to protect

Все, что есть у них общего - улица и два дома напротив, а еще то, что во всем чертовом Сеуле они каким-то чудом оказались первыми, кто заселился в красивые дома, будто пряничные, ар-нуво и витые перила у таких же витых лестниц. Его окно прямо напротив окна Дживона, а их дома соединяет небольшая галерея, которую пока не достроили; идея с галерей пришла в последний момент, кто-то насмотрелся, а может, и начитался, "Снежной королевы", и теперь днем Дживон слышит, как громыхают леса и возводятся балки в нескольких метрах от его квартиры. Ему это, в общем-то, не мешает - а он просто редко сидит в спальне, предпочитая включать музыку погромче и заниматься своими делами в гостиной. Их квартиры угловые, планировка, скорее всего, одинаковая. У Дживона в спальню ведут двери из гостиной с одной стороны и из кухни с другой; спальня угловая, и у него так тоже - Дживон видит, как он, забравшись на стремянку, прибивает гвоздь под потолок и случайно бьет себя по пальцу. Спрыгивает со стремянки, как дикий кот, шипит, наверное, дует на ушиб. - Осторожно, маленький... Дживон тогда безумно сам себя пугается. Когда он на работе, его не беспокоят эти мысли - мальчик из окон напротив забывается, исчезнув из поля зрения, и, наверное, это к лучшему. Иногда, правда, они встречаются на остановке - Дживон бросает на него один короткий взгляд и проходит мимо, а мальчик этот улыбается все чему-то - и на взгляды не отвечает. Оглядывается, жмурится на яркое холодное солнце, кутается в пушистый шарф; Дживон улыбается, прячется в воротнике пальто - его, наверное, так уютно обнимать. Дживону достаточно взглянуть в окно, чтобы увидеть этого мальчика, сидящего на кровати под сооруженным им балдахином из гирлянд и ткани; по вечерам гирлянды блестят, как новогодняя елка, и Дживон выключает свет у себя, чтобы урвать хотя бы кусочек его настроения. Этот мальчик подолгу сидит над книгами, пишет что-то в тетради на кольцах, иногда, кажется, рисует, забравшись на стул у другого окна. В их квартирах большие французские окна - настолько большие, что можно до позднего вечера не выключать свет, но в той, другой квартире, солнце всегда светит будто чуть ярче. Дживону кажется, что там другой мир, и попасть туда он сможет только по недостроенной галерее. Однажды ему выпадает шанс - крошечный, жалкий; Дживон сам не понимает, что делает, проскальзывает в дверь подъезда, взбегает по лестнице к почтовым ящикам. Считает квартиры - у него она должна шестнадцатой или семнадцатой, параллельно дживоновой; оказывается, шестнадцатой - единственной занятой на четвертом этаже. Напротив красивого резного номера на ящике - Ким Хансоль. Так Дживон узнает его имя, звонкое, мягкое, как капель в теплом городе; пробует на вкус, шевелит губами, прикрывая глаза, опираясь спиной на перила. Слышит шаги, вздрагивает, оглядывается - видит посеревшие давно белые кеды, подвернутые джинсы, пугается, что это он, Хансоль, и летит из дома, перебегает по проулку к себе - и слышит, как за ним с грохотом закрывается дверь. А потом видит, как Хансоль - а это он, лохматый, сонный, растерянный, оглядывается, ищет почтальона, а в руках стопка писем. Дживон, дождавшись, проскальзывает в свой дом - и приникает к окну, спрятавшись за шторой, наблюдает, как Хансоль, ступая по спальне босыми ногами - силуэт сквозь тонкие легкие занавески, расплывается, появляясь в окне, - перебирает конверты, кусает мягкие губы. Садится на подоконник - и читает письма с десятками марок, от разных друзей, будто с других концов света, осторожно удерживает их пальцами, стараясь не помять тонкую бумагу, улыбается чему-то. Потом, вечером, снова устраивается на подоконнике - уже в теплом свитере и уютных домашних штанах, с чашкой почти обжигающего чая; Дживон случайно ловит его взглядом, а потом уже просто не может двинуться с места - там, через недостроенную галерею, другой мир, созданный кропотливо, по кусочкам. Дживон сидит за шторой на своем подоконнике, чувствует нагретое своей спиной стекло - и думает, что Хансоль, наверное, очень теплый, если коснуться кожи. А потом, сорвавшись, задергивает шторы резким, нервным движением. - С ума схожу, господи... И больше к этому окну не подходит. Они живут своими жизнями месяц; Дживон уходит на работу каждое утро и возвращается вечером, после шести, задерживается иногда, в барах, у друзей; Хансоля он не вспоминает, и так и должно быть - теоретически, они даже не очень и соседи. Это спокойный, тихий совсем месяц, и Дживон бы и вовсе все забыл, если бы рабочие не начали снова стучать и возводить леса между домами. - Мы планируем построить галерею между двумя домами, - говорит рабочий, когда запоздало приходит извиниться за шум, которого Дживон и не слышит даже. - Тут неплохой вид, да под галереей будет арка во внутренний двор. Дживон, хмыкая, наблюдает, как рабочие накрывают полиэтиленом мешки с цементом. - Да меня и не бывает днем дома. Лучше спросите... - заикается, хмурится. - У жильцов в доме напротив. - А мы уже. Там всего четыре семьи, и все не против, а молодой человек с четвертого... Дживон не слушает уже, едва сдерживается, чтобы не закрыть перед носом строителя дверь, а когда тот, вежливо попрощавшись, уходит, бросается к окну. В квартире Хансоля будто снова сверкает рождественская елка, а сам он скользит по спальне в такт неслышной Дживону музыке - призрак за шторами газовой ткани. Едва отвоеванный за месяц мир раскалывается на мелкие кусочки - как и цветочный горшок с хансолевского подоконника, когда тот в октябре, одевшись потеплее, моет окна с утра, а Дживон выходит на работу. Дживон замирает, услышав, как брызгают глиняные осколки, как шуршат покатившиеся по асфальту комочки земли, сдавленное "ох". - Простите, вас не задело? У Хансоля оказывается совершенно дурацкий голос, но Дживон не видит в нем ничего смешного; с убранной и заколотой на затылке челкой Хансоль совсем похож на ребенка, свешивается через балкон, тянет руки, а Дживону хочется накричать на него - осторожнее, идиот, свалишься!.. - Нет, все в порядке, - улыбка Дживона показалась бы Хансолю слабой и болезненной, если бы он мог точно ее разглядеть. - Осторожнее там. Дживон видит улыбку Хансоля слишком близко и слишком ярко - и на работе ни о чем думать не может, валится все из рук; отпрашивается, притворившись больным - и лежит дома на кровати, свесив голову так, чтобы было видно окно напротив. У Хансоля, наверное, генеральная уборка. Их дома стоят слишком близко. И так далеко. Дживону дают отпуск - начальник втирает что-то о том, что Дживон выглядит нездорово, а тому остается только кивать и со всем соглашаться; он не может объяснить, что с ним, но и не работать не может - чем дольше он дома, тем больше он видит Хансоля, который почти все время там, в своей спальне, читает, рисует, слушает музыку, звонит и долго с кем-то болтает. Из-за холода и, в общем-то, в целом дерьмовой погоды приостанавливают возведение арки-галереи, и между двумя домами остается возвышаться громада из железа и кирпича. Дживона она раздражает - как переброшенная через пропасть веревочная лестница, порванная, без дощечек; он иногда стоит в коридоре около выхода к этой галерее, курит раздраженно, нервно, смотрит вниз, потом - на дом напротив. Однажды туда выходит Хансоль - кутается в курточку, садится на пыльный край, свешивая ноги вниз; там мог бы быть балкон, но еще до переезда Дживона сняли перила, и теперь так легко свалиться вниз. Но Хансоль сидит на краю и смотрит на торчащие из кирпича куски арматуры, а Дживон замирает, отходит в тень, пока его не заметили. Он сталкивает Хансоля вниз с этого балкончика, туда, на арматуру, чтобы тонкие железные прутья проткнули его насквозь, а проблема исчезла. А потом видит улыбку - живую, настоящую, краешками губ; Хансоль, подняв голову, смотрит прямо на Дживона, а у того дрожат руки с зажатой в пальцах сигаретой. Он хочет сбежать, закричать, уехать вовсе, но что-то останавливает - и он смотрит на улыбку Хансоля и отвечает ему своей, отдавая от козырька. - Добрый вечер, - Хансоль говорит тихо, но Дживон его слышит. - Правда жаль, что они не успели до холодов? - И правда, - Дживон кивает, затягиваясь, выдыхает клуб дыма; Хансоль смотрит на него осторожно, будто нежно, а Дживон рвется к себе. Но удерживает будто что-то на месте. - А вы где живете? - Здесь, в угловой. Хансоль приподнимает голову удивленно, хлопает ладонью по бетону под собой. - Я тоже, но в этом доме. Они зеркальные, да? - наклоняет голову к плечу, и половину его слов уносит загудевшим вдруг между домами ветром. - ...даже галерею делают одновременно с двух сторон. Дживон кивает, бросает сигарету вниз, улыбаясь, кажется, немного виновато. - Прости, мне нужно идти. Хансоль только плечами пожимает - и желает приятного вечера. Дживон, выключив весь свет в квартире, весь остаток вечера проводит у окна, наблюдая, как Хансоль, заучивая что-то, бродит от одного окна к другому. В автобусе - будто ветерок по затылку, и Хансоль поднимает воротник пальто, ежась; ему тревожно и немного страшно, но он оправдывает себя - это все волнение перед просмотром, ничего удивительного, это пройдет. Закрывает глаза, прислоняясь виском к стеклу - а с заднего сидения на него смотрит Дживон, укутанный в черный шарф до самого носа. Он и сам не знает, что делает в автобусе - тем более, совсем ему не нужном, но не может заставить себя выйти; прячется, отводит вовремя взгляд, ныряет в шарф по глаза и не дает себя поймать. Хансоль не замечает его - но с каждой чертовой минутой этого странного холода становится все страшнее. Просмотр проходит на тяп-ляп, а Дживон узнает, что Хансоль учится в арт-академии, современной и жутко демократичной, куда пока что берут только талантливых, которых не нужно открывать, как банку с консервами тупым ножом. Дживон улыбается, представляя рисунки Хансоля - он совсем-совсем в нем не сомневается. Возвращается домой, и на обрывке тетрадного листа пишет: "Доброго вечера и спокойной ночи", - оставляет в почтовом ящике. Когда Хансоль, вернувшись домой почти к десяти часам вечера, находит в ящике записку, ему становится почти хорошо; он не помнит ни утреннего страха, ни мороза по коже, все стерла хорошая оценка на живописи и свидание с самой красивой девочкой с их курса. Он улыбается, шепчет в ответ тихое "спокойной ночи" - и в эту ночь действительно спит спокойно. Дживон же всматривается в окно, сидя на подоконнике и отодвинув шторы - прижимается почти носом к стеклу, смотрит внимательно, замечает - скомканное одеяло, упавшую на пол подушку, несколько игрушек плюшевых в изголовье кровати, свесившуюся с кровати руку. Хансоль улыбается, утыкаясь носом в подушку, глядя из-под ресниц, а Дживон легко укрывает его одеялом, целуя в уголок губ - идиотское болезненное наваждение, но от него не уйти и не спрятаться. Дживон закрывает глаза и сжимает теплые пальцы в своих ладонях, согревая, лаская мягко, шепчет чуть слышно "спокойной ночи" и, слушая мерное, теплое сопение, засыпает. Просыпается на полу у подоконника рано утром - и стонет, потому что болит все тело, потому что солнце слепит глаза, а в квартире напротив все та же картина. Хансолю солнце не мешает - и он открывает глаза только часа через два после, потягиваясь сладко, урча, нежась, долго; принимает душ, завтракает, собирает сумку, полную акварели и кисточек, и уже собирается выйти за порог квартиры, когда под ноги планирует, зажатая, видимо, между дверью и рамой записка. Тот же почерк, что и вчера. "Доброе утро". И со временем этих записок становится только больше - Хансоль складывает их в жестяную коробочку от чая, читает, когда вдруг становится одиноко; в них нет ничего особенного, кажется, только "доброе утро", "хорошего дня", но почему-то от них совсем-совсем тепло. Хансоль начинает встречаться с той девушкой со своего курса, влюбляется по уши, но иногда не может ничего с собой сделать. Он бы построил себе шалашик из этих записок, если бы мог - но Хансоль мало похож на хомячка. Записки будто из другого мира, в простых словах - нацарапанных на обрывках тетрадных листов, - слишком много того, что так нужно. И однажды он отвечает. Вечером по пути домой покупает маркер и яркие листы-стикеры; находит записку - "С возвращением", - и, не думая даже, пишет на стикере. "Спасибо. Кто вы?" - и, подумав, рисует крошечное сердечко после "спасибо". Заводит будильник часов на пять, тут же ложится спать, вымотанный, но довольный; у него получилось, он смог, написал то самое, то нужное, приклеил рядом с тем местом, куда неизвестный прячет записки. Боится, правда, немного - вдруг он все испортит, вдруг этот кто-то исчезнет, когда увидит записку? - но засыпает немного тревожным, но приятным сном, и всю ночь чувствует холодок по спине, будто сквозняк, чей-то взгляд. С утром первым же делом несется к двери, скользит в носках по паркету - и прижимается скулой к дереву, глядя в глазок. Там пусто совсем, никого, и тихо очень, и Хансоль плюхается на пол, складывая руки на груди. - Я тебя дождусь, - ворчит тихо, фырчит, и, свернув свою куртку подушкой, устраивается в прихожей, прислушиваясь к шуму за дверью. Дживон улыбается, разглядывая яркий голубой стикер на свет, качает головой; не нужно Хансолю знать, кто он, не нужно вовсе, но от возможности поговорить с ним вот так Дживон не отказывается. Между дверью и рамой торчит новая записка, клочок побольше, ровные буквы. "Тот, кто хочет желать тебе доброго утра и спокойной ночи. Доброе утро?". Вечером Дживон находит другую записку - теряется, хмурится, не понимает; Хансоль написал свой номер, без опаски и колебаний, подписал только - "звони, если хочешь", - и Дживону почему-то становится безумно тоскливо. "Тебе не с кем поговорить?". Он не решается позвонить, боится будто, что сдастся тогда вовсе; мнет записку в пальцах, хочет сжечь, но номер уже врезался в память, каждая цифра вертится на языке. Он звонит после полуночи - уехав на другой конец города, закрывшись в будке автомата; долго слушает гудки - Хансоль, наверное, спит. - Алло? Тихий, сонный голос; Дживон так и не может привыкнуть к его звучанию, и только улыбается в трубку, молчит. - Это ты хочешь желать мне доброго утра? - в ответ молчание; Хансоль вздыхает. - Ты даже говорить со мной не хочешь? Как тогда желать доброго утра, спокойной ночи? Эй?.. Давай... Один удар - да, два - нет, три - затрудняюсь ответить. Дживон тихонько смеется, стучит по микрофону один раз подушечкой пальца. - Я слышал твой смех, - говорит Хансоль мягко, шуршат где-то его одеяла. - Уверен, у тебя красивая улыбка. Скажи, кто ты? Девочка? Два удара. - Мальчик, значит? - один удар. - Вау, у меня впервые поклонник - мальчик. Почему ты не хочешь со мной встретиться? Дживон, опустив голову, молчит; хотел бы он видеть лицо Хансоля, если бы они встретились - что там будет? страх, удивление, непонимание или, может, радость? Смешно. - Снова смеешься, - последнее, что он слышит в трубке - и сбрасывает вызов. Пока не стало поздно. "Нам и не нужно встречаться" - читает Хансоль утром, хмурится, а потом впервые выкидывает записку. Чушь. Пишет потом целое письмо - рассказывает Дживону выдуманный за пять минут случай с девушкой и влюбленным в нее призраком, донимавшим ее такими вот записочками; потом она покончила с собой, и они встретились в загробном мире - но и там она его отвергла, ужас, да? Дживон, найдя письмо, смеется долго - какие глупости. Отвечает простым "И правда, ужас...", а потом звонит снова. И слушает, как Хансоль рассказывает ему что-то про свой университет; шуршат бумаги, скрипит по ним карандаш, булькает вода в стаканчике, когда Хансоль макает в него кисточку. Он засыпает скоро, наверное, на рисунках, и Дживон слушает его дыхание долго-долго - завороженно. Так могут дышать совсем маленькие дети, когда их усыпляют сказкой - Дживон же для Хансоля самая настоящая сказка, ожившая, настоящая, переплелась с жизнью. Хансоль для Дживона - настоящий кошмар. Дживон бредит им все время - становится потерянным, рассеянным, опустошенным, не замечает ничего вокруг; выдумывает очередную болячку, берет больничный, все чаще находит себя у окна или у двери Хансоля, когда он уходит из дома, забрать записку, подложить новую. На Хэллоуин ссыпает в хансолевский ящик много-много разноцветных конфет, сверху записка - trick or treat, - а утром находит небольшую коробочку с бантиком. Из нее выпрыгивает смешной клоун на пружине, рассыпает вокруг конфетти и серпантин, а на дне лежит печенье в форме тыковок, улыбающихся полумесяцев и черных кошек. В трубке Дживон слышит хансолевский смех и думает, что это и правда безумие - он бы никогда не влюбился в человека с таким смехом, как и Хансоль никогда бы не влюбился в парня, но жизнь и так играет с ними странные штуки. Арку достраивают в сухой в относительно теплый декабрь, когда разросшемуся числу жильцов двух зданий-близнецов надоедает наблюдать с небольшого балкончика леса, кирпичи и бетонные кучи. Над аркой, как и планировали, устраивают галерею - и кто-то берется превратить ее в зимний сад. Дживон ждет – когда, наконец, все исчезнут с этого моста, - и продолжает наблюдать. А Хансоль пишет об этой галерее в одном из писем, рассказывает о цветах, которые стоят тут и там, идти нужно осторожнее; спрашивает по телефону, был ли Дживон там. Тот стучит два раза по микрофону, а потом вешает трубку. В новой записке Хансоль обнаруживает осторожное "Однажды, мы встретимся там". Из своего окна Дживон видит, как в спальню Хансоля проходит девушка - миниатюрная, словно куколка, меньше невысокого Хансоля, в уютном вязаном свитере до середины бедра и длинными черными волосами; Хансоль обнимает ее за талию, целует кончик носа, смеется ее шуткам - Дживон бежит из дома прочь, разбивает что-то, бредет, пока не натыкается на телефонный автомат. Он сжимает пальцы на шее Хансоля, давит, не позволяя вздохнуть, не давая сказать и слова; видит в глазах нежность, болезненную, угасающую - наверное, совсем не страшно позволить убить себя тому, кому ты веришь. Голова раскалывается от миллиона мыслей, страхов, воспоминаний; улыбка, смех, грусть в голосе, детский почерк, рисунки на полях писем, в уголках записок - аромат, Дживон чувствовал его однажды, когда стоял позади него в автобусе, а тот спал, прислонившись плечом к стеклу. - Иногда, - говорит Хансоль, когда Дживон звонит в третий раз, - Мне кажется, что кто-то следит за мной. Правда, без шуток, аж мороз по телу, мне так страшно... Это ведь ты? Успокой меня. "Все хорошо, маленький, - пишет Дживон в ночной записке. - Не бойся? Я не дам тебя в обиду". Хансоль отвечает: "В той истории призрак защищал девушку до самой ее смерти". Хансоль вздрагивает от телефонного звонка, выныривает из одеял. - Подожди... Соскальзывает с постели, кутается в плед - звонок настойчивый, тревожный, и Хансоль медлит, прежде чем поднять трубку. Дживон прижимается лбом к стеклу, кусает до крови губы - и выдыхает тихо, когда слышит совсем тихий хансолевский голос. - Да?.. - Пусть она уйдет. Хансоль впервые слышит этот голос - замирает, цепляется за край стола, оглядываясь; его девушка наклоняет голову из стороны в сторону, непонимающе, лениво, расчесывает пальцами волосы. - Если хочешь, чтобы мы встретились - пусть она уйдет. Сердце, ухнув вниз, бьется тяжело, гулко, и голос дрожит, когда Хансоль говорит тихое "хорошо"; и потом: -Прости, сегодня... Уходи, пожалуйста, я позвоню еще, правда. Просто... случилось кое-что. Она уходит - самая красивая девочка с курса, золотые руки, хрупкая куколка; просит Хансоля обязательно позвонить, встревоженная, испуганная, а Дживон слышит ее голос - Хансоль не повесил трубку, - и ненавидит ее еще больше. В ее голосе - забота, волнение, нежность, "пожалуйста, перезвони". - Где? - Хансоль почти шепчет; переодевается, не попадает с первого раза в петлю для пуговицы. - Выходи на галерею. Хансоль видит его там издалека, темный силуэт, черный плащ, черные волосы, высокий, будто отделившаяся тень тонкой колонны. Зовет тихонько - "это ты?" - и нерешительно доходит почти до середины галереи. Не нужно было идти, - думает запоздало, обнимает себя руками; горло сдавливает от страха и слишком яркого запаха цветов - а потом на плечах сжимаются пальцы, давят, тянут к себе. Хансоль видит его лицо - узнает, кричит, пытается оттолкнуть. Тогда этот парень из соседнего дома казался ему безумно красивым. Сейчас его лицо мертвое, будто прозрачное, пустое, губы кривятся в улыбке - наверное, она должна быть нежной, наверное, эти руки должны обнимать, а не делать больно. Дживон так хочет, чтобы Хансоль улыбался - и берет его лицо в ладони, а Хансоль вскрикивает от боли, бьет по рукам, плечам, груди, "пусти, пусти". -Мне больно!.. - снова крик, и Дживон теряется, больно быть не должно. А Хансоль отталкивает его руки, прочь от себя, прочь, толкает снова, бьет ладонями в грудь. Дживон оступается, пятится назад; в ушах бьет - больно, больно, уходи, - но Хансоль молчит. Треск, звон стека, покатившиеся по подоконнику горшки с цветами; Хансоль смотрит завороженно, как Дживон, протянув к нему руки, падает из разбившегося окна - зовет чуть слышно, но будто кричит, и Хансоль зажимает уши ладонями. Дживон падает на асфальт, покрытый сухой снежной пылью; не чувствует боли, не слышит крика. Хансоль обнимает его, уютный и близкий, целуя в уголок губ; шепчет "спокойной ночи" - и Дживон закрывает глаза, погружаясь в теплую, мягкую темноту, пахнущую мятой и утренним кофе. В комнате Хансоля светло и просторно - угловая, окна за витыми решетками, шторы из газовой ткани; кровать, письменный стол, дверь в ванную, все белое-белое, как разложенные на блюдце таблетки на обед, только портреты на стенах - черным карандашом, быстрые скетчи, одно и то же лицо. - Мне сказали, - шепчет Хансоль, кутаясь в белую просторную кофту, - Что тебя звали Дживоном. Перед ним лист бумаги с легким наброском. - Они сказали, что ты следил за мной. Глаза Дживона с портрета смотрят мягко и нежно, а губы улыбаются - как тогда, когда они говорили впервые. - Ты защищал меня?.. Хансоль улыбается виновато, закрывает глаза, падая на постель; тонет в простынях и подушках, вспоминает голос в трубке, тихий смех. И зов, чуть слышный сквозь треск и звон стекла. -Прости. Дживон, улыбаясь, качает головой. - Все в порядке, маленький.