли он страна? Это ведь не должно быть так сложно ― почувствовать настроение своих людей и разделить их боль! Но либо высшие силы были им недовольны, потому и не посылали благословения, либо он сам делал что-то не так. От того места, где расположился Реншу, было рукой подать до смотровой площадки. Из верхнего сада отлично видна главная площадь, но сил до него дойти и глянуть вниз у страны не осталось. За одну ночь ожесточённого боя он потерял многих. Для этого не надо было что-то чувствовать ― хватало и того, что их трупы телегами свозили во дворец для последнего ритуала перед загробной жизнью. Реншу с нервным вздохом закрыл глаза, стараясь стереть из памяти утреннюю молитву. Около сотни трупов были усажены перед домом Далай-ламы: их привязали к воткнутым в землю палкам, чтобы не заваливались набок, и открыли им веки, дабы души покинули тела и устремились в своё следующее путешествие ― через сорок девять уровней от этой жизни к возрождению. Тибет не мог не присутствовать во время обряда, но видеть столько безжизненных глаз, пялящихся на него, не было ни моральных, ни физических сил. Из-за головокружения он то и дело терял равновесие и хватался за стоящих рядом монахов, чтобы не упасть, а вместо песни шёпотом просил прощения у погибших, стараясь не дать слезам пролиться. Эти люди верили ему ― ждали светлого будущего! И что же получили? Плач родственников убитых вклинился в душу навсегда, стал частью его самого. Над дворцом кружили стервятники в предвкушении трапезы. Даже после смерти человек должен приносить пользу, а отдать своё тело птицам ― самый настоящий акт милости и преданности всему живому.***
― Реншу, куда ты пропал после молитвы? Я тебя потерял, ― раздался обиженный голос за спиной. Почти невесомо его плеча коснулись, заставив вздрогнуть. ― Прости, Лхамо. Мне стало нехорошо, ― Тибет повернулся к своему правителю. ― Когда ты уже перестанешь так меня называть? Меня зовут Тэнцзин! Тэнцзин! ― насупился Далай-лама, но через мгновение уже непринуждённо улыбался. Он беззастенчиво потеснил Реншу на скамейке и плюхнулся рядом. ― Просто для меня ты всегда был и всегда будешь Лхамо, ― грустно отозвался Реншу, откидывая голову назад и глядя на солнце, пробивающееся сквозь густую листву персикового дерева. ― Я пустил в своё сердце отчаянье, но мне действительно страшно. Грядут такие испытания, с которыми мне не справиться. Я уже не справляюсь… ― Реншу, не спеши тревожиться, ― Далай-лама, до этого покачивавшийся взад и вперед, выпрямился и серьёзным тоном произнёс: ― Мы сможем добиться независимости. Я что-нибудь придумаю! И люди снова будут жить в гармонии друг с другом и с миром. Верь мне ― солнце обязательно взойдёт над свободным Тибетом. Я тебя хоть раз обманывал? ― Не обманывал, Лхамо… Не обманывал, ― Реншу только и мог, что повторять эти слова. Порой молитв и веры было недостаточно, чтобы успокоиться. Он ведь не был человеком, чтобы просто надеяться… но и страной тоже себя не чувствовал, чтобы не волноваться и воспринимать всё как короткий этап, а не целую жизнь.12 марта, 1959
По улице дружным строем маршировали женщины. Тибет удивляло не столько их количество, перевалившее за пару тысяч, сколько то, как они это делали. Плечо к плечу, бедро к бедру. В руках у многих из них были плакаты. Из всего многообразия надписей Реншу уловил одну чётко прослеживающуюся мысль: сегодня жительницы Лхасы были решительно настроены отметить день независимости своей страны. Тибета. ― Несут петицию послу Индии, ― довольно произнёс проходящий мимо старик с чётками в руках. ― Хотят поведать миру о том, что делают тут китайцы. ― Нет же! Я слышал, что они идут просить военной помощи у Индии, ― поправил его молодой монах. ― Уж они-то нас не бросят! Реншу, который случайно оказался рядом, от таких известий сильно напрягся и вжался спиной в стену, чтобы уступить парочке дорогу. Утром он решился прогуляться по центру Лхасы, услышав, что китайских солдат наконец оттеснили к границам города, но увидеть подобное шествие он точно не ожидал. Вместо гордости и восхищения, какие читались у многих наблюдателей марша, на его лице царил страх. Яо это не понравится.***
Из переулка показался молодой мужчина лет тридцати. Он нёс на руках окровавленное тело девушки, кричал от отчаянья и… обещал помочь. Реншу плакал, зная, что её уже не спасти. По иссиня-чёрным растрёпанным волосам на землю стекала густая кровь. Каждый шаг мужчины после себя оставлял алое пятно на земле, словно то была тропа для души, если вдруг она решит вернуться в тело, изуродованное боем. Шаг ― капля. Ещё шаг… Некогда красивое лицо посерело, утратив жизненные краски, но мужчина будто не замечал смерти своей любимой. Не хотел верить в это, продолжая говорить с девушкой хриплым и полным надежды голосом. ― Хватит, умоляю… ― Реншу смял в руке края рубахи, прося не то Яо остановиться, не то высшие силы вмешаться. В отдалении были слышны выстрелы. Защитники города забаррикадировали нижние улицы, не пуская вражеских солдат в центр. А те и не спешили нападать: расположились на крышах отдалённых домов да лениво обстреливали зазевавшихся «деревенщин». ― Я ничего не могу сделать… Как мне им помочь, Лхамо?13 марта, 1959
В городе опасались эпидемии. Трупов становилось с каждым днём всё больше, а монахи физически не успевали подобающим образом отправлять погибших в свой следующий путь. В храмах отменили все ритуалы и молитвы. Через южную часть города по отвоёванному коридору начали вывозить разлагающиеся тела. Температура постепенно повышалась, и ближе к обеду солнце уже беспощадно палило, словно пытаясь испепелить всё живое. Реншу прикрыл глаза рукой и глянул на яркий диск сквозь растопыренные пальцы. Несмотря на то, что природа спешно просыпалась после зимы, в душе всё равно стоял обжигающий мороз. И никакое солнце не могло его изгнать. Рогьяпы ― те, кто готовил тела к Небесному погребению, ― не справлялись со свалившейся на них работой. Тибет вызвался помочь вместе со многими монахами, но по прибытии на место уже горячо об этом сожалел. Стоящий над полем смрад неприятно щипал глаза и щекотал нос. То и дело хотелось сглотнуть или сплюнуть. Кто-то из только что приехавших не выдержал и согнулся пополам, выблёвывая на землю скудный завтрак. И не он один… Реншу поначалу считал, что лучше уйти из города, чтобы не слышать выстрелов и криков людей, но мир, казалось, сошёл с ума, лишая его покоя даже за пределами Лхасы! Он стоял с ножом в руке над обнажённым телом и беспомощно озирался. «Кто-нибудь, умоляю, сделайте это за меня! Я не могу…» Но другие монахи были заняты ― и даже если бы глянули на лицо Тибета, вряд ли бы поняли его немую просьбу. Закрыв глаза, Реншу сделал первый надрез на шее пожилой женщины. Её тело было испещрено морщинами, волосы обожжённой соломой спадали вниз, но не это отталкивало ― а зияющая дыра между лопаток. «Чем же в неё таким попали?» Через огромную рану Тибет разглядывал сухую и потрескавшуюся землю. Это уже даже завораживало ― то, насколько плавно погружалось лезвие в мёртвых, с какой лёгкостью оставляло после себя глубокие разрезы с сухими краями. К середине дня руки перестали дрожать, а с лица стёрлись все эмоции. Тибет не первый раз присутствовал на погребении ― но первый, когда количество умерших исчислялось сотнями. Даже после вторжения монголов не было столько мертвецов. Они сразу сжигали неугодные поселения, не оставляя ничего, кроме обугленных остовов домов. Реншу радовался тому, что не видел ничьих лиц. Если бы хоть один из трупов вновь посмотрел на него с пониманием, с прощением ― он, видит Будда, сдался бы прямо посреди этого усеянного телами поля. И лишь падальщики радовались пиршеству. Вгрызаясь в человеческую плоть, они рвали кожу и жадно пожирали мясо. Когда пришла пора перемалывать кости, Реншу извинился и вместе со многими монахами вернулся в город.16 марта, 1959
― Лхамо, ты должен бежать, ― тихо прошептал Тибет, стоя позади своего правителя. Далай-лама покачал головой, неотрывно глядя на чёрную полосу между темнеющим небом и горящим городом. Он понимал, что ему опасно оставаться в Лхасе, а с его смертью Китаю не составит труда подчинить всю территорию себе, но решиться на столь радикальный шаг правитель боялся. Он ведь мог бояться и надеяться на снисхождение врага? ― Об этом прошу не только я, но и… ― Реншу, оставь меня, пожалуйста. В голосе слышалось отчаянье. Лхамо будто ждал чего-то, что избавило бы его от выбора, и в то же время молился, чтобы всё обошлось. Тибет коротко поклонился, задерживаясь взглядом на хрупких плечах Далай-ламы, и удалился.***
В столицу стекались жители со всей страны. Вооружены они были кто чем ― кто охотничьими ружьями, кто допотопными пистолетами, кто простыми вилами. Тибетцы не воевали, они просто своей грудью закрывали улицы Лхасы, чтобы китайские солдаты не прошли к центру. Люди понимали, что отдай они Далай-ламу ― всё закончится. Без духовного лидера не будет и надежды. Сердце Реншу больно ёкнуло. Он понимал, что «китайские друзья» уже не перед чем не остановятся, но не знал, как может помочь своему народу.17 марта, 1959
Ранним утром прозвучало два оглушительных залпа. Гул рысью пронёсся по спящим улочкам, заставляя людей оторваться от сна и вновь вернуться к жестокой реальности. Снаряды не долетели каких-то нескольких десятков метров, упав в вязкое болото перед летним дворцом. И в душе каждого монаха, каждого высокопоставленного лица появилась решимость ― правителя надо спасти! Пусть даже силой выволочь из дворца. Никто не знал, получится ли у них это, ведь город был почти полностью окружён врагом, но Далай-ламу наконец уговорили бежать. Бежать до того, как начнётся страшная резня, как заскрежещут шестерни оружия смерти. Уже никто из тибетцев не верил, что всё обойдётся малой кровью. Люди громко призывали к восстанию, и умирали, безгранично веря, что они приблизили желанную победу.***
Реншу крепко обнимал своего правителя, поглаживая по спине, и слушал его надрывный плач. Он единственный знал, как терзался Лхамо, но сейчас эта честь ― видеть не прикрытые маской эмоции, ― не доставляла прежней радости. ― Как же я хочу искоренить боль из твоего сердца, ― сиплым голосом бормотал Тибет, не отпуская правителя. ― Лхамо, ты моё драгоценное сокровище. Ты тот, кого я видел перерождённым сотню раз, и каждый из них всегда был по-своему уникален. Ты ― сильнее меня, сильнее всех этих бед. Прошу тебя, просто беги. Не оглядывайся, не страшись неизвестности. Возьми мать и сестру и беги. Прижав горячие ладони к покрасневшим и влажным щекам, Реншу коротко поцеловал правителя в лоб, прощаясь навсегда. Это было мимолётным порывом, но в душе не сходящим осадком легло мрачное чувство уверенности, что они больше никогда не увидятся. ― Реншу, прошу, пойдём со мной, ― цепляясь за рубаху Тибета, умолял Далай-лама. ― Мы будем бороться, но не здесь… Идём же! Вместо слов он просто улыбнулся Лхамо. Своему капризному, весёлому, сильному, мудрому Лхамо. Тибет впервые чувствовал себя настолько спокойным. Он знал, что если спасёт Далай-ламу, то непременно поможет народу. Пусть не сразу, но когда-нибудь это воздастся. И Реншу покачал головой, утирая слёзы с лица правителя и отступая. Он не мог убежать и оставить других сражаться за себя, потому и выбрал ту участь, что уже ожидала его за витком судьбы. В то утро он видел Лхамо последний раз. В отличие от других монахов Тибет знал, что с правителем всё будет хорошо: это ни с чем несравнимое чувство уверенности придавало сил. Остывшие тела на горной земле стали символом того, что надежде удалось выжить.19 марта, 1959
Накрапывал холодный дождь. Он монотонно стучал по брезенту над головой, сводя Реншу с ума гулким и непрекращающимся звуком. Мнимое спокойствие лишь сильнее заставляло сердце трепетать в ожидании ― что последует за этим затянувшимся затишьем? Выстрелы в Лхасе прекратились ещё засветло, но вряд ли кто надеялся спокойно уснуть этой ночью. Слишком тревожная и тяжёлая атмосфера нависла над столицей Тибета, слишком сильно тянуло запахом крови. Даже если спрятать глаза под ресницами, а нос закрыть марлевой повязкой, этот аромат смерти всё равно просочится, казалось, прямо в мозг, въестся в кожу и плоть. «Возможно ли отмыться от этого ощущения, Лхамо?..» Дыша через раз, Реншу крепко прижимал к своей груди ружьё, готовясь в любую секунду отразить атаку врага, но при этом трусливо тулился к соседу ― мелкому мальчишке, что дрожал от страха и звонко стучал зубами. Цэде? Цэсом? Цэрен? Что-то на «цэ»… Как же его звать? Они виделись лишь раз ― у входа в монастырь Сэра, где мальчишка подметал ступени. Поздоровались и больше не встречались… до этого момента. Пока судьба не свела их двоих в окопах, созданных за лавкой травника. И стук зубов мальчишки был даже хуже, чем несмолкающий дождь, барабанящий по навесу прозрачным кулаком. Стискивая пальцы на древке ружья, Реншу умолял дать ему сил вынести эти испытания. Он не был готов убивать, прикрываясь верой; он не хотел сражаться, надеясь на мирный исход; он не понимал, что уже всё давно решено за него. Шквал артиллерийских снарядов обрушился на город во мраке ночи. Город расцвёл яркими вспышками, закрылся вуалью дыма и утонул под морем обломков. На земли Тибета в очередной раз ступила смерть, забирая души жителей с нежной улыбкой, будто заботливая мать, вернувшаяся за детьми. Первое, что увидел после бомбёжки Реншу, была пробитая голова соседа. Осколок черепа, поблёскивая в отсверке огня, манил взгляд и отвлекал внимание от отвратного месива, в которое превратилось лицо мальчишки. Дрожащей рукой Тибет коснулся собственного лба, горящего ледяным огнём, и голова тут же взорвалась адской болью, выбивая слёзы из глаз. Всего на мгновенье, но он ощутил то, что чувствовал погибший в момент смерти. Дождь холодил кожу, смывая горячую кровь с лица Реншу. Цэте. Его звали ― Цэте.***
Никто не ожидал, что Лхасу начнут бомбить с воздуха. Никто к этому не был готов. Способные поведать о том, что Китай стягивает артиллерийские установки к границам города, были убиты на месте, уверенным выстрелом в голову. Реншу ещё долго слушал голоса своих жителей, прислонившись спиной к балке. Они доносились отовсюду: плач, крики, стоны, мольбы. И что-то внутри Тибета щёлкнуло. Он наконец понял, что напрасно столько времени просто терпел и даже смерть своего народа воспринимал как что-то само собой разумеющееся ― неизбежное! Ещё в первый день он должен был выйти вперёд и сказать Яо «Убирайся!». К чёрту религию! К чёрту все принципы! Надо сражаться! И его чувства слились с чувствами людей, которые ринулись в атаку, устав терпеть, обороняться и позволять себя убивать. Завязался рукопашный бой: обе стороны схлестнулись на узких улочках, не желая отступать. Пули свистели над головой, ища свою цель; сверкали лезвия во мраке. Люди, только что стоявшие рядом, тут же замертво падали, навсегда становясь частичкой Реншу. На охваченных огнём улицах, под набат грянувшей войны, Тибет сражался за себя, за свой народ, за Лхамо. Он недрогнувшей рукой застрелил китайского солдата, что, отмахиваясь руками от едкого дыма, заплутал в незнакомом городе, отбившись от отряда. Реншу не отбросил человеческие чувства ― их в нём убили. Жестоко и быстро. Он в конце лишь осознал, что это не его должны защищать люди ― это он их должен защищать. И пусть для этого придётся переступить через самого себя: стать жёстче, безжалостней и кровожадней. Это осознание пришло не постепенно, вовсе нет: оно, будто молния, ударившая в голову, пронзило разум Реншу резко и болезненно в тот миг, когда на его глазах убили ребёнка. А потом ещё старушку, мужчину, монашку, которая, спасаясь, убегала к храму. Исступлённую ярость и безудержный гнев Тибет познал впервые, но, казалось, именно этих чувств как раз и не хватало, чтобы он наконец смог встать из грязи, куда его который день пихал Китай, и ответить. ― Яо! ― надрывно крикнул Реншу, увидев знакомое лицо в суматохе боя. Неважно как, но смерти Китая он хотел больше всего на свете. За всё, что тот учинил на чужой земле, за каждую каплю крови, за каждую забранную душу ― частичку самого Реншу. Всё тело горело от нарастающей боли, но Тибет не отталкивал эти ощущения. Так он знал, что ещё один его житель покинул этот мир, так он ещё больше загорался изнутри желанием отомстить. Подобрав с земли ржавую заточку, Реншу кинулся прямо на врага, делая выпад, другой, в надежде поразить Яо сразу в самое сердце. На таком знакомом и даже родном лице была отвратительная гримаса: насмешка, презрение, брезгливость. Тибет не понимал, чем заслужил такое к себе отношение, но в той же степени, в какой он был подвержен настрою своих людей, на Китай влияли и его жители. Словно два хищника, они вцепились друг в друга. Сколько бы Реншу ни пытался сбить Яо с ног, всё промахивался. А Китаю ловко удалось опрокинуть соперника на спину, и он принялся пинать Тибет то по животу, то в бок, то по голове. У Реншу перед глазами всё плыло, а собственная беспомощность лишь сильнее подстёгивала бороться за себя и кидаться на врага. Он вновь поднимался и нападал. Казалось, это длилось вечность, пока Яо вдруг не отпрыгнул в сторону и, довольно хмыкнув, не дал знак кому-то за спиной непокорной территории. Кряжистый китайский офицер, Чен Бо Пин, увидев схватку двух стран, решил помочь своей: поднял с земли горелую доску и, зарычав от усилия, ударил Реншу по затылку. Тот беспомощно пошатнулся и упал на землю, напоследок слушая жуткую какофонию: крики, треск, выстрелы, взрывы, чей-то топот.21 марта, 1959
Несколько дней Реншу провёл в беспамятстве, а когда очнулся, возжелал вернуться в забытьё. Его будто с вершины горы сбросили ― не иначе! Каждая кость в теле болела, каждый участок кожи саднил и чесался. На глаза сразу навернулись слёзы, и Тибет тихо и мучительно застонал, ворочаясь на соломенной подстилке в попытке встать. С края пробитого потолка срывались тяжёлые капли и падали в лужу. Помещение было по типу тех, что можно встретить в одноэтажных постройках в округе Лхасы. Только у этой отсутствовали крыша и одна из стен. Возле проёма и валялся Реншу. Мутным взглядом он оглядывался, цепенея от холода и сырости. И нагрянувших воспоминаний. На миг показалось, что он оглох: ни один звук не долетал до его сознания. Тибет вслушивался в тишину, жмурясь, но улавливал лишь бурление реки, в которой признал бешено несущуюся по венам кровь. А в глухих ударах где-то в отдалении ― собственное сердцебиение. Китай подошёл незаметно, будто учуяв, что непокорная территория очнулась. ― У меня для тебя сюрприз, ― внезапно раздался голос над ухом. Реншу подпрыгнул от неожиданности, оборачиваясь, и уставился на Яо, стоящего так близко, что видны были даже крохотные царапины на его лице, оставшиеся после затяжного боя. ― И какой же? ― сипло спросил Реншу, шаря за спиной ладонью в надежде отыскать камень или палку, чтобы кинуть в лицо врага, а то и ткнуть в глаз. ― Если я скажу, это не будет сюрпризом. Яо был зол и нетерпелив, особенно заметив попытку непослушания. Тибет сдавленно вскрикнул, когда сильные пальцы сомкнулись на его шее, заставив выпустить из руки найденную ветку. ― Не стоит. Прекрати уже сопротивляться, ― процедил Китай сквозь зубы. ― Ты и так проиграл. ― Ни за что! ― так же зло выплюнул Реншу, в чьих глазах с новой силой вспыхнула ярость. Он больше не собирался мириться с тем, что устроил на его территории Яо, как и не собирался молча это сносить. Он ударил резко по животу Китая, брыкаясь и вырываясь, но его уверенно и ловко обездвижили. Тибет снова почувствовал на губах вкус пропитанной кровью земли. Завертел головой, стараясь высвободиться, но на его затылок легла холодная ладонь, вновь тыкая носом в грязь. ― Я тебе покажу, что тебя ждёт, если ты не прекратишь дёргаться!***
Погода в этих краях никогда не славилась постоянством, в чём Реншу в который раз убедился, оказавшись на улице. Хмурые тучи заволокли небо, скрывая любопытное солнце. От резкой смены температуры по телу прошла дрожь: то был могильный холод, то окутала несносная духота. Вдали слышались раскаты грома ― по крайней мере, Тибет на это надеялся. Страшно было представить, что где-то ещё продолжают убивать его людей… Уж лучше пусть это будет непогода! Город не пережил бомбежки. Многие дома превратились в груду обломков, часть в обугленные силуэты, а от некоторых и вовсе следа не осталось ― лишь огромные чёрные воронки. Это был какой-то призрак той Лхасы, которую он когда-то знал ― изуродованный и замученный. И несмотря на царящий хаос, китайские солдаты умудрялись что-то выискивать под завалами, набивая свои карманы всем, чем только можно: начиная от безделушек в качестве сувениров, заканчивая драгоценностями ― не то снятыми с трупов, не то найденными в обломках. Земля под ногами противно чавкала, и с каждым шагом Реншу казалось, что он всё глубже проседает в кровавом болоте. Чужая речь резала слух, вызывая дрожь отвращения. И Тибет не сдержался, демонстративно плюнув на грязные ботинки какого-то солдата, за что получил кулаком прямо в глаз. Его бесило само существование этих людей! О как он мечтал подарить Яо хотя бы частичку своих страданий! Только кто он такой, чтобы тягаться с сильной державой? И Китай об этом не позволял забывать. Казалось, всё святое, что бережно хранил и оберегал Тибет, тот хотел уничтожить. И начал в прямом смысле ― со святого. Реншу вели как раз по той улице, откуда всегда открывался прекрасный вид на один из трёх великих монастырей ― Дрепунг, но кроме развалин на возвышенности ничего не было видно. Каменные стены смотрелись одиноко на фоне серого неба, острыми краями устремляясь ввысь. Всё уничтожено: вековые сокровища, манускрипты, произведения искусства… Всё сгорело дотла во всеядном пламени! Но на этом беды Реншу не заканчивались. Яо вёл своего пленника к главной площади, но путь выбрал самый длинный, видимо, чтобы похвастаться своей работой. Тибет беспомощно плакал, трясясь от злости. Он мечтал отплатить Китаю той же монетой… Нет! В сто раз хуже! Но со связанными руками и под конвоем только и мог что безмолвно беситься из-за собственной слабости.***
Прижимаясь спиной к зданию главной больницы, двери которой были завалены упавшей вывеской и обломками, спала мирно девушка. Она улыбалась и крепко прижимала к себе своё чадо, оберегая его от холода и ветра. Казалось, скоро из-за туч выглянет солнце, ласково коснётся бледного лица тёплыми лучами и разбудит спящую красавицу. Реншу закрыл глаза, пытаясь не смотреть, но в воцарившейся на миг тьме стали всплывать леденящие душу образы, от которых он никак не мог убежать: Сквозь густую завесу дыма, спасаясь от вражеских пуль, бежала молоденькая девушка, Ай Норбу. Навстречу ей попадались такие же испуганные и мечущиеся жители Лхасы, ― один даже сбил её с ног и умчался, не потрудившись протянуть руку и помочь встать. В эту ночь каждый был сам за себя. Ей было лет двадцать, а на руках у неё тихо плакал желанный первенец. Ай не верила, что с ребёнком что-то могут сделать, надеялась на защиту свыше. Добравшись до больницы, девушка в ужасе уставилась на осиротевшее здание, сквозь окна которого поглядывала на суматоху луна, а к небу тянул свои тёмные щупальца чёрный дым. Это строение внесли в список тех объектов, что надо уничтожить в первую очередь, ― а те, кто был там, так и не поняли, что смерть забрала их с собой в бушующем взрыве; души навеки остались заперты в руинах этого места. Раздался в наступившей тишине громкий выстрел, и Ай почувствовала вязкую и душащую усталость. Так сильно стало клонить в сон… Ребёнок на её руках тоже затих. «Видать, утомился, ― с любовью подумала девушка. ― Мы ведь через столько прошли этой ночью. Спи, мой малыш…» Едва передвигая ногами, девушка добралась до руин больницы и безмятежно уснула на крыльце, веря, что с ней и её чадом ничего не случится в эту лунную ночь. Из груди вырвался болезненный стон, и Реншу с трудом нашёл в себе силы, чтобы глянуть ещё раз на девушку. На её груди расцвёл багряный цветок: он раскинул свои рваные лепестки в разные стороны, сочась белым и слизким нектаром. Из-за тёплой погоды в ране завелись трупные черви, которые с упоением поедали молодую плоть. А на худых бёдрах погибшей лежал кровавый свёрток. Тибет знал наверняка, что в нём.***
Чужие образы, воспоминания, нестерпимая боль и бушующие чувства преследовали Реншу, пока он плёлся следом за Яо к своему «сюрпризу». Для него каждый шаг был испытанием на прочность: смерть ждала за поворотом, внутри задний, в погребах, на крышах домов ― везде, куда люди в спешке успевали спрятаться, надеясь на спасение. Однако были и те, кого не тронули ― те, кто признал в Китае своего хозяина. Среди вражеских солдат появились знакомые лица: тибетские полицейские, военные, охранники самого Далай-ламы. И каждого он узнал по виноватому взгляду. Предатели! ― Я тебя ненавижу! Ненавижу… ― шептал себе под нос Тибет, зная наверняка, что его слышат. Голос звучал вяло, а щёки уже не просыхали от слёз, беззвучных и неистощимых. Яо с особым наслаждением показывал своё детище: прекрасную картину, что он написал на чужой земле кровью людей, словно чернилами; водил острым и твёрдым, как сталь, пером, оставляя глубокие и незаживающие раны. Он всегда считал Реншу своим, потому и взбесился, когда тот в который раз попытался отделиться ― сопротивлялся и не понимал, что зла ему никто изначально не желал! Но Тибет стремился к свободе, к своему естественному состоянию гармонии; он рос как личность, он рос как страна. Его вина была лишь в одном: он не смог вовремя осознать, что своим мягким нравом и покорностью роет тысячи могил на родной земле. Здесь когда-то была пекарня господина Лобсенга. А там крошка Санму сделала свой первый шаг… А в этой подворотне китайские ублюдки издевались над монахом и монашкой, заставив вначале раздеться догола, а затем, подобно животным, совокупляться под громкие насмешки и улюлюканье. Ну а тут… До главной площади Реншу буквально доволокли под руки. Тибет не реагировал на слова Китая, не оглядывался по сторонам ― ему это и не надо было: он знал о судьбе каждого своего жителя. Яо с любопытством посматривал на Реншу, улыбаясь холодно и грустно. ― Я знаю, что ты слышишь их голоса, ― со вздохом произнёс Китай. ― Лучше забудь, огороди себя от всего и живи спокойно. Теперь я буду о них заботиться. Но Тибет промолчал. Он не мог, не хотел, не собирался отрекаться от своего народа. Они были частью его в той же мере, что и он был частью их. И тогда ему показали «сюрприз». На главную площадь перед дворцом Потала привели под конвоем тибетцев ― тех, кто поднял оружие на китайских солдат; тех, кто повиновался порыву Реншу и ринулся в бой. Сотня, две, три… Их было столько, что кровь стыла в жилах ― зачем их туда согнали? Ответ не заставил себя ждать. Ровным голосом Яо объявил всех пленных сепаратистами, военными преступниками, прощенье которые заслужат лишь в могиле. Расстрельная команда сделала шаг вперёд, и начался переполох: люди пытались вырваться, но их тут же убивали выстрелом в спину; другие же даже с места не двинулись, замирая и молясь перед смертью. ― Яо, не смей!!! ― Реншу задрожал, увидев первую кровь. Выстрелы подстёгивали сердце биться быстрее, а лёгкие почему-то взбунтовались, перестав принимать в себя воздух. Тибет, задыхаясь от ужаса, злости и ненависти, вырвался из рук охранника и кинулся на Китай, сбивая его с ног ударом в спину. Бессмысленное, по сути, действие ― но он не собирался ради себя бросать людей! ― Я тебя ненавижу! Ненавижу, скотина! ― перекрикивая залпы, повторял Реншу. ― Если так ты о них заботишься, то провались ты пропадом! Я отомщу тебе за всё, что ты сделал! Слышишь!.. ― Ты сам себе вырыл могилу, ― спустя секунды молчания произнёс Китай. Он хотел припугнуть труса, веря, что тот поведёт себя как обычно, но перед ним стоял кто-то незнакомый ― кто-то намного сильнее того Тибета, что был раньше. Верхняя губа дёрнулась, будто Яо хотел ещё что-то сказать лично Реншу, но затем он поднял голову и приказал стоящему рядом солдату: ― Видеть его не хочу. Делайте с ним, что хотите. Пусть забудет даже собственное имя! И тогда Реншу пожалел, что страны не умирают. Его тело стало мешком для битья ― и в каждый удар враг вкладывал чудовищную силу. Кажется, ломались кости, или же ему просто чудилось, потому что немота в конечностях быстро спадала, и он снова мог ими двигать. Каждая клеточка вспыхивала, опалённая яростью врага. Он будто упал в море, которое сдавливало его со всех сторон, принося нескончаемую боль. Брыкался без возможности всплыть на поверхность. Какие-то ублюдки уволокли его в подворотню, и там началась настоящая пытка. Реншу не просто избивали, его хотели действительно сломать, а то и вовсе уничтожить. Голого тела коснулся сухой воздух, спину поцарапали обкусанные ногти. В этот короткий, но такой длинный миг он стал игрушкой в чужих руках. Податливой и тихой. Тибет не доставил того удовольствия, которого от него ждали: не кричал, не вырывался, даже плакать перестал. Собственные боль и унижения не так ранили душу, как чужие. Яо не мог не знать, что подобное изнасилование он пережил сотню раз в своём сознании. Набираясь гнева и ненависти, Реншу терпел. Его брали резко и с силой, вдавливая в каменную стену щекой. Весь низ обожгло неистовой болью, а чьи-то «услужливые» лапы стиснули его член, будто пытаясь доставить удовольствие. Тибет так и слышал, что китайские ублюдки хотят крикнуть «Тебе ведь нравится, потаскуха!». По костлявым бедрам текли кровь и мутная сперма. Чьё-то отвратительное сипение над ухом заставило комок подкатить к горлу, но Реншу, сжимая пальцы в кулак, терпел. Когда его наконец отпустили, он беспомощно повалился на землю, содрогаясь от усталости, боли и беззвучного плача. Темнота не заставила себя ждать, опутав сознание Тибета почти сразу. Реншу не злился на тех, кто исполнял приказы ― всю свою злость он перенаправлял Яо. Это тот, кого он лично убьёт. Может, не сейчас, но потом ― обязательно! Такие воспоминания не исчезают, такие раны не исцеляются, такие чувства не забываются.***
Над спящей долиной парила прозрачная розоватая дымка. Звери и люди ещё отдыхали, ну а птицы уже заливались, радуясь пришедшему на смену морозам долгожданному теплу. Тибет сидел в высокой траве возле берега и слушал дивную мелодию, которую играла сама природа. В кристальной воде горного озера плескалась рыба; лягушка, играясь, прыгнула на его ладонь, заставив вздрогнуть от неожиданности; а за спиной раздались лёгкие, но твёрдые шаги. Стало интересно, кого же занесло сюда в такую рань. Тибет поднялся и беззвучно подкрался к лесной тропе, что тянулась вдоль водоёма. Это был совсем не знакомый ему человек. А человек ли? Тонкий стан, будто девичий; тёмные, как сама ночь, волосы, убранные в высокую и сложную причёску; дорогой и яркий наряд, переливающийся в нежных лучах солнца. А когда неизвестный обернулся, его улыбка заставила биться сердце быстрее ― настолько тёплой и ласковой она была. Воздушный образ, будто сотканный из той дымки, что вилась над водной гладью, и голос такой же чарующий и внеземной. Может, он лесной дух? ― Здравствуй, ― мягко улыбаясь, поприветствовал его незнакомец с чёрными омутами глаз. Ответа не последовало ― Тибет испугался и, обняв ствол дерева, спрятался, смущаясь даже смотреть на неизвестного с лицом божества. Шорох одежды по промёрзлой земле и тёплая ладонь на макушке. Какие же у него нежные руки… Тибет нерешительно посмотрел вверх и моргнул, будто проверяя ― исчезнет ли образ, стоящий перед ним. ― Как тебя зовут? Но у Тибета не было имени, и он помотал головой, боясь даже вздохнуть. Снова добрая улыбка, а в глазах сияло само солнце. Незнакомец что-то понял, но произнёс лишь короткое и странно звучащее слово: ― Реншу. И неуверенно, робко Тибет повторил: ― Реншу…14 марта, 2008
По грязной улице ― той, что можно встретить в любом неблагополучном районе, ― шёл молодой парень. С виду ― бродяга: грязный, в замызганной одежде, с потрёпанной кепкой на голове; но одна деталь не давала его спутать с простым обывателем. Маска на лице, на которой жёлтое солнце восходило над белой горой. Он целенаправленно двигался в сторону центра, роясь в кармане плаща и выуживая оттуда телефон. Быстрыми нажатиями парень набрал и отправил сообщение, тут же резко свернув на оживлённую улицу и слившись с толпой, где все, как один, несли в руках флаг их страны ― Тибета. «Начинаем», ― высветилось на экранах телефонов его сторонников. И каждый знал, что делать; в Лхасе вновь вспыхнули беспорядки почти спустя полвека с момента изгнания из страны Далай-ламы. Люди устали от чужого гнёта, но продолжали верить, что настанет день, когда они вздохнут с облегчением и почувствуют себя свободными. Но чтобы это сбылось, они чётко знали, что надо сражаться. Его имя ― Тинджол, что означает «освобождение». Раньше он не знал, кто он и в чём его задача, но теперь в жизни появилась цель ― борьба за свою независимость, за свою жизнь. Уверенный взгляд устремлён в будущее, однако шрамы прошлого всё ещё не отпустили Тибет. И в этот день, спустя почти пятьдесят лет со своей смерти, раны на спине вновь начали кровоточить. Он ещё слишком слаб, чтобы победить Яо, но достаточно окреп, чтобы хотя бы попытаться…