«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»
[1] — Я отправляюсь в Сицилию, — сообщил он брату, перекидывая через плечо сумку с самым необходимым. — Ты отвоюешь ее нам, да? Да? — радостно спросил Венециано, лучезарно улыбаясь. — Не думал, что у нас уже есть силы, чтобы начать действовать! Осторожнее там, Америка иногда выглядит действительно страшно. Романо нахмурился, оглядев брата, и попытался вспомнить, смотрелся ли он в последнее время в зеркало. Хотя, сам он, наверное, выглядел даже хуже. — Я и не собираюсь ничего отвоевывать. — Романо оглянулся, пройдя мимо Венециано к двери. — А зачем тогда? — Феличиано пошел за братом. — Надо закончить, — Романо остановился перед дверью и стиснул зубы, а потом, когда Венециано не ответил через секунду, продолжил: — Что бы мне не пришлось сделать, я просто закончу все, во что мы впутались. Даже если мне прикажут упасть на колени и поцеловать жирные ноги Америки, я согласен. Ловино открыл дверь, намереваясь выйти из комнаты, но первая внезапно со стуком закрылась обратно — Венециано толкнул ее обоими руками и теперь крепко держал. Глаза широко открыты, но он, однако, не переставал улыбаться — даже посмеялся совсем чуть-чуть, будто украдкой. — Ты не можешь, Романо. Мы не должны сдаваться, просто представь, что будет чувствовать Германия, если мы... — он посмотрел брату прямо в глаза, все так же широко улыбаясь. — Не волнуйся, он все исправит, просто подожди... Ловино резко бросил сумку с вещами на пол, схватил Венециано за плечо и прижал к стене. — Ты не понимаешь! Он — главная наша проблема, это из-за него мы оказались во всем этом бардаке! Он со своим сумасшедшим боссом и твой любимый Il Duce! Думаешь, он хоть сколько-нибудь о нас волнуется? Ах да, ты же слишком занят, подрабатывая его карманной собачкой и не видишь ничего больше. Ты просто не видел, как атакуют Неаполь, тебя не было рядом, когда я проигрывал Сицилию, они бомбят город дедушки, а от нас остались кожа да кости, но ты всего этого попросту не видишь! Взгляд Венециано остановился на чем-то позади Романо, и он «завис» на пару секунд, а затем качнул головой и снова посмотрел на брата, все так же улыбаясь, только глаза теперь сияли вдвое ярче. — Но когда все закончится, мы станем, как Рим! — Ты не помнишь, что случилось с Римом, да? — Ловино обхватил лицо брата руками, заставляя наклониться к себе, и несильно сжал пальцы, будто пытаясь вдавить все, что он говорит, ему в череп. — Мы не можем сдаться. Германия на нас рассчитывает, — Венециано все еще улыбался, но улыбка, однако, дрогнула, а брови поднялись, выражая грусть. Романо издал неопределенный звук, нечто, напоминающее фырканье, и отодвинул брата от двери. — Хорошо, иди к нему. А я как всегда постараюсь спасти наши с тобой задницы.***
«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»
Sicilia, весна 1943г. Америка полулежал в кресле, закинув свои ноги в грязных армейcких ботинках на стол, так, что Англия, который сидел рядом с ним, создавал сильный контраст: спина идеально ровна, выражение лица — серьезное, руки сложены на документах на столе. Несмотря на все свое самообладание, Артур не выглядел много лучше того, как ощущал себя Романо — шея усыпана ожогами, глаз опух, а кожа вокруг желтая с пугающе синими оттенками. — Утра, Италия! — Альфред беспечно помахал ему рукой, а затем наклонился с Англии, который так и не отвел от него уставший взгляд, и пробормотал: — Они оба одинаковые, который этот? — Южный. — О, точно, Южный Италия, не обидишься, если я буду звать тебя просто Италией? Давай, присаживайся! Романо нахмурился. Нет, он, конечно, давно привык к людям, быстро разговаривающим на английском, но не настолько, не когда слова так резко сокращаются, не когда кому-то настолько плевать, на какую букву падает ударение в его имени. Он, однако, сел напротив, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Ловино не знал, на кого из стран обратить все внимание, а потому просто стал смотреть между них. — Так что вы хотите, чтобы я сделал? — Возможно, ты вообще ничего сейчас не можешь. Мы все еще думаем, что выгоднее, позволить тебе стать нашим союзником или захватить в плен. — Исцарапанные губы Артура сложились в усмешку. — Ну давай, Англия, — Америка наклонил голову к бывшему опекуну и улыбнулся. — Перестань пугать парнишку. Артур не обратил на него внимания. — Остальные уверены, что сделка того не стоит, Романо. — Из-за акцента ему не удалось правильно произнести его имя, и Англии этот факт, похоже, даже нравился. — На самом деле, выгоды от перемирия с тобой почти нет. — Откуда вы знаете, интересно, — Ловино только крепче сжал руки, нервно постукивая ногой по полу. — Потому что, мой дорогой мальчик, мы все равно вас победим, — Артур уперся подбородком в кулак. И это определенно было правдой. Романо попытался успокоиться и положил руки на подлокотники, все еще отбивая ногой непонятный ритм. — Ага, но сколько твоих солдат должно умереть только ради этого? — Что это? Ты внезапно стал беспокоиться о моих солдатах? Неожиданно, — усмешка на губах Артура на секунду дрогнула. — Так, послушай. Это не я поставил тебе фингал, верно? — Ловино стиснул зубы и громко вздохнул. — Ну, ты как минимум помогал! — теперь же, без следа прежней насмешки или снисходительности, на лице Англии мелькнула агрессия. — Думаешь, я не замечаю твоих самолетов над Лондоном? Или чертов флот? Романо, поняв, что просто не может дальше сдерживаться, всплеснул руками, закатил глаза и воскликнул: — Ну, что, ты и дальше будешь об этом говорить только потому, что ты обиделся на меня? — он откинулся назад и помахал ладонью, будто, отгоняя навязчивых мух. — И, о Господи, это не я приказал бомбить Лондон, а мой брат-идиот, и то только потому, что тот придурок у власти заставил его, пытаясь выглядеть хорошим перед Германией, — Ловино снова подался вперед, пытаясь заглянуть Англии в глаза. — Так что если ты так хочешь на кого-нибудь злиться, то на них. Плечи Англии поднялись — тот глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться, и хотел уже ответить, но не успел — его перебил Америка. — Знаешь, так нельзя. Не можем же мы воевать с половиной тебя, — сказал он, быстро наморщив нос. — Можешь, конечно, снова от него отделиться, твое дело. — Черт, нет! Ты хоть представляешь, какой болью в заднице оказалось наше объединение? — Держу пари, — ухмыльнулся Америка, выразительно поднимая брови. — Так что, — Англия хмыкнул и откинулся на спинку кресла. — Ты говоришь, что виноват твой брат, верно? Тогда мы можем просто захватить его и тогда твой простой план сработает? — Вы не понимаете, да? — Романо еле сдержал смешок, сложил локти на стол и поправил волосы. — Думаете, я ищу легкий способ решить проблему? Ага, точно. Сдаться вам, парни, было бы легким способом, — он снова сел. — Но так я смогу хоть пару раз ударить этого сукиного сына. Альфред закинул руки за голову и сцепил их в «замок», покосился на Артура, пожал плечами и снова посмотрел на Романо: — Что на счет твоего босса? Кажется, ему не очень нравится эта идея. — С этим я сам разберусь, — Ловино слегка улыбнулся.***
«Блаженны плачущие, ибо они утешатся»
Roma, 9 сентября 1943г. В тот день в Риме царил тихий хаос. Король и все его помощники бежали, не сказав, что делать людям — из-за этого, и отчасти из-за удивления, солдаты бездействовали — все, что те могли делать — протягивать пистолеты немцам, ожидая, пока те их отберут. На улицах было относительно тихо, а единственное, что можно было услышать — Германия, его самолеты над головой и военные, на своем грубом языке отдающие приказы тем, кто еще не успел спрятаться — угнетали все сильнее. Даже Венециано молчал — это не без удивления понял Романо, найдя его возле грузовика — голова запрокинута наверх в попытке разглядеть парящие в воздухе самолеты, проносящиеся над городом дедушки — гладкий металл над шероховатой поверхностью камня. — Какой забавный фон, — прошептал он, когда к нему подбежал Ловино. После замолчал, будто раздумывая, и наклонил голову: — Или это он передним планом, а фон — мы, с этого угла не очень понятно. — Ага, точно, — фыркнул Романо. — Германия, наверное, знает о законах композиции. — Он схватил брата за руку. — Пошли, нужно уходить. — Знаешь, — Венециано вернулся на землю, посмотрел на брата, улыбнулся — выражение лица мягкое, словно выполненное в приглушенных тонах, — сейчас он очень грустит. Романо нахмурил брови, подался вперед, будто желая получше разглядеть. Немного сердито покачал головой: — Неважно, пошли, нужно идти, пока Германия не... Венецино рассмеялся — тихий звук, чуть громче хихиканья — и поднял руки так, чтобы Романо мог разглядеть закованные в кандалы запястья с толстой цепью, ведущей к грузовику. Он пожал плечами, не переставая улыбаться. — Черт, что с тобой не так вообще? Ты что, просто позволишь ему это сделать? — Ты должен был его видеть. Он выглядел таким грустным, и я подумал, может быть... — Венециано старался не смотреть брату в глаза. — Нет, — Романо с силой ткнул Феличиано в лоб. — Ты не думал, ты вообще, блять, никогда не думаешь... «Хотя иногда, когда он рисует, кажется, будто он думает. Но он ничего не рисовал уже много лет». — Ты просто делаешь и никогда не задумываешься о том, что случится потом! Венециано наконец посмотрел ему в глаза, моргнул, и только улыбнулся шире: — Ох, Романо... — он поднял руки, коснулся кончиками пальцев скул брата, — Не волнуйся! Все будет хорошо! Мы ведь были и в ситуациях похуже, да? — Я вот уже не уверен, — сказал Ловино, как-то помрачнев. Резко дернув цепью, так, чтобы можно было посильнее вытянуть руки, Венециано обхватил плечи брата, обнимая, положил подбородок на его плечо, расслабился, практически повиснув на Романо — прямо как когда они были маленькими. — Мы же так долго не виделись, помнишь? Но в конце концов все наладилось. Все вокруг постоянно над нами смеются, да? Говорят, что мы слабые, но мы же просто другие, — он снова поднял голову, слегка улыбаясь. — И мы, должно быть, очень им нужны — все ведь всегда хотели, чтобы мы остались в их доме! — Только потому что ты рос хорошей маленькой горничной, — Романо позволил себе улыбнуться. — Жаль, что нам не удается поддерживать у себя такой порядок, какой ты поддерживал дома у Австрии. Внезапно они услышали крики — грубые выкрики на грубом языке — и синхронно повернулись на звуки, пусть и не смогли увидеть ничего из-за зданий. — Я не собираюсь сдаваться, — Ловино снова взглянул на брата. — Превращу его жизнь в ад, пускай побесится. — Ты никогда не любил Германию, — улыбка Венециано стала мягче, а на лбу выступили едва заметные морщинки. — Жаль, что вы не ладите. Романо сжал губы, ничего не ответив. В ответе попросту не было смысла — брат тоже был по своему упрям, к тому же, обладал немного странным взглядом на многие вещи и на мир вообще: он всегда говорил, что Германия сможет его защитить, и Ловино знал, что он все еще в это верил. А если Венециано во что-то и верил, то всегда упорно и без доли сомнения — и ничего, абсолютно ничего не могло его переубедить. А тут был именно тот случай — Феличиано казалось, будто когда-то давно он задолжал Германии свою преданность, задолжал настолько сильно, насколько вообще может быть любовь одной страны к другой. Но и Романо был упрям, и несмотря на то, что Венециано смог бы написать огромнейший список причин, почему он любит Германию, Ловино никогда не мог нормально объяснить, откуда бралась его ненависть — а та была гораздо глубже корней сырого картофеля и любого церковного раскола. Ее начало бралось от высокого, русоволосого воина с севера, который повернулся спиной к их дедушке. От Германии, который говорил, что искренне верил в то, что они могут возродить Римскую Империю, хотя сам он никогда не видел Рим, которого убили его же предки. От их долгого, болезненного объединения, ради которого, чтобы действительно стать единым целым, им пришлось бросить вызов церкви. В конце концов, от всего того, что они потеряли и теперь, получив что-то еще, вот-вот потеряют снова. Ловино разомкнул объятия и несильно оттолкнул брата от себя: — Все просто. Попробуй не вести себя слишком глупо, скоро я тебя вытащу. И еще, постарайся молиться каждый вечер, то, что ты общался с протестантом, не значит, что ты тоже должен становиться долбанным язычником. Венециано кивнул и улыбнулся, не сдерживая слез, а затем удивленно воскликнул: — Ой... Ой, Романо, у меня нет четок, когда он пришел, я просто не успел взять их и... — Что с тобой вообще? — Ловино несильно ударил его кончиками пальцев по лбу. — Нужно постоянно держать их при себе! — он вынул такие привычные руке стеклянные четки и быстро засунул их в карман рубашки Феличиано, затем схватил его лицо обеими руками и крепко поцеловал того в лоб. — Не позволяй ему отобрать эти. Пускай крадет у нас что угодно, но четки должны быть с тобой. — Но... — Венециано коснулся рукой нагрудного кармана, — Это твои, как ты будешь молиться? — Достану новые в следующий раз, как пойду в церковь, — Романо крепко обнял его и слабо засмеялся. — Я-то все еще хожу на мессы. Венециано схватился за рубашку Ловино, будто это могло помочь. — Я буду молиться каждый день, и за тебя, и за союзников, и за Германию с Японией, но больше всего я буду молиться за тебя. А ты за меня помолишься? Романо снова поцеловал его — на этот раз в макушку. — Глупый младший брат. Я и так всегда за тебя молюсь.***
«Блаженны алчушие и жаждущие правды, ибо они насытятся»
Napoli, 3 сентрября 1943г. Неаполь болел. Романо не мог точно сказать, какую именно часть тела ломило сильнее остальных: на лбу рана, которую надо было держать перебинтованной — она открывалась, когда он морщился слишком сильно, дрожь в ноге почти прошла, пусть он и продолжал прихрамывать, а бомбы, бьющие по Риму, жглись в груди как раскаленная сталь. Но именно от Неаполя — от вида немецких солдат, марширующих по улицам, пошло смотрящих на женщин, избивающих мужчин и грабящих всех подряд, от разбитого бомбами союзных сил города, раны начинали болеть в несколько раз сильнее. Даже простая прогулка по городу давалась с трудом — мышцы ужасно болели при каждом движении. Америка с Англией обещали помочь и вместе с солдатами выслать ему немного болеутоляющего, но пока приходилось терпеть. Романо бы непременно подумал бы, что все — ложь, если бы не чувствовал тысячи чужих ног, марширующих по его землям. Марш, всюду марш. Марш и визги — вот все, что слышал он в последнее время, а когда не было ни того, ни другого, была только тишина — тяжелая, висела в воздухе, как травящий туман, проникавшей всюду, ею пропитывался каждый дом, церковь, улица. Из-за Германии жизнь Романо превратилась в ад — в ад, где правит смерть, а пытки чередуются: марш, визги, тишина. Сейчас перед Ловино был марш — какой-то солдат направлялся к маленькой пекарне на привычно застывшей улице. Сама пекарня стояла тут уже много лет — Романо помнил, как маленькая девочка, дочка пекаря, пела и танцевала на улицах. Сейчас она уже, конечно, была гораздо старше, и не могла танцевать или петь — только жаться в углу заведения отца, накинув на голову ободранный капюшон. Романо выждал пару минут, а затем пошел следом за нацистом. Солдат, похоже, не выучил даже элементарных основ спряжения глаголов в итальянском — судя по тому, как теперь говорил пекарю: — Я дать мне девчонку! Я дать мне деньги! Девушка льнула к руке отца, что-то нашептывая ему в ухо, на его лице был пот, на ее — слезы. Шепот прекратился в следующую секунду — девушка заметила, как в пекарню вошел Романо. Он посмотрел ей в глаза — взгляд испуганный, отчаянный — просто кивнул и потянулся к поясу. Ловино крутанул кинжал в руке один раз, второй, подходя к солдату со спины. Нацист наконец сдался и перестал поганить их язык, теперь крича на владельца пекарни на немецком. Романо, в тайне наслаждаясь коротким порывом, прервал все разглагольствования — лезвие вонзилось в спину. Фонари только-только включились, когда Ловино вытащил мертвого солдата из магазина за ботинок и бросил на середине дороги. Он посмотрел под ноги, на испорченную мусором нацистов тротуарную плитку — это был не их город, им было плевать на его чистоту, волновала только покорность. Жители Неаполя высыпали на улицу и тихо перешептывались между собой, переводя взгляд с Романо на мертвого солдата, затем туда, откуда, по их ожиданиям, появятся остальные. — Что? Испугались? — спросил Ловино. — Я тоже. В руке он все еще сжимал кинжал — с лезвия капала кровь, а на руку, когда он сжал рукоятку крепче, упало несколько капель. — Sono pronto alla morte, — пробормотал Романо. Крепко сжав зубы, он снова запустил нож в спину — на этот раз, там его и оставив, поставил ногу на голову мертвого нациста и в этот раз его голос был уже громче: — L’Italia chiamo! Сперва отозвалась только пара голосов. Они, однако, все видели бинты на лбу их страны, заколоченные или выломанные окна домов, немецкую кровь, капающую с крепко сжатого кулака — вскоре, вся улица, а затем, и весь город, рычал вместе с ними: — L’Italia chiamo![8] Через четыре дня немцы оставили город[4]. Когда некоторых отставших приследовали мирные жители Неаполя, Романо был у них во главе. Перед тем, как последний солдат полностью покинул город, Ловино опрокинул его на землю, лег рядом, и крепко сжимая воротник, наклонился к нему. Усмехнулся. — Скажи Il Duce, что я до него доберусь. А Германии... — Усмехшка переросла в презрительную улыбку. — А Германии скажи, что я отправляюсь за своим братом.***
«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут»
Provincia di Roma, июнь 1944г. Германия отступал. Странно было об этом думать, но у Романо и не было времени ни на что подобное — он сидел в кустарнике на окраине горной дороги, сжимая в руке пистолет, и смотрел, как группы немецких солдат, спотыкаясь, взберались наверх. Ожидание затягивалось. Мимо пробежал последний нацист, остановился чуть выше по склону, обернулся, крикнул, глядя куда-то вниз: — Herr Deutschland! Романо несильно — страх выдать себя был слишком велик — вытянул шею и увидел довольно далеко уже знакомую фигуру. Германия прокричал что-то в ответ и махнул рукой, призывая идти дальше, в руке у него даже не было пистолета — вместо этого он был прикреплен к поясу. Несколько секунд солдаты стояли, будто не зная, что делать, а затем пошли вперед. Ловино выждал, пока Людвиг подошел ближе к месту, где прятался он, а затем выскочил из укрытия и сильно ударил пистолетом по лицу немца — и тот, не выдержав силы удара из-за неожиданности, упал на спину, откатившись вниз по горе на несколько метров — Германия же тоже уже не тот, что до войны — гораздо слабее и потрепаннее. Романо медленно сократил вновь появившееся между ними расстояние, не спотыкаясь, подобно немцам, на каждом шагу — он слишком хорошо знал горы, чтобы совершать эти глупые ошибки. Пистолет в нетвердой руке не выглядел слишком убедительно, но факт того, что дуло было направлено Людвигу на грудь, создавал должное впечатление. Ловино не знал, что сказать. Он знал, что он хотел сказать, оно все дикими птицами металось у него в голове без всякой цензуры, но мыслей было слишком много — если бы он просто позволил себе выговориться, Германия бы не понял. А Романо хотел, чтобы Людвиг понял. — Они сдавались, — оказалось первым, что проговорил он. — Тебе придется пояснить, — Германия не посмотрел ему в глаза, только вытер губы тыльной стороной ладони, оставив на черной коже перчатки кроваво-красный след. — Сдаваться — вполне нормально для твоих людей. Ловино пнул его в живот. — Кефалония![5] — резко, словно яд с языка, плюнул он, говоря, по его мнению, очевидные вещи и сжимая пистолет крепче. — Мои люди сдавались, но вы, немчура, все равно убивали их, как каких-то животных. Германия не ответил, не посмотрел ему в глаза, даже не попытался встать — просто лежал, оперевшись на локоть, и молча смотрел на раскидывающиеся вокруг горные пейзажи. Романо глубоко вздохнул, попытавшись успокоиться и вспомнить, какова его первоначальная цель. — Где мой брат? — В Сало. В этот раз Ловино пнул его в грудь. — Что? Ты не послал его в один из своих лагерей? Не захотел заставить его выполнять тяжелый труд? — еще один пинок, теперь Романо орал. — Для тебя нет ничего святого, так? Что дальше? Ты начнешь бомбить Ватикан? Прострелишь голову Папы Римского? — Он нагнулся и схватил Людвига за волосы, испортив идеально зализанную прическу и заставив того смотреть ему в глаза, коснулся дулом пистолета остро очерченных скул Германии и почти зашипел, как кот. — Хочу, чтобы ты наконец понял, какая ты блядь. Теперь Людвиг смотрел на него в упор, будто бросая вызов, но не отвечал. Взгляд голубых глаз — безжизненный, словно оторванный от головы куклы. Ловино надавил на пистолет, теперь вжимая его Германии в лоб, вынуждая Людвига расслабить шею и положить голову назад в грязь, вокруг дула пистолета появился едва заметный круглый красный след — единственный знак того, что бледная кожа немца была сделана не из воска. — Может, мне уже пора все закончить? — пробормотал Романо. — Как думаешь, Германия? Голос Людвига был низким и спокойным — он просто говорил и ничего больше. — В любом случае, это не тебе решать. Ловино попытался выдавить из себя улыбку, но из-за напряжения и той массы эмоций, что он испытывал, вышло только ее жалкое подобие. — Ладно. Я все равно хочу, чтобы эта пытка длилась для тебя как можно дольше. Он перехватил оружие, поудобнее взяв ствол, и резко ударил им по лицу Людвига. Еще несколько ударов, и Романо отбросил пистолет в сторону, решив использовать вместо этого кулаки. В носу Гермнаии странно щелкнула кость, бледную кожу залила кровь. Людвиг не сопротивляся. Ловино знал, Германия мог бы сам его побить, и он выиграл бы драку, но немец не действовал — просто лежал, как дорогая, но сломанная маленьким ребенком бракованная фарфоровая кукла, иногда, когда схвативший ворот его рубашки одной рукой и теперь дававший пощечины другой Романо ударял слишком сильно, вскрикивал от боли. — Почему ты не сопротивляешься? — Пытаясь отдышаться, Ловино схватил ворот рубашки обеими руками. — Или тебе больше нравится избивать моего брата? Германия крепко закрыл глаза и промолчал — это оказалось единственной реакцией, которой удостоился он. От мыслей о том, что делать дальше, Романо спасли голоса — голоса, говорящие на английском. Ловино почувствовал, как напрягся под ним Людвиг — времени у них обоих оставалось мало. Романо нагнулся и посмотрел немцу в глаза. — Я отправляюсь на север, — прошептал он. — А они будут идти следом. И тебе же будет лучше, если, когда я до туда доберусь, мне не придется собирать моего брата по кусочкам. Голоса быстро приближались, самым громким среди них был радостный смех, который мог принадлежать только одному — Америке. Этот смех, похоже, и помог Германии выпасть из ступора, в котором он находился еще несколько секунд назад — заставил с легкостью откинуть Романо в сторону, вскочить на ноги и с завидной скоростью отправиться нагонять свою поверженную армию. Ловино смотрел на убегающего немца — на трясущиеся руки и подгибающиеся коленки — и понимал, что от воинственного высокомерного воина осталась загнанная мышь, а от огромных целей — только мысли о спасении. — Эй! Италия! Романо повернулся и увидел вполне ожидаемую картину — широко улыбающийся Альфред, быстро идущий вперед по горной тропинке, и группа его солдат позади. — Эй, не убегай так! По крайней мере, не в одиночку! — Америка подошел к Ловино и крепко похлопал того по плечу — Романо только вздрогнул и поморщился. Теперь, когда весь адреналин внезапно отхлынул из крови, ему вновь пришлось вспомнить, насколько он был слаб. — Хорошие новости, — сказал Альфред, в очках отразился слепящий солнечный луч. — Они оставили Рим. Пора возвращать себе столицу! Единственным ответом ему оказались широко распахнутые глаза Ловино и беззвучное бормотание. Америка улыбнулся чуть мягче. — Ты в порядке, дружище? Романо закрыл рот и сжал зубы, поворачиваясь и делая несколько шагов в сторону своего города. — Я буду в порядке.***
«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»
Ravenna, Сентябрь 476г[7]. Он шел на север, пытаясь найти дедушку, но Рима нигде не было. Вместо этого он встретил маленького мальчика — мальчика, лицо которого слишком напоминало его собственное и который, только увидев Романо, отчего-то заплакал. Рыдая, но от этого не переставая улыбаться, ребенок быстро пошел к нему на встречу — настолько быстро, насколько вообще мог идти малыш, неустойчиво стоящий на своих по-детски неуклюжих ножках. — Это ты? Ты? Дедушка сказал, что мы когда-нибудь встретимся! Я так, так рад наконец тебя увидеть, так рад! — с этими словами он прильнул к нему и обнял не ожидавшего подобного Ловино. Романо попытался побороть внезапно накатившее смущение — руки ребенка были слабыми, но теплыми, и Ловино не мог назвать их незнакомыми. — Я знаю тебя, — пробормотал он. — Почему я тебя знаю? — Я твой брат! — просиял малыш. Он был на голову ниже Романо — странно, что он уже так хорошо разговаривал. — Я — север! Он — то, куда ушел Рим. — Где дедушка? — нахмурился Ловино. Ребенок прижал свое лицо к груди Романо, из-за слез рубашка стала мокрой. Маленькие пальчики схватились за его одежду, и малыш — как его вообще называть? Брат? Север? Отродье, Укравшее Его Дедушку? — всхлипывая, глухо проговорил: — Тебе никто не сказал? Ловино отцепил ребенка от себя и схватил его руки, чтобы он больше не мог виснуть на нем. — Не сказал мне что? Малыш опустил голову, глаз было не разглядеть из-за скрывшей их густой челки. — Когда это случилось, вокруг не было никого, только я, и некоторые люди до сих пор мне не верят. Было тихо. Они просто пришли и сказали, что императора больше нет. А потом дедушка сказал, что устал, пошел вздремнуть и не проснулся. На последнем предложении голос ребенка дрогнул и он снова начал рыдать. Романо толкнул его и повалил на землю. Saló, Апрель 1945г. Ловино бегом заходил каждую комнату, едва ли не задыхаясь от напряжения и усталости, взгляд метался из стороны в сторону, в попытках не упустить ни одной детали. Солдаты Германии ушли, солдаты Il Duce — тоже, и в здании осталась только мебель, некоторые пыльные мелочи и сожженные документы. Это место — их бывшая штаб-квартира[3], но грузовиков не было, а дом оказался большим — сказать, были ли здесь пленные, было невозможно. Но именно здесь проводил большую часть своего времени в их стране Людвиг, так что держать здесь Венециано было бы легче всего — так Германия мог господствовать над ним, подчинять, пока у Феличиано был дух и силы — пока в его характере было, что ломать. Романо пнул кресло — то отлетело к стене — и направился дальше. В подвале Ловино нашел единственную закрытую дверь. Он приставил пистолет к замку, выстрелил и несильно ударил ногой, открывая. Цементные полы и стены, застоялый воздух с запахом плесени, в одном углу тонкий матрац, в другом — раковина и унитаз. Феличиано лежал на полу в центре комнаты. Романо упал на колени рядом с братом, аккуратно подвинул Венециано — чтобы можно было положить голову себе на колени, избитым пугающе-серым лицом к потолку. Под немигающими глазами были темно-синие, как полумесяцы, синяки. Ловино осторожно коснулся впалых щек, мечтая вернуть им бывший румянец. — Эй, эй, Феличиано! Венециано смотрел в потолок, прикрыв, но не закрыв глаза, расфокусировав взгляд, и, казалось, не услышал Романо. Он был с ног до головы испачкан в чем-то и выглядел пугающе слабым — когда Ловино нагнулся к нему, в нос ударил металлический запах. Романо схватил Феличиано за руку и с трудом почувствовал кожу под нечто темным — грязью или высохшей кровью. — Эй, скажи что-нибудь. Венециано! Fratello! Nord! Эй, ответь, неуклюжий, опять натворивший бед младший брат! Феличиано продолжил смотреть вверх — на потолок или сквозь него — и так и не заметил присутствие Романо. Успевший перепугаться Ловино внезапно увидел, что губы Венециано едва заметно шевелились — он что-то бормотал. Романо нагнулся, ощутив своим ухом его дыхание, и с трудом разобрал слова: — ...plena, Dominus tecum, benedicta tu[2]... Воздух застрял где-то в груди, на выдохе, Ловино прижался лбом ко лбу Феличиано и продолжил читать молитву вместе с ним. Но Венециано повторял одну и ту же часть, зачитывая тихим, безжизненным голосом: — ...ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae, in hora mortis nostrae, in hora mortis nostrae... «...молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, в час смерти нашей, в час смерти нашей...»***
«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими»
29 Aпреля 1945г. — Богородице Дево, радуйcя, Благодатная Марие, Господь с Тобою: благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего... — ...яко Спаса родила еси душ наших, — зачитал Романо, легко проговаривая каждое слово, как вдох и выдох, и уверенно — как ощущение креста на груди. — Прости меня, Отец, за то, что я согрешил. В руке он сжимал четки. Эти — уже третьи по счету, первые он оставил в Испании, вторые всунул брату в руки перед тем, как пришел Германия, эти ему дал священник, когда он приехал в Рим, несколько месяцев назад. Ловино касался пальцами стеклянных зерен и считал дни в голове: — В последний раз я исповедовался один год, шесть месяцев и две недели назад. — Как ты согрешил, сын мой? — Я убил человека, Отец, — Романо сглотнул. — Много людей, на самом деле. Много мужчин и... и даже одну женщину. Он услышал медленный вздох священника совсем близко — по другую сторону решетки конфессионала. — Зачем ты убил их, сын мой? — Потому что... Потому что они должны были умереть, — он поежился, сидя на коленях на полу, и уставился на собственные руки — вокруг больших пальцев были намотаны четки. — Я... Мы... Я делал это ради мира! — То есть ты убивал их во имя справедливости? — Да! Да, но... — Эти смерти, они ведь действительно были ради справедливости, но как объяснить вздергивание мертвых тел в самом центре города, уродование, надругательство над трупами[6]? Это ведь вовсе не его чувство справедливости — это его оскорбленная гордость, израненное тело, злость, возмущение. — Тогда... Все казалось таким... таким оправданным и мне... Он закрыл глаза. — Мне нравилось убивать. — Но теперь ты раскаиваешься? — Нет. Я должен, но я не могу. Просто потому что я знаю, что мир лучше без него... Без них всех. Это не плохой поступок, Отец! — Ловино закусил губу, чувствуя, как щеки розовеют от стыда. С каких пор он спорит со священниками? — В смысле... Ну, просто... Богу же нужен мир на Земле, верно? Что тогда делать с людьми, которые идут против мира и начинают войну? — Эти люди, о которых ты говоришь, — голос был мягким, — они все равно предстанут перед судом, с твоей помощью или без нее. Господь хочет, чтобы ты отстаивал Его желание, но не стоит терять при этом душу. В твоем сердце всегда должна быть любовь, даже к тем, кто тебя обидел. — Иногда мне кажется, — проговорил Романо, вспоминая, чувствуя, как в животе зажигается огонь, — я никогда не смогу испытать подобное. Есть... Есть один человек, Отец. — Ты его ненавидишь? — Не переношу, — прорычал Ловино. — Сперва были только какие-то мелочи, но потом... — он сжал зубы, машинально перебирая в руках четки, — он начал делать больно моей семье. Их всех, он мучил их всех, а у меня... а у меня довольно большая семья, Отец. Он заставлял их голодать, он грабил их, он убивал. Даже детей, Отец! — голос набирал скорость, а сам Романо невольно, скорее машинально начинал жестикулировать, будто что-то кому-то доказывая. — Ну, ладно, он не делал ничего сам, но он приказывал другим и уж точно не пытался их остановить! Он знал, что происходит, но все равно продолжал это делать, он убивал моих детей, Отец... — И он получит свое наказание, — сказал священник, теплым, размеренным голосом прерывая быстрый поток слов, наполненный эмоциями — в основном, плохими, — рукой самого Господа. Твои порывы естественны — в эти темные времена даже самый святой из людей может захотеть мстить. Но ты должен испытывать жалость к этому человеку, который так согрешил перед тобой, потому что пока он не раскается, его наказание будет длиться вечность и он никогда не познает Царство Небесное. Если бы, думал Романо, прижимая четки ко лбу, если бы это было так просто. Что для Германии Рай? Для всех них? Небеса для людей — одна из двух неизбежных участей, конец дороги, по которой они шли в течение своей короткой жизни. Для Ловино — ориентир, подсказывающий, куда молиться. Для Германии это не более, чем возможность расширить собственные территории и усилить свое величие на земле — как и любое другое место. Священник принял тишину за ответ. — Ты должен сам выбрать свою дорогу, сын мой. И... знаешь, из-за этих слов ты кажешься гораздо старше, чем выглядишь. Верь, что Господь поможет тебе нести это бремя. Даже самый серьезный из грехов можно простить, если ты попросишь об этом Бога. — Это не самое страшное, — кожа на лбу болела в том месте, к которому он прижимал четки. — Как еще ты согрешил? — Я почти убил своего брата. Священник по ту сторону решетки зашевелился и тени изменили свои формы следом — может быть, он поднес руку к груди, или коснулся ладонью подбородка. — Расскажи свою историю, сын мой. Романо положил локти на колени и слегка наклонился вперед, касаясь ладонью лба, прижимая четки — на коже оставались едва заметные полукруглые следы от бусин. — По сути, я к этому непричастен, но я наблюдал — я знал, что случится что-то плохое, я позволил этому случиться и не делал ровным счетом ничего, пока не стало слишком поздно. А сейчас он... от него осталась только тень — я даже не могу заставить его поесть. — Ты делал больно своему брату? — Ну, нет, но... — И ты его любишь? — Я всегда ему завидовал, — Романо наклонил голову чтобы посмотреть на силуэт наверху. — Мы росли слишком разными... Я был простым никому не нужным отродьем, а мой брат, его все обожали. Он был талантлив, писал картины, стихи, он... он был тем, чем хотели быть мы все. За это я часто на него обижался. — Но ты его не убил. — Я смотрел, как он убивает сам себя. «Смотрел, как он разрушает все, чем он жил в надежде на то, что от этого один придурок ответит взаимностью на его чувства». — Но ты его любишь? — Он не догадывается, как сильно, — Ловино запнулся и опустил четки — зерна зазвенели, ударяясь друг о друга в трясущихся руках — и продолжил чуть тише: — Я так и не сказал ему. — Ты все еще можешь показать ему. Он сжал руки и посмотрел наверх, на решетку, отделяющую его от священника. Он знал, как он выглядит, ни разу не увидев его лицо при свете, знал, сколько ему лет, что он родился в Анконе и что хотел участвовать в протестных акциях против фашистов, но побоялся за семью брата — его племянник любил одну еврейку. — Отец, — спросил он, — что ты думаешь об этой стране? Священник начал говорить, затем замер на секунду: в темноте Романо увидел, как он пожал плечами. — Это страна грешников, — сказал он. — Как и любая другая страна. — Верно, — Ловино слабо улыбнулся. — Сын мой, ты раскаиваешься в своих грехах? — Да, Отец. — В таком случае, читай молитву, отсчитывая по десять полных кругов на четках за каждую жизнь, которую ты отнял. Что касается твоего брата — заботься о нем как можно лучше, остальное зависит только от него самого и Господа. — Хорошо, Отец. — Тогда приступай к чтению Акта раскаяния. Романо сжал ладони вместе, зажав межу ними четки, и поднес руки к своим шевелящимся в молитве губам.***
«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное»
Май 1945г. Они вместе сидели на фундаменте того, что когда-то давно было церковью на окраине одного маленького городка. Ловино устроился, свесив ноги, на полуразвалившихся остатках стены и смотрел на горы. Феличиано сидел рядом, но лицом в другую сторону, внутрь, разглядывая сломанные скамьи, разрушенный алтарь, осколки разрисованного яркими красками стекла, валявшегося повсюду на почерневшем полу и создававшего ощущение какой-то хаотично собранной мозаики. Он все еще молчал. И все так же ничего не ел. Романо перепробовал все — не то чтобы у них было много, что предложить, но он экспериментировал, как мог, с тем, что было — но брат все равно отказывался есть. И не говорил, даже не плакал. Только смотрел, как сейчас, на обломки церкви, с тяжелыми веками и немного нахмуренным лбом. — Думаю, все могло быть и хуже, — проговорил Ловино, несильно постукивая каблуками сапог по стене. — Мы могли остаться с Россией. Выражение лица Венециано осталось неподвижным, что само по себе было неправильно. Он должен был быть изменчивым, непостоянным, руки все время в движении, а улыбка меняется от каждой новой мысли, что взбредет ему в голову. Феличиано никогда ни о чем ни задумывался надолго — времени вполне хватало только на то, чтобы решить, какой помидор был спелее, или какую рубашку надеть, или, например, какой оттенок зеленого будет лучше смотреться на части листка, который был частью той ветки, которая была частью картины, которая была единственной вещью, на которую Феличиано мог смотреть долго. Потому что темные и грустные мысли все время скрывались на задворках сознания — Венециано боялся задерживаться на той или иной теме, боялся того, к чему могут привести размышления. Вечером, после того, как они вернули Рим, когда у них появилась столица и когда они наконец могли называться Италией — в тот вечер Венециано улегся спать в одну с ним кровать, льнул к нему на протяжении ночи, и тихонько плакал: «Я больше никогда не буду один», — говорил, — «Нами не будут управлять, и нам не будут делать больно, мы сможем защитить друг друга, дедушка, наверное, так гордится нами на небесах!». В нашем доме больше не будет войны, шептал Феличиано. Не будет чужаков, врывающихся к нам без приглашения, соглашался Ловино. Какой нереалистично-идеальный сон это был. — Как будто все это вообще никогда не закончится, — пробормотал Романо. — Всегда что-то будет впереди — так и для дедушки было, у него же так и не получилось отдохнуть в конце, — «В конце, когда он оставил тебе меня, ведь ты всегда был любимчиком, а я — заранее безнадежным, никому не нужным отродьем», — Но он не хотел такой участи для нас, помнишь? Но может быть, Венециано не помнил — или вспомнил только сейчас, поняв, что случается, когда кто-нибудь пытается стать Римской Империей. Если он действительно помнил — не подал вида. Романо вздохнул и посмотрел на простиравшиеся вокруг пейзажи. — До того, как он ушел, дедушка, в смысле, до того, как он отправился в Равенну, — «чтобы быть с тобой», — я спрашивал, можно ли мне научиться драться на мече. Хотел защищать себя, знаешь? Но он сказал, что не хочет, чтобы мы учились владеть оружием. Помнишь, что он добавил потом? Сказал, что будет лучше, если мы будем художниками — что мы должны писать картины и книги, лепить скульптуры, петь и все подобное. Сказал, что так мы останемся молодыми, проживем дольше и что это лучший способ разбогатеть. Тогда эти слова не имели для меня ни малейшего смысла, но это — то, что он приказал нам, сказал: «Я не хочу, чтобы вы разрушали, я хочу, чтобы вы...» — «...чтобы вы создавали». Романо резко повернул голову. Губы Феличиано дрожали, а глаза широко распахнуты — он все еще смотрел на разбитое стекло на церковном полу. Венециано поднял дрожащие руки и с ужасом на них посмотрел. Голос — не более, чем жалкий писк. — Дедушка... — Феличиано, ты... — Ловино схватил его за плечи, пытаясь посмотреть в глаза, но в следующую секунду Венециано резко повернулся к брату, утыкаясь лицом в грудь. Из его горла вырвался пугающий всхлип, становящийся громче и громче — пока не превратился в полноценный визг. Не ожидавший Романо застыл, не шевелясь, и смотрел поверх макушки Феличиано. — Я думал, — выдавил он, — я думал, что вместе у нас получится воссоздать Римскую Империю, — тело трясло мелкой дрожью, а слова неслись со скоростью горной лавины. — Он говорил мне это, и это то, что он мне говорил, и я просто хотел, чтобы это наконец стало правдой, но не вышло, и мы проиграли, и не вышло, и я его подвел, и я и тебя подвел, и... Романо засмеялся — странный смех, мягкий, почти беззвучный. Когда Венециано поднял голову и посмотрел на него — глаза красные, а лоб нахмурен — Ловино словно милого младенца схватил его за щеки и широко улыбнулся. — Ты снова со мной! Спасибо, Господи, ты действительно меня пугал. Венециано попробовал улыбнуться, но не смог, снова ударившись в рыдания, так что вместо этого он прижался к брату всем телом, неуклюже, быстро поцеловал в щеку и уткнулся к нему в шею. — Смотри, просто... — Романо положил руку на голову брата. — Дедушка знал, о чем говорил. Надо просто помнить все, что он нам рассказывал, да? «Потому что он рассказывал это только тебе — а я запомнил все по твоим рассказам». — Прости меня, братик, — прошептал он, отчего-то икая. — Прости меня за все. Ловино закатил глаза к небу. — Прощу, если ты согласишься наконец поесть. Примечания: 1. Выделенный курсивом текст взят из Заповедей блаженства, благословения из Проповеди Христа на Горе. 2. Слова на латыни, которые читает Венециано — часть Аве Марии: Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь. 3. Недовольство итальянцев войной вылилось в свержение Бенито Муссолини и союз с Антигитлеровской коалицией, подписанный 3 сентября. У Италии не было выбора — только согласиться с условиями, поставленными Союзными Силами, что подразумевало принять то, что при ответной реакции Германии на союз страну почти не будут поддерживать. Так что в день, когда о союзе объявили официально, немцам не составило труда победить слабое итальянское сопротивление и занять большую часть страны. Через несколько дней Муссолини спасли и увезли в Сало немецкие десантники — там марионеточным правительством и была признана Итальянская Социальная Республика. 4. Четыре дня Неаполя (Quattrо Giornate di Napoli): немецкие солдаты были выгнаны из города восстанием мирных жителей. 5. Кефалония — остров в Греции, печально известный из-за того, что там, узнав новость про расторгнутый союз с Третьим Рейхом, казнили 5 000 сдавшихся немецкой армии итальянских солдат — одно из преступлений, совершенных нацистами против итальянцев. 6. К 1945, когда Союзники стремительно приближались к северу, а итальянское сопротивление набирало силу, Муссолини, его любовница и несколько министров попытались бежать в Швейцарию, но были пойманы Гарибальдийскими бригадами. Их всех казнили и позже их тела вывесили на крюках для мяса, чтобы у жителей была возможность поиздеваться — например, побросаться в них камнями. 7. Точная дата развала Римской Империи не установлена, но самая распространенная теория — считать ее датой свержения императора, Ромула Августа. Это произошло после того, как столицу передвинули из Рима к северу Равенны. 8. "Sono pronto alla morte" значит "Я готов умереть", и это — одна из версий строчки из Il Canto degli Italiani, итальянского гимна, конкретнее - припева: Stringiamci a coorte, siam pronti alla morte. Siam pronti alla morte, l’Italia chiamò. Объединимся в когорты, Мы готовы умереть! Мы готовы умереть! Италия позвала!