Хозяюшки

      Вообще-то в бытовом плане к Шинтаро нельзя было придраться. Вернее, конечно, можно, было бы желание: в конце концов, Шинтаро относился к той категории «чистоплотных жёнушек», с которыми «встал ночью воды попить, вернулся – кровать застелена». Шутки шутками, а Казунари с такой ситуацией пару раз сталкивался, поэтому теперь стакан воды ставил на прикроватную тумбочку, чтобы без лишних приключений.       Если совсем серьёзно – любимого сожителя Казунари не эксплуатировал. Не позволяли два фактора – совесть и сам Шинтаро. Словом, бытовуху они делили поровну и благополучно чередовались во всём, кроме...       – Ты ку-ку-куда соду сыпешь?! – Казунари взлетает со стула по такой витиеватой траектории, будто небеса – или что там подпирало его зад – отвесили ему пинка, и бодрым лохматым кузнечиком подскакивает к хозяйничающему над сковородкой бедствию. – Шин-чан, почему сразу цианистого калия вместо соли не бухнешь, а? И вообще, зачем соль, тут же соевый соус...       – Упаковки похожи, – неуклюже оправдывается Шинтаро, поправляя очки. На правой линзе остаются мелкие кусочки петрушки и Казунари, вздохнув, чтобы не разворчаться, стирает их салфеткой. Нет, конечно, и соль, и сода обитают в цилиндрических банках, это да... Но этикетки-то чёткие, их и слепой разберёт, а зрение у Шинтаро не такое уж и плачевное.       Словом, да, кроме готовки. Кулинарит Шинтаро не сказать что плохо, скорее уж... нестандартно, что ли. Казунари, правда, грешит на собственные пристрастия – специи и всякие приправки занимают не одну полку, и Шинтаро, во всех этих тонкостях не особо искушённый, временами творит шедевры кулинарного экспрессионизма. А может, абстракционизма, в изобразительном искусстве Казунари не особо смыслит. Но получается впечатляюще.       Скажем, когда Шинтаро перепутал сумах с кайенским перцем, Казунари заподозрил неладное ещё на стадии «чихать охота». Но вкус старательно и от души замаринованного мяса действительно вышибал слёзы. Когда вместо сушёной петрушки в маринад пошёл эстрагон... Отчаянно благоухающую «Тархуном» курицу Казунари мужественно сжевал, но после этого попросил закрепить «дежурство по кухне» за собой. Просто во избежание. Шинтаро, кажется, не обиделся, но время от времени всё равно вызывался добровольцем. Как правило, ничем хорошим это не заканчивалось. Вот, как сейчас.       – Отойди от плиты, женщина, твоё место за роялем, – вздыхает Казунари, бедром оттесняя Шинтаро от плиты. Говоря по совести, играет он несоизмеримо лучше, чем готовит. – Только фартук отдай, а то буду сейчас весь такой красивый и в медалях.       Шинтаро не возражает, отходит в сторону и молча наблюдает за тем, как Казунари реанимирует едва не приправленный содой оякодон. Он вообще часто так наблюдает – Казунари и лестно, и неловко. Вообще-то готовит он хорошо, с душой даже – когда они на весенних каникулах большой компанией выбирались в Камакуру, Кагами, Аомине и Митобе, ответственные за готовку, его кулинарные таланты и, в особенности, чутьё на специи, высоко оценили, – но от такого пристального взгляда у Казунари хаши в руках вихляют.       Вообще-то Шинтаро так учится. Пытается, вернее: наблюдает, что да как, запоминает. Пытается повторять. Только за те полтора года, что они живут вместе, особых успехов на кухонном фронте у него не наблюдается. Ну... Никто не совершенен, в конце концов.       – Кушать подано, – зевает Казунари, водрузив оякодон на подушки из риса. – Шин-чан, ты в трансе?       – Задумался, – сконфужено отзывается Шинтаро, и немедленно берётся раскладывать хаши и расставлять чашки.       – Да с тобой такое каждый день бывает, – Казунари фыркает и снова зевает. – После учёбы ты постоянно варёный. На эти выходные, кстати, много задали?       Шинтаро разводит руки примерно на полметра, и Казунари с тяжким вздохом отправляет хаши в мойку. Значит, работы аккурат до завтрашнего утра. Кто там говорил, что университетские годы – рай для любого нормального японца?.. Только не для такого, как Шинтаро – этот совмещает пространство и время, пашет от забора до обеда, а то и до ужина, а иногда – до следующего завтрака, и так каждый день.       Вообще-то у Казунари тоже учёбы хватает, но это ни в какое сравнение не идёт с той нагрузкой, какую дают факультету Шинтаро. Правда, дел всё равно хватает.       Они учатся в одном университете, только Шинтаро – на медицинском, а Казунари – на гуманитарном. Осакский, предел мечтаний чуть ли не половины японцев... Вторая половина, по идее, мечтает о Токийском, но Осакский в плане медицины был сильнее, а Шинтаро на мелочи никогда не разменивался. Так их и занесло в кампус Суйты... Надолго, кстати. Казунари-то и бакалавриата с головой хватило бы, но Шинтаро чётко нацелен на докторантуру, а это шесть, да четыре, да... Короче, много лет зубрёжки. Впрочем, Казунари в Кансае нравится.       Шинтаро вообще убийственно серьёзный в том, что касается учёбы. Нет, оно понятно, спортивная медицина – наше всё, но от него только и слышно: профессор Наката то, профессор Наката сё... На первом курсе это вообще действовало на нервы, ко второму то ли Казунари привык, то ли Шинтаро поутих. А может, и то, и другое.       – ...нари. Казунари. Казунари!       – А?! – оп-паньки, опять задумался и чуть не заснул над опустевшей тарелкой.       – Тебе сегодня не надо на работу? – у Шинтаро всегда одинаково-сосредоточенное лицо: и когда он жуёт, и когда отвечает на лекциях, и... в общем, и сейчас тоже. Прям такой сосредоточенный, что аж чай в сторону отставил.       – Надо, но попозже, вечерний эфир, – Казунари довольно улыбается, но быстро заставляет себя состроить обиженное лицо. – Так меня выпроводить хочешь, да?       – Наоборот.       Ой, на-адо же, кажется, кое-кто смутился... Казунари запивает смешок сенчей. Чай ещё не остыл, значит, не так уж долго он предавался размышлениям о вечном.       – Просто когда свободен ты – занят я, а когда свободен я – занят ты, – немного неуклюже поясняет Шинтаро. – Вот и получается, что видимся только по утрам, и то, не всегда, вот что.       Казунари делает могучее глотательное движение, чтобы не подавиться чаем. Временами Шинтаро говорит потрясающе милые вещи.       – Боже ж ты мой, да ты ж мне прям как в любви признался! – выдаёт Казунари прежде, чем мозг успевает присыпать слова тактом. Шинтаро ведь в этих делах по-прежнему очень щепетильный.       Года три назад Шинтаро в ответ на такое заявление разразился бы гневной тирадой в духе «твои шутки переходят всякие границы, Такао!», и прочие бла-бла-бла в том же духе. Ох и долго же Казунари его штурмовал такими вот неоднозначными фразочками и подколами... Шинтаро кипятился и возмущался с потрясающим упорством. В итоге Казунари устал, и в ответ на очередное «да твои шутки!..» заявил, что никакие это не шутки. И повторил. И припечатал.       Хорошо, что это было уже на второй год старшей школы, и Казунари был капитаном баскетбольной команды. Случись эти откровения чуть раньше – Мияджи-сан открутил бы ему голову за откровенно безалаберную игру – мысли как-то не в той зоне витали. А ведь не меньше месяца прошло, прежде чем Шинтаро сделал для себя какие-то выводы – что творилось в его голове, Казунари и сейчас не всегда понимал, – и сам подошёл на «поговорить». И ведь долго говорил, зараза велеречивая. Казунари потом часть слов в словаре проверять пришлось, кстати, но на тот момент его волновали далеко не заковыристые фразы. «Это ты мне сейчас в любви признался?» – спросил тогда Казунари, плюнув на тактичность.       – Завуалированно, – Шинтаро поджимает губы. – Тебе правда доставляет удовольствие меня смущать?       – Ты даже не представляешь, какое, – доверительно сообщает Казунари, перегнувшись через стол. Губы у Шинтаро горьковато-терпкие от сенчи. – О, снова смутился...       – Ты положительно невыносим, вот что, – негромко ворчит Шинтаро, возвращая очки на переносицу.       – Не сказал бы, что тебя это не устраивает... Завтра у меня день полностью свободный, – возвращается к изначальной теме Казунари. – Хочешь, съездим в Хонбо? Кажется, тебе там нравится.       Большой, просто огромный плюс отношений с Шинтаро: если его что-то не устраивает или беспокоит – он прямо об этом говорит. Ну, вернее, пытается прямо, и в последнее время у него это даже получается.       – Вот и договорились, – довольно заключает Казунари, дождавшись кивка, и в один глоток осушает свою чашку. – Посуду оставь, я сам похозяйничаю, – добавляет он, когда Шинтаро начинает убирать со стола. – Раньше начнёшь зубрить свои конспекты – раньше закончишь, мм?       – Мм, – эхом отзывается Шинтаро. – Тогда я пошёл. Спасибо за еду, хозяюшка.       – Да иди уже, иди, – отмахивается Казунари, зажав чашку зубами. – Всегда пожалуйста.       Вот если совсем честно – в кухонной возне есть что-то такое медитативное, успокаивает на раз-два-три. Ну и вообще, пока руки заняты – думается лучше, а сейчас как раз надо собрать мозги в кучку: дел сегодня невпроворот. В смысле, университетское поподтягивать – это быстро, за пару часов можно управиться, а вот работа – или подработка, тут особо не поймёшь, – займёт весь вечер, в студию нужно будет подъехать часам к четырём, а во сколько домой – вообще без понятия. Впрочем, Казунари всё устраивало.       В Йошимото Когьо он подался, наверное, скорее от скуки, чем надеясь на что-то конкретное. С утра понедельника по утро воскресенья Шинтаро был с головой загружен учёбой, отвлекать его не хотелось – существовал неиллюзорный риск огрести по загривку конспектом, студенты-медики за работой – народ нервный, – вот Казунари и попытал счастья. И пришёлся очень даже ко двору – тут и внешность свою роль сыграла, и то, что язык подвешен, и вообще... Короче, сошлись звёзды. В последние полгода Казунари светился в радио-эфирах, пробовал силы в юмористических шоу – кстати, рейтинги были довольно неплохими, – словом, загружался, как мог. Платили, к слову, довольно неплохо. С финансами и так особых проблем не было, Суйта – город не слишком дорогой, но от лишних купюр бумажник не треснет, ведь так?       Вообще-то дел действительно хватает. А пока – посуду в шкаф, ополовиненную за время «кухонной возни» бутылку молока – в холодильник, и ловить за хвост промелькнувшую идею для курсовой. Сказал бы кто-нибудь Казунари лет пять назад, что он будет изучать ненавистную социологию в университете, и даже получать от этого удовольствие – послал бы погулять и проветрить черепную коробку. Но изучает же. И даже с интересом.       Казунари отряхивает руки и, цапнув из вазочки какое-то печенье – это явно Шинтаро купил, он миндальное любит, – чешет в гостиную. Это Шинтаро предпочитает заниматься по-человечески, за столом и обложившись книгами, а Казунари вполне хватает дивана, на котором можно распластаться амёбой, нацепить на шею здоровенные наушники, плюхнуть на колени лаптоп и имитировать бурную деятельность….

***

      Домой Казунари возвращается затемно: работы сегодня было выше крыши, ещё и предложили озвучить какого-то персонажа в новом сериале – пока разобрались со всем формальностями, времени прошло немерено.       В квартире темно – значит, Шинтаро уже спит, и будить его совершенно не хочется – Казунари-то устаёт от одного только вида бесконечных конспектов, а Шинтаро их ещё и зубрить, и понимать нужно. Надо бы чего-то съестного состряпать, а то желудок выводит рулады погромче, чем Кагемори-сан, с которым Казунари сегодня после эфира познакомился.       Так, чего б съесть-то… Оп-па.       Под салфеткой обнаруживается довольно приличного вида кара-аге. Казунари его абсолютно точно не готовил, но сейчас он голоден и устал, так что особо перебирать харчами не приходится, хотя пробовать нужно на свой страх и риск…       Очень даже съедобно, между прочим. Вкусно даже. Может, не зря Шинтаро с таким сосредоточенным видом наблюдал за ним всякий раз, когда Казунари готовил?       Казунари посмеивается своим мыслям и ползёт в ванную, а потом, на полном автопилоте, в спальню. Ну кто б сказал, что трепать языком в микрофон может быть так утомительно…       – Спящий красавец, подвинься, – говорить тихо Казунари, вообще-то, умеет, но получается у него это плохо, поэтому сейчас он просто пытается освободить себе немного места на оккупированной кровати.       – Не копошись, вот что, – невнятно ворчит Шинтаро, уткнувшись лицом в подушку.       – Я не копошусь. Ну подвинься, а, – Казунари ныряет под тонкую простынь, в которую упрямо кутается Шинтаро, и устраивается поудобнее. – У-у-у, чего ж у тебя вечно ноги холоднющие, как у лягушки…       – Казунари, тише, – Шинтаро сонно хлопает глазами и пытается нашарить не то очки, не то выключатель. – Который час?..       – Поздний, – Казунари так же наощупь нашаривает его руку, возвращает куда-то на простынь и привычно утыкается носом в изгиб шеи. – Спи… Хозяюшка.